Жизнь иногда кажется такой короткой, и мы скорбим о каждой минуте, и свирепо оглядываемся в поисках того, кого нужно разорвать, чтобы не мешали нам наслаждаться бесценными мгновениями жизни.
Тем более, когда идет дождь, и, глядя краем глаза на струйки, змеящиеся по оконному стеклу, я говорю: Милая! Вода охладит тебя, омоет сухие губы, погладит по лицу, стечет на красные сосцы, оросит оазис твой меж бедер... Милая, вода наполнит чаши ладоней твоих, и ты сможешь напиться, милая, вода пробежит по твоим глазам и набрякшим векам, все кристаллы соли растворятся, исчезнут в луже у ног твоих, унося печаль и пестициды... Услышь же, милая! Ладоши ног твоих начнут выбивать чечетку, потому что будет им весело и щекотно. Ты запляшешь, запрыгаешь под ровными и честными струями дождя. Шла бы ты под дождь!
Все это негромко я шептал, а в квартирке становилось все напряженней и муторней. Уже сил находиться в той ситуации, тем более участвовать, не было, нет, ни капли, лишь просящий шепот, да и то уголком рта — вдруг еще за шизофреника примут и выгонят. Впрочем, меня и так никто не пихал кулачками, не шлепал ладошами или скалкой, не погоняли стиснутыми фразами, я ушел сам. Час или гораздо дольше девушка с распущенными волосами и в распахнутом халатике (и волосы, и халаты терпеть не могу) ждала от меня важных, значительных слов, судьбоносного потока предложений и решений.
Она не знала, что вчера я перепил, кислая желтая слюна каплет у меня с верхних резцов на язык и стекает во впадинку под корнем языка. А когда сглатываю, нафиг, девушке кажется, что я сдерживаю рыдания. Мне же нестерпимо нужно попить, покурить, у меня сушняк и в голове молот, нужно полежать в тишине на теплом диване. А чувств мне сейчас не отсортировать, да и нет их у меня.
— Что же ты решил? Что будет с нами?
Сердце хлюпнуло третий раз за вечер, красноватым подернулся свет в глазах; тихо перебирая ногами, я направился к входной двери, повозился с замками, цепочками, шпингалетами, захлопнул дверь за собой, и отправился вниз, под омерзительный осенний ливень. Но там мне полегчало.
Я не мог остаться в подъезде, там сильно воняло, также не получилось укрыться под балконами второго этажа, туда прыскали косые струйки воды, вскоре тело под пуховиком и рубашкой почувствовало мокроту. Я вышел, стал искать телефонную будку, хотя куда звонить, и сам не знал. Ночь стоит, сзади на седьмом этаже теплое окно с красным отсветом торшера над диваном, и если бы уложили меня на тот диван, дали кружку чая, все могло бы быть гораздо хуже. А теперь жизнь заново стала бесконечной, ужасной, бесприютной, что и требуется мне время от времени. Иначе забываешь, за что мы любим жизнь. Без ливней забываешь, за что ты любишь этот город. Без таких ночей не помнишь, что за радость иметь девушку с квартирой и чаем.
Я пошел по трамвайным путям, мимо кирпично-красной стены бастиона, с другой стороны был канал, в канале отмокали листья и сидели на отмели нахохлившиеся утки. Дождь, не дождь, а птички спали. Я перебирал в уме адреса знакомых, я в этом городе два года существую, и ни одного знакомого нет, к которому я смело мог бы ввалиться среди ночи и передохнуть. Вспомнил вдруг про одну странную знакомую, и не очень далеко вроде. Пошел к ней, с сожалением покидая вихляющиеся стальные жилы — они мне напоминали мой жизненный путь.
— Здравствуй, я тебя не напугал? Ты меня вспомни, я прямо тут вот был с той тусовщицей, мы еще пили вино. Да, а потом пошли купаться к Петропавловской крепости. Было холодно, мы пили водку у причала.
