Приехал я в Алма-ату в середине лета. Уставшим, растерзанным европейскими дождями, снегами, конечно, людьми. Чуть ли не по всей Европе бегал за мной человек и кричал (так громко, что слышали окружающие): "Ты негодяй! Ты эстет!" Если я эстет, чего стоит этот мир, в котором такого тихого, толстого и трудолюбивого парня обзывают эстетом? Обидно.
Поэтому я на аэродроме, как сполз по трапу, сразу сел на корточки у края бетонных плит взлетно-посадочной полосы, дотянулся до пышной люцерны, поцеловал ее, люцерну, и сквозь нее поцеловал глинистую прохладную землю, мою чужую и родную. Здравствуй.
В несколько последующих дней я много ел, спал, иногда выпивал за встречу, самозабвенно врал про свои странствия. И чего-то не хватало, ага, догадался, не хватало Сереги Еремеева, одноклассника бывшего. С ним интересное дело. Вот пока мы вместе учились, он меня ненавидел, а за что, до сих пор стесняюсь спросить. Было за что, скажем, бабник, выскочка, шут, обозвать меня тогда можно было как угодно. Как в любом нормальном классе, красавиц у нас было две, с натяжкой три. И примерно десять передовых юношеских лбов сшибались в битвах за обладание теми, нынче уже с позволения, красавицами. Сергей же умел любить страстно, главное, самое опасное, скрытно! Такой человек плавится, жаром исходит, а все ходят и не понимают, чего он горячится?
После школы мы встречались раза три за семь лет. Я жил нелегко, он гораздо тяжелее, потому что женился быстро, со своей и ее родней разругался, ушел в туман. В тумане том на удивление помягчел, самообразовался, стал интересен и поучителен. Я у него черпал жизненный опыт. И вот захотелось встретиться — звоню, нет никого, звоню другим, не знают. Вдруг приходит информация, свежая и непонятная: Сергей с женой поругался и ушел в горы. Давно? — интересуюсь у источника. Больше двух недель. В горах? Да. На турбазе? Нет, просто шляется где-то.
Я сам шлялся, знаю, что срок уже большой. Бросился трезвонить в колокола, никто не реагирует. Тогда я посидел вечерок, поразмышлял. Сергей-то — он мне много дал. Когда-то я его в горы водил. Не сказать, чтобы ему понравилось, желания повторить опыт никогда не проявлял. Так что, идти искать? Бред. И утром, а куда деться, я сел на рейсовый автобус № 28 до ущелья Алмарасан с рюкзаком, потому что если искать, то где-то там. Ехал и думал — я приду, а там скелет, недоглоданный барсуками и стервятниками, и потом милиция, вот смешно...
Искал я четверо суток. То есть, обрисую правду: я выбрал ущелье, по которому мы когда-то и шли вдвоем, поднялся за два перехода на альпийские луга, встал лагерем, потому что дальше был перевал и около десяти возможных направлений (и ни одной удобной стоянки). Между делом я устроил себе замечательный отдых. Как бы размышлял о Сергее, собирал грибы, купался в пенистой ледяной речке с синей водой, смотрел на далекие индийские и китайские вершины (на юго-востоке китайские, на юго-западе индийские). И что-то я понял. Что нынче ни я, ни кто иной, если уж не обчитался Ницше, не видит романтичным переться с горя по горам. Горе нынче неромантичное и требует иного времяпрепровождения. Я собрал вещи и пошел обратно, вниз легче, за день дошел до исходного аула в воротах Алмарасана. Зашел к другу Бекболату, сыну лесника. Его отец, злой и наимрачнейший, сказал, что Бекболат в сторожке. Я место знал, бодро дотопал (километра три вверх-вниз), и пожалте, с подхода вижу Сергея с его малой нуждой у забора.
Горевал он, как я и вычислил, по-новому: запил. Это, кстати, трудно, когда твой рядом росший человек, как бы саженец с той же грядки, где был ты сам, вдруг оказывается больным, дефектным, даже просто слабосильным. Ты понимаешь: грядка одна, я такой же наверняка. Почва была одна, климат, поливали одними и теми удобрениями. И иногда, как я в тот момент, смотришь в испитое лицо с приспущенными забралами серых с жилками век, отечными щеками и мутью глаз, думаешь — то ли это он, то ли это я. Нас не различить, мы на одной грядке выросли.
