Шел по дороге трудной совсем малюсенький зверь, у зверя водились блохи, и он непрерывно вынужден был чесаться. Шерсти он имел много, и не раз его встречали и провожали завистливые и кровожадные (шерстежадные) взгляды. В Царстве-Государстве стояла зима, жуткая, холодная и противная: то метель, то гроза с ливнями, а ливни бьют струями о землю, брызги вмиг замерзают и превращаются в сталактиты как бы, а сами струи с неба превращаются иногда в сталагмиты, или наоборот. Звери об ледяные шипы ноги ранят, лошади отказываются скакать и работать, само собой, и транспорт на приколе с проколотыми шинами. Не зима, а скука, досада, тоска и бинты, пропитанные кровью и гноем.
У маленького зверя с волосяными подошвами, на манер верблюда, с подшерстком на брюхе, с мощными прядями волос на руках, ногах, плечах и голове, претензий к зиме было гораздо меньше. Только вот блохи. Только кушать часто хочется. Курить нечего. И никак не отоспаться, переночевать в дома местные жители не пускают, не в обычае, да и про блох догадываются, — он же чешется непрерывно.
Зверек этот звался Петюня, он говорил народу, что в имени два корня, как в его роде два предка — леопард и тюлень. Отсюда он считал себя хищным и неукротимым лежебокой. Купаться, опять же, любил. Ушел Петюня из норы в южном перелеске по важной причине. Ему надо стало отыскать бога и выяснить про важное дело. Петюню направили по тропе куда-то, где обитали таковые животные (боги), часто при разговорах жители крестились, подвывали или падали ниц и ругались на непонятных наречиях. А Петюня благодарил и подвывал им в ответ. Зимой идти труднее, холодно и голодно, но он пошел зимой, у него припасов на зимнюю спячку не хватило, лень было продукты летом и осенью заготовлять. Жрать хочется, в теле рвение и позывы к благодати, вот и пошел. К богу, по важному вопросу, и шел уже третий день.
К вечеру, почти заблудившись в глухом кустарнике, Петюня заприметил огонек там впереди. Продрался к костру, у которого чинно сидели два других зверя.
— Замерз я, ребятки, — пожаловался Петюня.
— Это хорошо, — сказал тот, что пострашнее, в ответ, — ты вот охапку сучьев собери и закинь в огонь, а потом садись с нами греться на равных правах.
Петюня быстро набрал веточек, подкинул, но зверь скорчил гримасу, мол, маловато. Петюня еще и еще раз кидал в костер охапки, после этого внутренний голос совести возмутился и приказал ему сидеть и греться. Повалился он набок, на кучу прелых листьев, стал смотреть, как горит древесина.
— А вы куда следуете? — спросил, наконец, Петюня.
— А ты куда?
— Я к богу.
— Это интересно. К какому богу? Их же как собак нерезаных...
— Я этот, темный непросвещенный зверь, — смутился Петюня. — К какому надо, сам еще не знаю.
— Бывает, — старший зверь кивнул, — я вот не в пример и умный, и образованный, а тоже не знаю.
— Зато я знаю! — твердо сказал второй зверь, — только такого бога, какой нужен мне, его то ли нету, то ли он скрывается.
— Как нету? — удивился Петюня, — Зачем скрываться?
— Завистники пытаются угрохать. Может быть, уже и кончили, гады. Он же, ого, такой бог, всем сто очков форы даст.
— Тогда и мне к нему, — Петюня умел ориентироваться на месте.
Звери помолчали.
— Так вы тоже к богу! — дошло до Петюни.
— Не тоже, а сами по себе, и вперед тебя, — сказал строго старший.
— Вместе лучше!
— Может и лучше. У тебя еды нет? Вот видишь, а говоришь — лучше. Зачем ты нам?
— Какая разница, пусть с нами идет. Вон, хворост по вечерам будет собирать, — предложил второй зверь.
— Ну, если хворост, — согласился старший.
Петюня понял, что его судьба решилась.
— А зачем вам боги-то? — полюбопытствовал он.
Звери сопением и фырканьем дали ему понять, что вопрос неприличен, потом еще погрелись чуток и заснули.
Утром Петюня их разглядел и познакомился.
Проснулся от того, что ему по уху врезали. Вскочил, лапами замахал, запричитал. Глаза продрал, видит, перед ним зверь. Понял, что это один из новых попутчиков.
— Блохи у тебя. Не предупредил, паршивец, — сказал тот и отошел, почесывая брюхо.
Сам он был небольшой, а тугое щетинистое брюхо моталось при ходьбе в стороны, будто огромное яйцо. И от него воняло! Только Петюня хотел пожаловаться на запах, как зверь вытащил какую-то жидкость и полил себя. Это он уксусом перебивал нехороший дух.
