Сквозь камни, болота и сосны
Слежу за хребтами Тянь-Шаня
Белой ночью в северном городе
По вечерам ему стало приходить в голову следующее: вылезать через окно чердака на крышу. Точнее, на разные крыши, потому что сразу несколько домов в их дворе имели такие выходы. А до того, первой, прошла путь наверх его девушка, было лето, и она мечтала загореть. Она недели две лежала там наверху, постелив поверх ржавых железных и цинковых листов одеяло, раздетая догола, пока наконец ее не шибануло мощным тепловым ударом.
В тот раз она где-то на полчаса потеряла сознание, прямо там, нагишом на одеяле лежала, а потом безвольный комочек очнулся и пополз в нутро чердака, ничего не видя и не соображая. Говорила ему, что в глазах колыхалась жижа цвета Октября, в одном жижа была радостной (оранж), в другом мрачной (бордо). И уже на шлаковом покрытии чердачного нутра ей пришлось лежать еще некоторое время, а далее очень осторожно (коленки тряслись и разъезжались прочь) спускаться на третий этаж, где и была их комнатка. Они ее снимали с полгода, в огромной, около двадцати комнат, коммуналке.
Одеяло осталось само по себе, лежать и загорать там же на раскаленном железе, посреди вони и дыма от плавящейся смолы, пропитываясь ею, мокрой смолой. Вечером парень вернулся из блужданий по городу, узнал про эту катастрофу (девушка очень любила солнце, была солнцепоклонницей, и происшедшее выглядело как религиозная драма), пришлось ему лезть под небо.
Как раз уже отходил вечер. Солнце не было, сбежало с места преступления (парень рассматривал светило как насильника-рецидивиста, не впервой ему было наблюдать такие вот кровавые дела), поднялась с земли темнота, обуяла двор, вплоть до окон верхних этажей. Нельзя уже было рассмотреть молодежь пролетарскую, с матами и хохотом певшую песенки, кошек на помоечном ящике, выгуливаемых собак. Чтобы что-то увидеть, нужно было смотреть вверх, выше края крыши. И он скатал одеяло, поудобнее уселся на свертке, достал сигареты и закурил.
Ведь давно созрела, сомлела в его глазах и душе идея-фикс в духе Карлсона, умевшего летать. Парень мечтал, что в критический момент они с девушкой сумеют поселиться на крыше. Построят дом около какой-нибудь огромной трубы, а умнее даже в самой трубе, потому что нынче трубы не используются. Лишь бы найти трубу четыре на четыре метра, пусть чуть меньше, пробить вход и оконце, настелить надежный пол и что-то взамен крыши (но не привлекая внимания вертолетов), воровским макаром подключиться к электротоку, к воде горячей и холодной — и живи в свое удовольствие. Проблема доступа домой есть, но сведущий человек знает, что с чердака всегда есть несколько люков в разные подъезды, а также бывают пожарные лестницы, не говоря о водосточных трубах. Утилизация естественных отходов (экскрементов то есть) тоже требует решения, это возможно: надо купить вентилятор с моторчиком, вставить в водосток, и он будет в трубе жужжать-вращаться, размельчая и распрыскивая утиль. А можно на большую площадь распылять, с добавлением красителя и прочего для изменения запаха. Люди в домах увидят, как бурно начнут расти цветы и деревья, трава вымахает по колено, а они даже не поймут, кого благодарить за удобрения. Еще на Западе продаются автономные унитазы с химическим расщеплением ферментов, как в трилогии Ивлина Во, но дороги.
Поэтому парень смотрел на эту и другие крыши профессиональным взглядом, вдруг что и подвернется. Но в этот раз не подвернулось.
Печных и каминных труб на каждом из домов было много, но здесь, на Васильевском острове, дома строились либо бережливыми немцами, либо для фабричной бедноты, без малейшего форса или выпендрежа. А огромная печная труба была бы уже выпендрежем. Поэтому таковых не было. Были трубы высокие, под десять метров, и низкие, по колена парню, были широкие или длинные, тонкой кладки и наоборот, в три-четыре ряда кирпичей. То почти как новые, то наполовину развалившиеся, все разных цветов, контуров и назначений. На каждой крыше по десятку разных труб. Были крыши с удивительными архитектурными особенностями, например, имелись с краю у них то ли портики, то ли козырьки, высокие надстройки, продолжения внешней стены на пять-семь метров выше уровня крыши, вероятно, чтобы защитить трубы от ветра (?) или чтобы дым обратно внутрь не задувало, или чтобы ветер железо и воду с крыш на тротуары не срывал (?). Он не мог всего тут объяснить, он предполагал.