— Не знаю, я не пила, я ушла гораздо раньше.
— И правильно сделала! Вот я замерз как суслик, тогда, да и теперь тоже. А водки все равно не буду. Тебя звать Мария...
— Да. Но для друзей я Солли.
— Солли, впусти меня, пожалуйста, чайком отогрей. А то я в беде!
Девушка с путаными грязными волосами еще раз критически оглядела меня, сняла цепочку с двери и дала войти. До того я беседовал с одним ее глазом в узком проеме двери. Она осторожная или напуганная. Я вошел, нагнулся развязать шнурки на башмаках. Они набухли от дождя и луж, не поддавались. Хотелось в туалет, поэтому я подергивал коленками и локтями, нервничал. На улицах я принципиально нужду не справляю. Девушка опять застыла, теперь на пороге кухни, спросила вяло:
— А что у тебя за беда?
— Злая женщина заглотила, изжевала и выбросила.
Содрав пальцами башмаки, я шагнул было к ней и к туалету в коридорчике, но остановили.
— Ты попрыгай, что ли. С тебя так и течет! А мыть пол мне!
— Я помою, — горячо заверил хозяйку, и после этого взглянул на пол.
Этот пол, дешевый линолеум с зелеными узорами, не мыли со дня творения. Я что-то вспомнил про Марию-Солли. Она снимала жилье с мужем, и мне повезло, что попал по назначению. Они часто переезжали с квартиры на квартиру. Данная квартира была однокомнатной, муж отсутствовал — как и в предыдущее мое посещение, где-то трудился неистово. Наконец, мне удалось избавиться от ручьев на одежде и в организме, я прошел на кухню, сам поставил на газ чайник с водой, сел напротив Марии за стол. Закурили.
— Расскажи про злую женщину, — попросила она.
— Конечно, хотя больно вспоминать. И внутри меня такая пустота. Сейчас чай начнем пить, услышишь, как там вода начнет булькать. Дай чем-нибудь зажевать.
— Ничего нет. Хлеба тоже нет.
— А сахар?
— Ты чай пьешь с сахаром?
— Ни за что. Просто мне съесть что-то нужно.
Она достала из шкафчика сахарницу с налипшим на дне желтым сахаром. Я ножом отколол пару кусков, кинул в рот, перемолол зубами. Чай у нее был гранулированный.
— Я бы тоже вкусненького поела, — вздохнула хозяйка, прихлебывая из чашки.
— Тогда чего ждем? Давай, я мастак, изготовлю!
В холодильнике сильно воняло, я рылся среди склизких свертков, подсохших объедков, вытащил плесневелый кусок сервелата, масло сливочное, поросшую пухом кислую или квашеную капусту на тарелочке. Мария от всего этого отказалась, а я стал восторженно кушать.
— Ну так что про злую женщину?
— Полюбил я одну девушку, — начал рассказ, неприлично при том хрустя пищей, пощелкивая языком и копаясь пальцами во рту, потому что сервелат совершенно высох, — и знаешь, как-то долго не решался сказать ей про свою любовь. Уже давно решусь, обниму, целую, но вдруг сконфужусь. И от конфуза ляпну как гадость или шутку. Типа, волосы твои в рот лезут. Или, ой, у тебя по голове беленькие бегают. От смущения шучу. Трудно есть масло и колбасу без хлеба...
— Да, я вот не могу. А ты вот можешь.
— Сейчас твой муж вернется, да? Он меня не выгонит?
— Нет. Ужинать нечем, он сразу спать завалится.
— А мне? Мне переночевать можно будет? Конечно, одна комната, но я могу и в коридоре, и на кухне. На коврике как-нибудь, лишь бы не под дождь идти.
— Если хочешь, ночуй. Третьим к нам на тахту. Или на полу в комнате. А ты чего, уже спать хочешь?
— Не сейчас. Поговорим еще, поедим, чай попьем. А муж еды не привезет?
— Он этим не занимается.