— Ахмет, — сказал он и поклонился чинно и важно.
— Петюня, очень приятно.
— Дидыч это, — Ахмет показал на второго зверя, с копытами и длинными ушами, как у спаниеля.
— Еще раз очень приятно, — Петюня, чтобы показать, из каковских, шаркал ножкой и пятился задом.
Они пошли по долине, заросшей кустарником. По пути не раз отвлекались, чтобы поймать курицу или фазана, собирали с кустов мороженую облепиху, другие ягоды.
Ягоды в большинстве были моченые и гнилые. Но ели, так как звери сказали, что жилье встретится не скоро. Наконец, когда Петюня совсем замучился от невысказанности, пошел разговор.
— Когда бога найдем, вы с ним не лебезите. А то знаю, сразу на карачки, ноги целовать. Это такой народ, с ними строгость и самоуважение присутствовать должны, — сказал Ахмет.
— Но если тот самый лучший бог попадется, можно и поклониться, — возразил Дидыч, — тут уже мне не жалко. Это сразу выяснится, потому теперь и боги в основном попрошайки. Вечно им чего подай, принеси. А иначе тебя и не обслужат.
— А как? Как они обслуживают? — встрял Петюня.
— Как хочешь. Они, если еще настоящие боги, любое твое желание выполнят, — объяснил Ахмет.
— Врешь, не так, — заартачился Дидыч.
Ахмет резко развернулся в его сторону. Брюхо Ахмета гулко ударило по тщедушному Дидычу, и тот разом хлопнулся на грязную почву. Петюня догадался, что это брюхо для военных целей.
Дидыч встал, принялся обтряхиваться, сильно махая от негодования ушами. А потом как залепит ушами Ахмету по морде. И ослепил, и оскорбил Ахмета. Пузатый завонял гораздо сильнее. Злится, так понял Петюня.
— Мужики, звери вы или не звери, — сказал Петюня и встал между ними.
Оба вдарили по нему, животом и ушами, а потом успокоились. Пожали лапы друг другу, даже помогли стонущему Петюне подняться, до того подобрели. И пошли дальше.
Среди кустов начали возникать проплешины, почва хирела и истончалась в песчаные насыпи. Пришел первый, тощий еще кактус, потом кактусов стало много, упитанных и цветущих. И шипы их росли и наглели шаг за шагом, были и цветочки, розовые, голубые, нежные.
— Там дальше пустыня, — сказал Дидыч и остановился.
За ним остановились и Ахмет с Петюней.
— Мужики, может, смерть наша пришла, — дрогнувшим голосом сказал Петюня.
Ахмет кивнул и залепил ему затрещину.
Они опять, то ли в пятый, то ли в седьмой раз, сидели у костра. Ночь была студеной, с резким ветром, не по-южному разноцветной. На востоке неба пестрели сизым и красным уползающие лоскуты облаков, в другом углу луна висела желтым кукишем, и из-за луны остальное небо к черноте своей добавляло мертвенный блеск.
— Вот я помру, — горько сказал Петюня, — а не узнаю, морально это или аморально.
— Умирать нормально, — кивнул Дидыч.
— Нет, я хочу вовремя и правильно помереть. Я всем мешаю, и мне все мешают. Не вижу смысла. Год мучаюсь, пищу добываю, от хищников бегаю, ворую, злобой брызжу. Второй год живу, все одно и то же. Зачем? На небе, может, больше места и смысла. Я хочу на небо.
— Ерунда у тебя внутри, — сказал ему Ахмет. — Вот у меня есть глухое горе. Я хочу завести себе кошку, и не знаю, имею ли право.
Дидыч с Петюней в один голос охнули, глянули на него. Ахмет взгляды принял жестко, не шевельнулся, но и не злобствовал. Сидел с перекрещенными ногами, приподняв безобразную морду. В глазах имел тоску и терпение, что-то еще — но света угли давали мало, не разглядеть. Петюня почувствовал, что рядом было откровение, а какое, не понял. Собственно, ему и этого хватило. Понимание — дело десятое. И как здорово, вот и Дидыч заговорил.
— Тебе, Петюня, точно не надо беспокоиться. С твоей жизнью и смертью без тебя разберутся.
— Как? Кто? — не понял Петюня.
— Если мы богов найдем, мы тебя в жертву отдадим. И сразу будет у твоей жизни много смысла.
Петюня загрустил, прерывающимся голосом едва ответил:
— Если нужно, то конечно. Дидыч, ты объясни, тебе тоже важно, чтобы бог тебе помог? Мне тогда легче будет собой пожертвовать.