Ибо в этом городе объясняющий человек неизбежно впадает в ошибочную зловещую уверенность. Ибо здесь ничего нельзя до конца объяснить: ты рисуешь стройную схему, картинку с фотографически выписанными деталями и механизмами, — а твоя картинка вдруг покрывается рябью, расходится кругами под ветром ли, просто от топота неизвестных людей и животных ли; или груды костей внутри этих болот переместились без предупреждения, и твоя картинка окажется мгновенным обманчивым отражением в луже свинцовой воды. А когда вода успокоится вновь, то этой картинки уже не будет, — может быть, не станет и тебя, утонешь ты в той самой луже, под которой гранит, а под гранитом слоями лежат кости.
И получается, что не стоит искать как бы исчерпывающие объяснения, стоя ногами в болоте или на камне возле воды и под бесконечно несущимся прочь небом. Предположения гораздо менее опасны. Даже те друзья-приятели, что сами родом из этого города, даже они иногда пропадали из поля зрения парня. Хорошо еще, если они исчезали в ясном материальном смысле, чаще они исчезали по-другому. Например, здешний мир оставлял на месте приятеля что-то взамен, фантом или совсем простое чучело, которые обнаруживали совсем иные качества, устремленность в странное, пугающее направление. Был приятель, дитя мамы, пил, пел, учился скрипуче на инженера, и исчез после свадьбы и первого ребенка, — а на его месте поселился фантом, который стал покупать и продавать квартиры, и многих обижал этими своими операциями с недвижимостью.
Или вот сидя здесь, на остывающей крыше, которая жестоко поразила его подругу, парень пытался разглядеть на ближнем берегу Невы, напротив Исакиевского собора, знакомую согбенную фигурку — и сумел разглядеть, отчего неприятно вздрогнул и загрустил. Фигурка все так же, как и день за днем в последние два года, качалась над удочкой в тщетном ожидании поклевки. А супротив фигурки стоял на приколе огромный черный танкер, но это ее не смущало, потому что и самой фигурки, и удочки, и крючка с мормышем как бы почти не было. Сидела там тень, бессловесная, хмурая, с косым отталкивающим взглядом, тень от его хорошего приятеля. И где-то рыскала одновременно по городу вторая тень-личина, более темная, более даже высокая и сильная, которая предпочитала скупать в букинистических магазинах и у старушек редкие книжки за бесценок, а потом перепродавать книжки богатым коллекционерам или для вывоза в страны дальнего Запада.
Он сидел, уже часто меняя позу, тело устало, ныли мышцы. Смотрел, ничего не запоминая, на пейзаж реки с бликами на куполах, покачивающимися мачтами списанных яхт и буксиров, с медленно катящей сияющей водой, не запоминал, так как запомнить — значит уничтожить. И волей-неволей чувствовал себя просительным и деликатным зверенышем без отца и покровителей, который суетится, желая притереться, прижаться к этому мраморному с мокрыми острыми гранями пейзажу. А когда холод в очередной раз отталкивал, он вспомнил о гордости, спустился с чердака в комнатку. Там пришла в себя и ждала подруга, они попили чайку. Прижались друг к дружке, почти не разговаривая, а лишь делясь теплом живым, и вместе смотрели за окно; сквозь щели в дверном косяке проникали из коридора с мусорными ведрами, из туалета с вентиляционным окошком, с общей кухни с чадящими газовыми плитами — мухи. И иногда мухи донимали настолько, что ему приходилось вставать и хлопать их газетой, размазывая о хозяйские обои их тельца, а остатки мух они выбрасывали в форточку.
И на следующий день они собрались как следует (с термосом и бутербродами) и пошли снова на крышу поздним вечером. Потому что там было интереснее всего: не бродить по городу, не колыхаться среди чуждых прохожих, обходя изодранных кошек и распоясавшихся породистых волкодавов без намордников и поводков, а сидеть над городом, как бы свободно от него, глядеть в свое удовольствие через забитую кораблями реку, поверх соборов с черными силуэтами статуй, с мерцающими золотом крестами, оторваться и взлететь над собственной озабоченностью и даже, извините, загнанностью...