— А ты? Нет? Тогда кто?
— Понимаешь, — лицо Марии стало задумчивым и важным, — у меня боязнь пространства. У него много работы. Иногда его мама приезжает, гостинцы привозит. Иногда мои родители из Саратова в гости приезжают. Картошку, колбасы, консервы везут. Самое печальное, везут одно и то же, опротивело все это есть, день за днем два года. Мы живем с мужем два года. Вот ты жуешь это, я смотрю и аж тошнит.
Я не в первый раз подумал, что надолго мне тут не приземлиться.
— Да, я свою историю-то не закончил. Меня у девочки, которую я любил, злая женщина отобрала. Девочке про меня гадостей наплела, мне про девочку. А сегодня уже вплотную зажала, живи со мной, мол, буду тебе готовить, обстирывать. Я отказался, конечно. Я ту еще люблю. А она твердит: родители ее богаты, как женят, так на хорошую работу устроят, жилье дадут, денег море. Я ей отвечаю: дура, я вот без родителей, без жены, денег, друзей в чужом городе ничего не делаю. Так зачем мне все это? Ненормальная, да?
— Совсем не понимаю, что она в тебе нашла, — удивилась Мария.
— Любовь это, но лишь с ее стороны. Ну и к искусству ее тянет.
— Ты жестокий, да? Тогда пол мне помой, как обещал.
Вымыл я ее пол. Больше руками, чем дряхлой грязной тряпкой. Видел на линолеуме столько странного и подозрительного, что иногда мне приходилось дыхание и зрение перекрывать. Воду три раза менял. Справился, за час всю квартиру отдраил, чего мне сделается.
Потом я принял душ, полежал в ванне с горячей водой, потому что Мария с чаем экономила, и меня все еще знобило после гуляний по улицам. В ванной висело много стиранного и грязного белья, мужского и женского. Зубная паста была сморщенной и засохшей, в мочалке присутствовали комки людских волос. Когда я вымылся, то ихним полотенцем побоялся вытираться, и чужое, и грязное, вытерся рубашкой своей, решив, что до утра высохнет.
Я еще чуть-чуть посидел с Марией, потом улегся в углу комнаты на пол, очистив местечко от газет и книжек, подстелил два коврика и старое пальто, которое уже никто не носит. Слышал, как приехал ее муж, в три часа утра, я с пола с ним поздоровался, затем сразу уснул.
Проснулся от голода, часов в десять утра. Семья спала на тахте под серым от долгого употребления одеялом. Пошел, повозился на кухне, сбацал салат из той же квашеной капусты, обжарил сервелат и запустил в вареную вермишель.
Мне казалось, что кто-то из них сейчас проснется, даже имени мужа не запомнил, а кручусь, хозяйничаю. Неудобно. Насытившись, я снова выглянул из кухни — они еще крепко спали. Я осмотрел кухню как следует, узнал все про припасы, инструменты для готовки, состояние духовки и прочее. Вообще-то, было из чего готовить, и на чем готовить, если умеешь. Помыл все залежи грязной посуды. Вытащил телефон на шнуре в кухню, позвонил. Приятель оказался дома.
— Мне жить опять негде, — достаточно весело сообщил ему.
— Ага, — вяло сказал он.
— Выручай. Может быть, на твою дачу можно?
— Там газа нет, электричества нет, отопление не работает. Я не вру, просто предупреждаю, а хочешь, так езжай. Из еды варенье черничное. Трудно там жить, в общем.
— И никаких других вариантов?
— Ну, приходи сюда часов в десять. Поешь, в коридоре переночуешь, на бабушкином сундуке.
— Твои родители не уехали, значит.
— Так передумали уезжать.
— А работать со мной все еще не захотел?
— Не захотел, — изрек в трубке приятель.
Я духом пал, разговор оборвался. Тут на кухню вошел муж, мрачно на меня посмотрел, с трудом, видимо, вспоминая про меня.