Но ничего, узнал, не прогнал, посадил с собой. Бек, здоровый бугай, вроде и пил с Сергеем наравне, а хоть бы хны. Мне зато обрадовался, ему совесть не позволяла бросить Сергея — пить в одиночку у нас позор. Теперь можно! И он через часок, взяв со мной по сто за встречу, исчез.
Я истопил баню, помылся, Сергея (он отключился), просто приволок в баню, бросил на пол, и то жарю, то водой из колодца. Если бы у него сердце подсаженным оказалось, не жить бы ему. Я ведь тоже устал и соображал лишь временами. Но он включился, встал, пошли мы вечерять.
— Говори же, в чем дело, — потребовал я.
— А про что говорим?
— Чего с тобой приключилось.
— Смеяться будешь. Мне ж стыдно, я такого наворотил, никому не скажу. Главное — не поймут, а посмеются. А тут надо понять.
— Брать сразу не буду, но постараться понять — постараюсь.
— Федя, — сказал Сергей горько и проникновенно, — тебя мне бог послал. Ведь я тебе расскажу, ты уедешь, концы в воду. Раз. Человек ты нетрудовой, не погрубевший, а наоборот, гуманитарием паришь. Значит, оценишь и чушь, и трагизм. Два. Выговориться надо, три.
— Говори, — у меня уже голос трескался, равно как и губы, потому что устал я все-таки за последние дни, и спать хотелось.
— Вот с чего начать? Ты про меня, мою жизнь мало знаешь, в гости ни разу не пришел. И виделись только на вечерах выпускников, позорище. И раз на похоронах. В общем, жизнь у меня была хорошая. До поры, до времени. Гулька была хозяйственная, мы дом сняли, здоровый и с пристройками. Я попробовал курей и ондатру разводить. Потому что с хозяевами договорился: два года живем за плату, а на третий я дом выкупаю. И нужно было за два года денег скопить. Мы все варианты обсудили, пока не выработали план, насчет нутрий. Я стал ходить к одному мужику, родственнику, учился у него шапки шить из ондатры. И шкурки там драть, отделывать, полный цикл познал. Как поднаторел, сам открыл дело. И пошло-поехало, успевай деньги прятать. Хотя пахали по-черному.
— Мне вот шапку не подарил.
— Да, это ты точно заметил. Отсюда мои беды, поскольку на ближних ноль внимания. В общем, Гулька заскучала. Она хорошая, она меня воспитала, ласточка моя, ну какая я сволочь!
— Ага.
— Иду по делу. Я упустил что-то, вдруг чувствую, не то. Не так жизнь идет. Денег накопили, дом вот-вот выкупим, и в дом тащу все время, а счастья мало. Жизнь стала казаться пустой, хоть и дел от зари до зари, а потом похамать и рухнуть. Гулька с курами, и сперва любила, квохала над цыплятами, а потом охладела к ним. Думаю, может, у нее лишь энтузиазм, а душа к сельскому не лежит. Но причина оказалась глубже!
Сергей ударил кулаком по столу, бутылка упала и пролилась.
— Все, только конкретное излагаю. Я решил писать ей письма.
— Зачем?
— У меня язык уже не поворачивался много и нежно говорить. Говорил уже, зачем повторяться. Как дураку маленькому. Я ее в театр вывел. Она ведь до свадьбы театры любила, бегала на спектакли. Но попали неудачно, долбанный авангард, — вернулись, а там куры лисой передушены. Лажа с театром! Кино вот, я видик поставил, а фильмы дрянь и мразь. И брать зарекся. За что ухватиться еще? В нарядах не разбираюсь, греет и ладно. К музыке я охладел, мне бы попроще и потише, а под выпивку погромче. Устаю сильно, понимаешь, четыре года пахал и пахал, все в себе задавил, я и блюда не вспомню, что жрал, за эти годы. Потому что цель была. И что делать, если у меня цель, а у нее горе.
— Понял. Ты не надеялся все объяснить, решил написать.
— Да, но это глупо! Жена в доме, рядом на одной кровати лежит. И как, даю бумажку — читай про мои чувства. Засмеет, если не испугается. Прикидывал, так-сяк, надо писать. Никуда не деться. Стал я в сарай к ондатрам таскать тетрадку и ручку. Приду, корм и воду обеспечу — и строчу себе, рву, сжигаю, снова пишу. Наконец, написал. Ага, решил схитрить. Закрыл в конверт, уехал за город, в Тастак, и там в почтовый ящик бросил. Чудило.