Топят корабли на Неве
На каждом я мог бы уплыть
Все хожу, смотрю и надеюсь
Трясется и грозит развалиться поезд. В хвостовом плацкартном вагоне не топят, потому что прибудут рано утром, да и пассажиров кот наплакал. Проводница не пожалела для себя казенных одеял, нахрапывает из-под внушительной груды. Туалет на входе она заперла, чтобы оправляться там самой, в чистоте и под запах одеколона, и таким способом чувствовать себя лучше и важнее пассажиров с тощими кошельками, которые и ездят в ее дешевом вагоне.
Окно в конце вагона, напротив второго туалета, разбито камнем (давно это было, летом), снег хлещет из темного свистящего пространства снаружи в нутро вагона, сквозь распахнутую дверь попадает внутрь туалета, белым колечком покрыл унитаз. Снег засыпал тамбур с ввинченными в стенки окурками, змеится белой присыпкой по полу вагонного прохода.
Здесь пусто, лишь на двух нижних полках предпоследнего к туалету отсека лежат под матрасами (один матрас под себя, другой сверху) парень и девушка. Она с женской настойчивостью сумела ночью поспать чуток, парень не смог, длинные ноги и руки вылезали из-под матраса и мерзли. Теперь черты на его лице скомканы и натерты бессонницей и усталостью. Они полностью одеты, с джинсах и куртках, разве что башмаки сняли и спрятали с багажные ящики под полками. Оба синеют молча от холода, ждут, когда за окнами кончатся какие-то предместья, пойдут старые многоэтажные дома и заводские грязные корпуса, а значит, поезд подойдет к вокзалу, и можно будет встать, выйти сполоснуть лица и перекурить.
Схватил нож не тем концом
Хочу кого-нибудь зарезать
А кровь моя так и хлещет
Иногда им нужно (когда тело уже шкребет сильно) помыться, и вообще, они не так уж одичали за время длинных путешествий, а в их комнатке коммунальной нет ванны, часто вода горячая отсутствует, и тогда, поспорив, кому говорить, они роются у телефонного аппарата в записных книжках. Кто-то из знакомых этого города на работе, кто-то уехал, кто-то резко женился, и это обычно то же самое, что уехал, бывают еще дети внезапные, тоже как красный стоп-сигнал. И вдруг тихий голосок подруги когда-то знакомого наркомана соглашается их принять. Они, поблагодарив, кладут трубку и принимаются обсуждать случившееся, так как порядочно боятся того места, там все выглядит болезненно и бессмысленно. Не для компании, которая там вповалку спит и ширяется, для приходящих. Говорить не о чем, слушать травяные приключения и телеги про каких-то крутых героев из "бомжатников" тяжело, а ванна окрашена зеленым от выплеснутых растворов, сильна вонь, много известных вредных насекомых. И вроде те ребята, как и парень с девушкой, тоже как бы гонимы чем-то вдаль по полю, но вдруг сумели найти в этом толк и удовольствие. А парень и девушка считают, что толка и смысла в этом полете быть не может, и просто надеются долететь куда-то (и главное — не растерять надежды).
Поэтому они едут в другое, цивилизованное место. Их встречают нормально, без ехидства и деланной заботы. Хочешь — мойся, или пей вдосталь дорогущего чая, или питайся деликатесами, ухваченными из холодильника. Такая вот любовь к саранче в этом месте. И это тоже испытание.
Парень вынужден (хотя это любопытно и достаточно комфортно) глядеть на того, с кем якшался долго, несколько лет. Были очень похожи, как бы одно и то же, а потом резко расстались в разные стороны. Каждый осознал свою судьбу, каждый не дергается, если его за шкирку треплют силы земные или небесные. Но теперь, лицом к лицу, каждый должен соображать — "на его месте мог бы быть я, а он на моем". Приятель пошел грудью на бруствер сражаться с жизнью, стал независим от папы и мамы материально, стал по своему усмотрению выбирать женщин и наделять их дорогостоящим счастьем. И на мостовой, заставленной киосками и супермаркетами, он был свободен, независим и горд.