— Я знакомый Солли, — представился ему заново. — Вот, жена выгнала из дома. Попросился к вам.
— Ну и ночуй, — равнодушно согласился муж. — Ты пожрать сготовил? Молодец какой! У меня сегодня выходной, сообразить можно.
— Пива или водки?
— А того и другого. Вот сумка в коридоре, видишь? В ней деньги. Сгоняй за угол, там магазин стоит.
Я вышел из дома, сгонял за угол, купил две водки и шесть пива "Колос". Мы с мужем пили на кухне, с трудом выцеживая друг из друга информацию — кто такие и чем занимаемся (собственно, никто ни в чем не признался). Время шло быстро: два часа дня, водка кончилась, четыре часа дня, догнали пивом, сильно вдарило. Заскучали, муж стал пьяным и раздражительным, говорил мне: не суетись, не дергайся, не завирай, прочие слова. Я при том сидел молча и неподвижно. Солли проснулась в пять.
— Хайлоу, мальчики, — сказала, привалившись к косяку, в мятой ночной рубашке до пят, голубого цвета. Скомканные длинным сном волосы висели у нее на лице, не думаю, чтобы и она меня узнала.
— Вы квасите? Такие противные, фу, — и пошла в туалет, но скоро вернулась, села за общий стол и вяло пожевала случайно подобранный со стола кусок. Вроде не шатало, отошел. Смочил голову под краном, перекурил, поблагодарил хозяев и пошел прочь из квартиры. Спустился не спеша по пролетам лестниц, вышел из подъезда.
На двух лавках у подъезда сидели пацаны, лет по шестнадцать. Ноги вытянули, много ног, штук двадцать, так что и не пройти.
— Чувак, угости нас сигаретами, тогда пройдешь, — предложил один из них.
— Не курю, — сказал им, и попытался решительно, хоть и деликатно, опустить ногу в мелкие просветы асфальта между ног. Сделал шаг, а второй сделать не дали. Задрали ноги ребятки.
— Ноги убери! — строго сказал я сразу всем, отпихнул чью-то кроссовку коленом.
Они все радостно вскочили, окончательно перекрыв мне пути.
— А ты че в нашем дворе шляешься? — спросил один.
— Пинается еще, мудак, — сообщил второй своим.
Они его поддержали возгласами, он сделал шаг назад и с размаху попытался пнуть меня по колену. Я не дурак, колено убрал в сторону, а когда он промахнулся, пихнул еще повыше его занесенную ногу. Он упал на спину, головой стукнулся о край скамейки.
— Все, щеглы, разошлись, — сказал я грубым голосом. — Надоело.
Я пошел на них, двух-трех растолкал и собирался удалиться спокойным шагом. Но меня сзади подсекли. Боль хлестнула, будто косой траву срезали. Упал, охнув, на спину перекатился, вижу, что это меня самый здоровый пацан стальным прутом по ногам стеганул. Тут же с боков по ребрам стали пинать. Я вскочил, зачем-то отряхиваясь, перебирая в голове и извинения, и матерные выражения. Но крикнул вдруг сорвавшимся тонким голосом: Сдурели, что ли?
И увидел, что пацан, который пнуть первым пытался, так и лежит у скамьи, рожа плачем перекошена, а голова в крови. Они опять взяли меня в кольцо, стали бить.
Сразу двое-трое с одного направления полезли, я быстро в челюсть получил, но тем не менее преимущество в росте и весе использовал. Двух отпихнул, одного схватил за волосы и об колено свое приложил. Ребята лопухами не были, к дракам уличным привыкли. Потому меня опять ловко с ног сбили. В лицо пнули, в скулу, очень больно, еще прямо в челюсть сбоку тяжелым ботинком, так что пыль и кровь рот забили. А челюсть стала током в голову стрелять. Я все пытался встать, но когда непрерывно пинают, особенно в голову, в живот, по ногам, быстро утомляешься и думаешь только о боли и об ужасе переживаемого. Но тут один разгорячился, прут с земли подобрал, раз меня жахнул, попал по плечу и вскользь. Я сумел подумать, что прут толстый, и череп от удара лопнет, и кости на плече спичками переломятся, да что угодно испортится надолго в организме от прута такого. Я с земли к нему в ноги бросился, повалил. Ударил сильно по шее, он завизжал, там сонная артерия и тоже больно. Я сидел над лежачим и орал: Не подходи, убью его!