— А чего написал?
— Точно не вспомнить. Смысл был такой: ох, такая прекрасная и замечательная девушка, мне слишком редко приходится видеть тебя, а говорить не приходится. Я должен сказать, что думаю о тебе, переживаю за тебя, заворожен тобой, мучаешь и манишь меня.
— Нда. Я не того ожидал.
— Именно. И я не того. Сейчас уже понял, что меня заклинило и вынесло в далекое прошлое, когда мы девчонкам послания стряпали. Возвышенные и льстивые. В пионерском лагере в "почту" играли. Ты сам подобное тогда писал.
— Рассказывай, не останавливайся. Все и так запутано.
— Правильно. Страниц пять в том же духе было, но отослал. Жду, мучаюсь страшно, уже прийти должно. Я к ящику почтовому ни-ни. Где-то месяц ждал, а Гуля ни звука не издает. Я жду, прибежит с письмом, расцелует, душу откроет, она не бежит. Тогда дальше писать решил. Думаю, прошибу уж насквозь, не качеством, так количеством. И стал отправлять одно за другим, второе-третье-четвертое, раз в неделю.
— Про самое интересное говори. О чем писал?
— О чем же... Я на первых порах как-то юмористично подходил, чуть-чуть. Описывал ее прелесть, даже слишком напыщенно. Твои волосы как упругие и быстрые лапы черной пантеры, твои глаза как два аметиста в синем бархате ночи, твои руки по локоть обнажены и требуют меня, ждут меня, околдовывают.
— Гуля, она азиатка, на нее действует.
— Да. Гуля азиатка. Я и сам впоследствии задумался. Еще я писал о себе, но не фактическую сторону, кто, откуда, кем работаю, а про внутреннее. Что жил просто, старательно и честно, но в какой-то момент больше не смог. Мне именно сложность стала как воздух нужна. Противоречивость. Амбивалентность бытия и сознания.
— Амбивалентность?
— Да, дорогой, да. Вот к такому все пришло вихляющей тропкой. Я писал про то, что готов все в себе изменить, жизнь и род занятий, все. Но мне нужна женщина, которая все поймет, для которой я буду все менять. Мне нужно, чтобы не одному рожать и формировать запросы и желания, дорогу. Что я не могу, рот бетоном залит, вслух сказать о своих проблемах, о жажде. О том, что без изменений и понимания я задыхаюсь, корчусь, я готов умереть. Это больно.
— Это соответствовало? Ты так быстро менялся?
— Да, так быстро. Но и совсем не менялся реально. У меня появилось два времени. Одно, когда нормально работаю, ем, сплю, смотрим с женой телик. И странно, почти мыслей не было, что вот она же читает мои письма, а там я требую другого. Но потом шел в сарай, уже там стол и лампу поставил. Я писал и втягивался в писанину эту. Поразительное дело! Я столько написал, я до таких вещей там дошел, такое в себе пооткрывал! Бумага, ручка, стол, желтый круг света — это как орудие дьявола! Они меня напрочь переделали.
— Может быть, нет. Был и адресат, Гуля. Ты сам себя для нее переделывал.
— И я так себе говорил. Смотри, Гуля, как я могу, какой могу быть тонкий, возвышенный, умный. Но выходил из сарая и становился грубым, холодным. У меня на бумагу куча сил, тепла, чувств уходила. Из меня высасывало все. Понимаешь? Я стал самоудовлетворяться таким образом.
— А что Гуля?
— На нее действовало. Я не сразу, но врубился. Она как-то вибрировать стала. Она писем ждала, как калитка за почтальоном хлопнет, бежит вынимать. Она часто хотела куда-то идти, просто гулять одной по улицам, я как-то проследил. Наверно, переполняло, нужен был простор и воздух для осмысливания. Я думал, не может дискомфорт нашего взаимоприсутствия устранить, и старался ей на глаза не попадаться. Ведь ей странно и тревожно, зачем я так за глаза распаляюсь, а в глаза, открыто, отмалчиваюсь. Был момент, когда ждал, что откроемся друг другу. Она со смешком сказала, — вот, у меня друг по переписке появился, пишет и пишет. Я говорю — а ты ему пишешь? Она — нет. Я со значением — ну напиши, он же ждет. Она — адреса нет. Я говорю — тогда что он пишет? Она — а ты не догадываешься? Мне неудобно стало, думаю, смеется, что в детские игры забавляюсь.