А наш паренек решил (или ему дали понять), что так не должен. Не может так воевать, скучно и нестерпимо терять на это силы и время. Пусть жизнь и ее препоны сами стучат в его тело волнами, и заносят его камушками, песочком, илом, сором, и скоро нарастет плотина, которая и удержит его на своем месте. Когда пришла девушка, он ей сказал "здравствуй", не задумываясь о будущем. И теперь он и девушка возили с собой специальную вехотку для мытья, и крепко, долго терли спины себе, снимая слои грязи.
Девушка, робея и болтая, тоже вглядывалась во второго, представляя себе: как бы ей стало, хорошо или не совсем, если бы их двоих поменять местами. Того, с кем, на того, с кем не пошла. И наворачивала мокрые волосы на пальцы, бросая озабоченные взгляды, потому что решить ничего не могла.
Если хочешь грустить
Не кушай много
Заснешь и не взгрустнув
Когда в город вступало новое определенное время года, для этой парочки наступали трудные времена. Потому как пусть и было в июле и августе жарко, душно, атаки комаров, они привыкали к таким условиям, а в середине августа начинали лить дожди, шарить по ночам знобящие сквозняки, и вместо простыни они укрывались ватным одеялом, доставали из шкафа куртки, а еда уже не портилась за ночь на подоконнике. За время длинных странствий они развили в себе птичьи инстинкты позыва в дорогу, в иные земли.
Девушке казалось, что лето бросило ее, и срочно надо ехать в Крым или на Кавказ (но на Кавказе шли войны), тем паче она с каждым годом сильнее боялась питерской долгой осени, с хрустом заледенелых луж по утрам и склизким инеем на волглой траве, с пронзительной и всепобеждающей сыростью с реки и с неба и из подвалов; а еще она отдельно боялась зимы, ее влажных старушечьих объятий, дождя со снегом, ошпаренный арктический холод вперемежку с оттепелями. И не оставалось сил понимать, зима ли, осень ли, если ни снега, ни сосулек, ни опавшей листвы, ни запаха мокрых деревьев и гниющей целлюлозы. Только голый, истощенный мокрый мир, черное и серое, с проплешинами мутного зеленого мрамора, стальных кисельных разводов на Неве да подтеков коричневой известки на старых домах их Большого Проспекта.
Им бы писать картины акварелью, уединившись на крыше, и предварительно закутавшись во что-то непрошибаемо теплое, с гагажьим пухом, и разводить краски в мутной водице из Невы, впрочем, и из водопроводного крана бежит она же, зеленоватая, с запахом тины и рыбы, да и с неба что0то подобное льется. Но ни она, ни он картин не писали. Картины впитывали их глаза, пока, будучи вышвырнутыми с одной квартиры, и не найдя еще другую, они бродили несколько дней по улицам, перепархивая с ночлежных углов в прихожих знакомых, тряслись на перекладных поездах и электричках, желая подкормиться и согреться у ее или его родителей в другой стране. Но потом возвращались.
Его немного беспокоило, что, накладываясь одна на другую, почти не различаясь в деталях, картины в их глазах приобретали все более густые и мрачные тона. Нагромождение, мешанина красок делали пейзаж рельефным, ирреальным, угрожающим. Какое-то вывернутое корявое дерево на углу Мойки оказывалось слишком массивным и настоящим, реальнее, чем их мысли и дела, и думалось, что дерево еще улучит момент рухнут и погрести их под собой. Мокрый милиционер, марширующий из года в год по Невскому, делался незыблемым и неприступным, он не уходил в укрытия с сигареткой, не отлучался пообедать или хотя бы в туалет, не разговаривал, а маршировал. Когда-либо его левый выпуклый глаз с занесенной внутрь водой обратится к парню, милиционер свистнет в свисток, запустит в его сторону длинную руку, схватит и сомнет в горсти лицо парня, выспрашивая:
— По какому праву ты, отщепенец, живешь в России и в этом городе?
И его выкинут далеко-далеко, а девушка потеряется в узких улочках с порушенными остовами зданий. Поэтому и парню с переменой ветра, наплывом туч, новым освещением хотелось уехать, чтобы не примелькаться, не мозолить им глаза. Не стать одиозной фигурой, мешающей местным людям нормально переходить дорогу на зеленый свет, или в небольшой очереди купить буханку свежего хлеба (а с ним-то очередь длинней). Надо уехать, чтобы вернуться и не услыхать упреков, что мешаешь тут жить и дышать свежим ветреным воздухом.