И развернул пацана в руках, чтобы все видели — я пальцы свои ему в глаза вдавил. Мол, чуток стрессу, и прямо в мозг ногтями съеду. Они замерли, хотя всех трясло. Ругали, но не подходили. Я с пацаном на ноги поднялся, к подъезду отошел, кое-как дверь открыл, говорю: Если кто за мной пойдет, я эту суку угроблю, точняк говорю...
И с ним до второго этажа дошел. Они следом не пошли, я старался прислушиваться. На площадке второго этажа я пацана немного помутузил, злости много было, да сам он умудрялся материться с щенячьим завыванием, но вроде не покалечил пацана. Просто хотел убедить, чтобы не лез больше, за компанию с остальными. И бросил там его, чуток оглушив, а сам поскакал на этаж Марии-Солли и ее мужа.
Позвонил, открыл муж, в дупель пьяный. Мрачно спрашивает:
— Забыл чего?
— Знаешь, сегодня деться некуда. Пусти еще на ночь, — говорю, и кровь на лице прикрываю, будто чешется у меня там.
— Как хочешь, — он повернулся и ушел, оставив дверь открытой.
Я вошел, тщательно запер дверь на все замки и цепочки, глянул в комнату: Солли сидела у маленького телевизора, полностью в отключке. Ее губы двигались в такт диалогам героев телесериала. Муж тупо читал детективчик на кухне. Я заперся в ванной, обследовался. Челюсть уцелела, один зуб выбили, один шатался, и надо бы его кормить витаминами. Припухали и начинали синеть места боев по всему телу. Я проводил пальцами по ребрам правой и левой половины туловища, в одном месте екнуло и прогнулось — козлы, чтоб их, сломано ребро! Да еще если тот пацан у скамьи сдохнет, ночью сюда милиция придет меня забирать. Но не должен, такая шкодла обычно живуча. И еще, мне какое-то длительное время нельзя будет отсюда высовываться.
Свою одежду замочил в порошке "Лотос", пошкрябал одной рукой, повесил сушиться. Нашел грязную рваную футболку, штаны спортивные, натянул все на себя, вышел. Ни на одежду, ни на изуродованную рожу никто не среагировал — видимо, они в меня совсем не вглядывались. Даже обиделся слегка. Я посидел у телевизора, сделал для всех чай. Муж упал на тахту и поспал часа три. Солли после окончания очередного сериала разбудила его.
— Ты сегодня ведро мусорное не вынес, и вчера тоже. А уедешь, кто его вынесет? Сходи, дорогой.
Муж, похмельный и заспанный, с ненавистью ей улыбнулся, и в драных затрапезных штанах от пижамы, с большим голым пузом в черном пуху, пошел выносить мусор в двух ведрах.
Мы с ней чай пили, крики на улице услышали. Я выглянул в окно и все понял: по двору в разные стороны бежали пацаны, а у лавок нашего подъезда высыпали бабульки. Валялись ведра, веером рассыпался мусор. А муж лежал, его из-за толпы плохо было видно. Я заставил жену бежать вниз, за новостями и для осмотра, а сам позвонил в "скорую помощь". Она предлагала было наоборот, но подчинилась.
Через час она на такси вернулась из больницы. Сказала, что у него нога и рука сломаны. И сотрясение мозга (думаю, он не сумел так же ловко, как я, от прута увернуться). Будет в больнице долго, может быть, месяц или еще больше.