— Даже не верится. Когда ты понял, что Гуля не понимает, кто ей пишет?
— Уже скоро.
— Озверел?
— Еще как!
— Но письма посылать продолжал.
— Да, продолжал. Назло ей, назло себе. Туда-то я свою злость и переживания спускал.
— Все-таки о чем стал писать?
— О всем. О том, что я писатель. Ведь я уже гордился своими достижениями в области письменного искусства. Я даже решил, что если мы с Гулей разойдемся, я письма выкраду и как роман издам. А она фамилию увидит и наконец поймет! Ее ненавидел. Раз она мне не говорит, что кто-то, кто-то а не я, такие письма ей присылает, то уже предала меня. Бред, да? Иногда я в себя приходил, ужасался, что такую кашу заварил, вот-вот был готов пойти и признаться. Гордость не пустила. Я ведь стал себя же презирать. Я грязный, неопрятный, мочой ондатровой пропах, шапки шью! Я, такой вот — это уже не я, остаток, фантом, болванка, из которой новый я вылупился. И пока не имею физического воплощения. Я стыдился себя, исходил стыдом час за часом, день за днем.
— Ей что писал?
— Это самый смутный момент. Какие-то рассказы, байки, притчи, про свои странствия в городах и в краю чужих лиц, чужих лесов. И нагнетал, мне было не остановиться, нагнетал пыл. Приди, поцелуй, брось его, мне ты нужна. Не будет денег, не будет покоя, любовь будет, вдвоем пойдем по миру скитаться, бросим и сожжем прошлое, тогда красота, дороги, страны откроются. Все узнаем.
— Провокация.
— Бросал письмо, шел в дом и начинал следить, не собирает ли вещи, страдает ли, борется ли еще за свою любовь ко мне. Наблюдения были малоутешительные. Я тогда сам кричал — катись к своему адресату!
— Прости господи грешных.
— Прости меня господи. А в бога, понимаешь, я через этот бред поверил. В ту его сущность, что души успокаивает и бережет. Вот как.
— Сколько это длилось?
— Не знаю, может, полгода?
— А чем все закончилось?
— Так мы до конца не дошли, подожди.
— Мне больше не нужно. Что с Гулей.
— Не знаю. Она вдруг перестала вынимать из почтового ящика мои письма. Я себе шпарил и шпарил, потом подумал, она может написать ответ и оставить возле ограды. Побежал, смотрю, а мои письма уже и в ящик не помещаются, в пыли лежат у забора. Мои письма, где обнажаюсь, трепещу, зову! Знаешь, где-то тут я за край и ушел. Из двойного мира в одну бездну, у меня мир желтым стал. У меня желчь горлом пошла от ярости. Ослеп минут на пять. Держал грязные нераспочатые конверты, где о самом заветном, умираю от безответности, от ее молчания, но надеюсь продолжаю писать. Меня настоящего унизили, бросили в эту грязь у забора. Я там в письме кусок кожи прислал, ножом лоскут с тела вырезал и прислал, чтобы видела подлинность любви. А она мои письма бросила читать.
— Дальше.
— Пошел в дом, лицо черное, а она, я думаю, в окно меня с конвертами увидела. И совершенно свихнувшегося. И убежала. Я еще суток двое сидел в пустом доме, ничего не смог решить, собрал манатки и сюда уехал. Денег скопили много, полгода пить можно. Выпьем?
— Выпьем, — сказал я после паузы.
Выпили мы. Сергей заснул. А я вещички свои собрал и пустился в обратный путь к городу. Не люблю такие истории, потому что сам в них не раз попадал. Ему такую историю тоже, как себе когда-то, я прощать не собираюсь, не посочувствую. Его жене Гуле я позвонил, нашел в городе и позвонил, рассказал, что с ней случилось. Думаю, шанс оклематься у них есть. Если Сергей не окончательно свихнулся. Судя по тому, сколько может, и главное — хочет пить, он для общества не потерян. Психи столько не пьют, им не нужно, я это твердо усвоил.