— Что мне делать? — в смятении вопрошала Солли. — Я одна не могу, я боюсь одна. Маму вызвать? Мы с мамой сразу разругаемся. Я к нему поеду жить, в палату, там интересно.
— Ладно, я о тебе позабочусь, — выдал я тут.
— А ты справишься? — сразу заинтересовалась Солли.
Хотелось ей жестко так вякнуть, да за окно перед этим глянул, там дождик бойко застучал. Некуда и мне было идти, кроме как под дождь к бандитам, а потом, в лучшем случае, на соседнюю с ее мужем койку. Но муж мне не понравился. Нынче родину не выбираю.
Какие-то вещи стала мне объяснять. Например, она боится горящих горелок газа, и надо присутствовать, когда она готовит, а лучше самому готовить. Она боится мыть пол — голова кружится. Боится даже купаться одна, вдруг утонет, и надо стоять у ванной, не подглядывая в открытую дверь. Впрочем, купаться она так и не захотела. Спать я должен был рядом с ней на тахте, потому что привыкла к мужу, иначе не заснет. Засыпает она под утро, встает после обеда — и мне придется освоить подобный же режим.
Всю ночь я постепенно отползал на край постели: во сне или наяву Солли лезла на меня, причмокивая и похрюкивая. От нее сильно пахло потом, спутанные волосы лезли в ее рот, и она выпускала на волосы ручеек слюнок. Скоро мне места не осталось, я встал, ушел на кухню, сел там чаевничать и курить. В этот момент в дверь позвонили.
Я на цыпочках подошел к двери и прислушался. Бурчание двоих-троих различил, это пришли давешние атакующие ребята. Что они обсуждали, не расслышал, пошел плотно закрыл дверь в комнату, чтобы хозяйка не проснулась. Они постучали еще пару раз, затем начали дубасить кулаками и пинать по двери. Хлопнула соседняя по площадке дверь, пацаны кинулись вниз по лестницам.
Они вернулись через полчаса. Завозились у замка, я следил с другой стороны, как куски проволоки, перочинный ножик и отвертка по очереди уродуют скважину замка. Им ничего не светило — замок я заклинил, а под дерматином двери я определил листы металла, — пусть мучаются, сколько угодно. Сделал для страховки из доски, найденной в туалете, на дверь простой рычажный упор. На кухне заготовил нож и топорик. Внизу на лавке сидели двое, явно из той же компании. Можно было пошутить, сбросить на них трехлитровую банку с испорченными помидорами, как раз в холодильнике стояла, но передумал. Так и убить можно, да и бить первым, напоминать о себе и о мести мне не хотелось. Если не чокнутые и не забурели, надоест, отстанут. Одного в больницу отправили, второго застращали, чего им еще надо?
Досыпал на полу в комнате, встал в одиннадцать утра. Дева моя дрыхла, норовя похрапывать. Я пошел на разведку, послушав у двери и проконтролировав через окно кухни двор и наш подъезд. Но я не смог выйти даже на лестничную площадку: ребятки чем-то заклинили дверь снаружи, так что намертво встала. Я не расстроился, решил, что дня на три-четыре естественная защита пригодится. А что дальше, и решать будем дальше. Одно беспокоило — чем заниматься здесь? Просто жрать, спать, телик зырить, так взбеленюсь, похоть и нервы одолеют. И вообще, я в принципе обязан что-то делать, ведь чем выше и в сторону от родины, от знакомых, от моих чувств и привязанностей. Меня уносит ветер, покрывают свинцовые волны, заносит песок, все трезвее и проще выбор — либо ты помнишь себя и доказываешь это делом, либо ты бездействуешь и исчезаешь, и тогда ты заранее мертв. А зачем тогда все это, пища, одежда, пейзажи русских и северных городов, полей, фабрик, заводских крепостей красного копченого кирпича, холод и мокрота?
У Солли нашлась пишущая машинка. Я машинку поставил на стол, выпросил бумагу. Начал что-то печатать, через час показал ей, а ей не понравилось. Тогда она принесла свои стишки. Такие кусочки мозаики по четыре строки, никогда больше. Там кружились вокруг кофеен мальчики, лились слезы, и сквозь сказочный напев прорастали требования плоти. Мне никак не нравилось, хотя много смеялся. Мы прожили день, ехидно поглядывая двумя взъерошенными ежами в одной норе с прелыми листьями и одним полусгнившим грибом на обед.
Ее абсолютно не заинтересовало, что дверь не функционирует, что доступа людей, еды, остального нет. Солли лишь зевнула, сказала, что надо бы в больницу позвонить, мужу сказать, что не приедет к нему. Но и ехать ей незачем, денег нет, пусть его мама едет, лучше вот сделай мне генеральную уборку квартиры, а то живешь, жрешь, половину кровати занимаешь, стихов не признаешь.
Я сделал уборку. Смотрели телик, Солли объясняла, какие сериалы она любит, какие нет, а то мне телик в последние месяцы смотреть не пришлось. И меня, блин, такие разговоры грели. Приятно хоть о чем хоть с кем-то поговорить. Я час слушал ее пересказы сюжетов, потом за час жирными блинами выложил перед капризной девушкой свои соображения теоретические о ТВ. И ничего, немного скушала. Стало нам с ней полегче. Я так решил, что девочка эта со средним плохо усвоенным образованием еще молода, но очки от телика и пухлых дамских бестселлеров уже заработала, она для меня почти как народ. Я ведь очень хочу найти связь с народом, а вот же он, ходит в пижаме, нарочито распахиваясь, чтобы выставить на обозрение две тощие свивающие грудки с бугристыми сосочками. И на каждом сосочке по несколько волосинок.
— У тебя в стихах чувство есть, — подступил я к ней, — но ты или не хочешь, или пока не умеешь облекать его в независимую форму.
— Чего это?
— Например, вот это — "мой тихий мир перемолов, ты растоптал мою любовь". Вторая фраза нахрен не годится, потому что это штамп. Рифма перемолов-любовь сомнительна. А нельзя так, надо искать точные слова для своего мироощущения, честные настоящие рифмы. Ты хватаешь первое, что под руку попалось, а не спеши, и придут только твои образы, рифмы, истории. Понимаешь?
— Не знаю.
— Учись, у вас много книжек со стихами. Смотри, как эти стихи тщательно сделаны, какие рифмы, какие размеры, запоминай мелодии, варианты сочетаний. Если теории не постигнешь, ни фига на практике не выйдет.
— Главное не рифмы.
— Для читателя так, а для поэта, может быть, и главное. Потому что иное, самобытность, яркость, фантазию, приобрести нельзя. Сравнивать можно профессионализм, и говорить можно о нем.
— Мне уже скучно стало, так я и сочинять не буду.
— Ты себя поэтессой считаешь?
— Конечно, меня три раза печатали. И все хвалили, даже книжку хотели издать. И не очень мне понятно, я-то стихи пишу, ты не пишешь, так кто кому про них объяснять должен? Я тогда тоже могу раскритиковать твои рассказы.
— Начинай!
— Ты, например, пишешь часто про любовь (тут я дернулся), а меня, хоть я и всю жизнь только про это и думаю, не трогает, не впечатляет. Мне кажется, что это холодный, жестокий, насмешливый мир, где нет настоящих чувств. И никому такие бессердечные рассказы не нужны. Понял?
— А какие рассказы нужны?
— Я рассказы вообще не люблю. Только ляжешь почитать, а он уже кончился. Их если и читать, то на ходу. Например, в туалете, лежа в ванне, или за чаем утром.
— Да, убедительно. Скажи вот, чего ты хочешь, и я про это напишу.
— Ой, для меня?
— Для кого мне еще писать? Мы здесь вдвоем, может быть, всю жизнь просидим в запертой квартире.
И я стал писать для нее, на нее. А она — для меня. День за днем, на заскорузлых корках хлеба, на прокисших маринадах из помидоров, огурцов, мягкого перца, на вермишели и растительном масле. Я каждый день шлепал по несколько отрывочков, совершенно разным языком и про несопоставимое. И все надеялся, она скажет, вот оно, мое, ты гений. А Солли гораздо меньше над собой работала, одно-два четверостишия в день. Говорила, сидит, мол, без любви, потому не сочиняется. Дай ей любовь, тогда забьет из нее поэзия фонтаном. Я было уже собрался дать. Но понял: тогда мы по отношению друг к другу будем уже не народ, ей сразу все мое покатит, хотя мне ее стихи — вряд ли, но тоже запое лживым соловьиным голосом.
Сражался на всех фронтах. По ночам кочевал в пространстве, спал то на ковриках, то на тахте, но туго запеленав тело в покрывало, один раз переночевал на балконе. Она там меня заперла, когда вышел подышать, ища спасения от ее истерик. Солли хотела пошутить, а потом забыла, телик смотрела, сразу по окончанию программ уснула. Я стоял, иногда постукивая по стеклу без надежды, мерцал невыключенный телевизор с шипящими полосами, горел ночник над тахтой. Солли боялась темноты.
Замерз здорово в ту ночь. Немного помогло постельное белье. Оно с неделю уже сушилось. Я завернулся в сырые простыни и рваный пододеяльник. Часа через два на мне все высохло. Смотрел на двор, на парк неподалеку, на ночные дома, людей, бродячих собак и кошек, на небо, на тучи, которые прихотливо меняли свои формы и цвета — от серого, синего, красноватого до розовых утренних тонов. Утром стало колотить меня непрерывно, я стучал все яростней. Выбил стекло форточки, влез в комнату через нее. Разболелись, будучи простуженными, сломанные ребра. Похолодало в комнате, проснулась хозяйка. Обругала меня, принесла с вешалки всю зимнюю одежду, навалила на себя и снова начала спать.
Я заткнул форточку подушкой. И пошел на кухню печатать. Сегодня был день сексуальной литературы. Представляя себе Солли, я спускал ее в самые ужасные происшествия и прогулки и знакомства. Всех она доставала, и люди от того превращались в диких больных животных, и накидывались на нее. А она хитро убивала их, затем плакала, размазывая по лицу сопли. Когда Солли проснулась, рассказы поимели, наконец-то, бешеный успех.
Так я стал эротическим маниакальным литератором. А она подхватила струю, стишки упростились окончательно.
Волосы как листья
Глаза — два коралла
Девушка хочет
Купи опахало
Было в квартире холодно, мы решили непрерывно жечь газ: горелки и духовку. Потому что захотели (сперва она, затем и я) ходить голыми. Так было надо. И мы стали голыми, худыми и очень грязными. Все чаще кидались к пишущей машинке, иногда отпихивая друг друга, чтобы обязательно во всей полноте зафиксировать очередное озарение. Днем и ночью. Днем — реже и реже, потому что ложились спать на рассвете, вставали поздно вечером. А это Санкт-Петербург, здесь ночь наступает рано, а день наступает поздно.
Было предложение спускать написанное вниз на веревке, к людям, чтобы напечатали книгу. Но мне стало тревожно, а вдруг потеряют, вдруг не оценят. Я решил, что пока кто-то сам не догадается, не придет и не достучится в запертую дверь, а потом в замочную скважину долго будет говорить, какие мы с Солли талантливые, какое значение имеет написанное нами, оно разрушает долбаные каноны постмодернизма, оно выводит авангард в русло классической формы и проблематики, и пусть он долго так говорит. Я буду смотреть на него в "глазок" дверной и даже буду плакать.
А потом выйду на балкон, встану в позу Наполеона, замерев в думах над черным городом Петербургом, под серым с прожилками космоса и искрами звезд небом Балтики, и чтоб вдали шелестели о том же, о чем думаю, балтийские волны.