— Важно, Петя, важно, — также грустно кивнул Дидыч. — У меня бабушка умерла. Съели ее. Я хочу знать, каково ей сейчас, может, на меня обиделась. Я никого больше не люблю, не ценю, а вот про бабушку надо узнать. Люблю, волнуюсь. Пусть успокоят или подскажут, что мне делать.
— Мы три несчастных зверя, — после молчания вставил Петюня, он вдруг как-то себя уверенно почувствовал, воодушевился, что ли.
— Ты говно, — ответил Ахмет. — Но и говно, бывает, глаголет истину.
— Иначе бы никто и не поперся, — сказал Дидым.
Шли себе дни и ночи, последовательней и уверенней, чем три зверька. Звери сбились давно с тропы, растеряли приметы, избавились от устремленности и напора. Они умудрялись к обеду выходить на то же место, с которого начинали идти от углищ утром. И ничего, не плакали, разве что дрались, затем покорно и понуро брели дальше.
Звери стали сильно походить друг на дружку. Разница в размерах исчезла, все сутулились и сгорбились, их маленькие котомки волочились следом по тропкам. Упругий живот Ахмета стал просто спущенным надувным шариком, и старик (это стало видно, что он стар и изнурен) по вечерам прощупывал его, боясь разрывов и дырок от изношенности. Он доставал вонючий жир из кожаного кошелька и мазал свой животик, чтобы тот чуток сохранял мягкость и эластичность. Петюня понимал, из-за жира от Ахмета воняет еще сильнее, но молчал — ему стало наплевать, что он нюхает. Уши Дидыча сбросили шерсть, облезли, стали пыльными грустными кисточками.
Пустыня иногда, в насмешку, сменялась полупустыней, с некоторым количеством кустов и деревьев, смахивающих на скелеты в зоомузее. Иногда сменялась степью с тушканами, змеями, пауками и коноплей. Никто уже нечисти не боялся, по утрам молча выбирали из карманов и вещей заползших ночью в теплое тварей, отцепляли от шерсти напившихся крови клещей и пауков, затем шли вперед. Все стали нервными.
Петюне пришло как-то в голову, что же будет, если они никуда не придут. Ведь богов давно никто не видел, необходимости общаться с ними у зверья особой не было. Отсюда могло случиться, что боги вымерли от бесперспективности или откочевали, или стали обычными зверями без озарения. Что тогда? Вечером он поделился сомнениями с товарищами. Те ничего не сказали, стало быть, решили подумать. Или, по старческому, как Ахмет, и высокомерному у Дидыча эгоизму заботились только о своих проблемах. Дидыч вообще повадился дразнить Петюню.
— Как ты можешь идти и идти, если мы тебя в жертву хотим отдать?
— Ну, раз вы так решили, значит, вам это нужно, — отвечал Петюня.
— А тебе не нужно?
— Раз вы решили, значит, и мне нужно.
— Так ты все решил на нас валить! — психовал Дидыч. — Мы, выходит, почти что убивцы, а ты такой светленький и чистенький.
— Нет, конечно, не так, — убеждал его Петюня.
— А как?
— Ну, не знаю. Ты чего-нибудь придумай.
Ахмет в такие разговоры не смешивался. Он вообще переговаривался со спутниками реже, вот себе что-то бормотал часто. Да песни аксакальские, заунывные и почти без слов, напевал тихо. "...А-а, течет река где-то... а-а, тут реки нету..." — это его любимая была.
И как-то вечером, за три часа до беды, Ахмет поел кусок ящерицы, которую поймал у норки Дидыч. И поговорил.
— Слушай, не ругайся, уже не важно, куда, прямо или косо идем, — сказал Дидычу. — Видишь, места много, хоть всю жизнь ходи.
— А нахрена всю жизнь ходить? — взвился Дидыч.
— Слушай, вот мальчик, он без ума, поэтому просто говорит. Он же сказал, у бога на небе много места и смысла. У нас места уже хватает. А что насчет смысла, так я его нашел. Много нашел. Думаю, какое-то количество каждый нашел, если еще ходит.
— Ахмет, я не приемлю твою метафизику! — чеканя слог, брызгая слюной, прошептал Дидыч. — Мне нужен нормальный настоящий бог, чтоб сидел напротив, выслушал, принял решение, выполнил решение сам или меня послал куда-нибудь выполнять. А эти метафоры, типа путь и есть бог, их я не приемлю. Молчи лучше, а то убью!
Ахмет перевернулся на другой бок, замолчал. Дидыч, мелко дрожа от расстроенных нервов, собрал еще сучьев, подкинул в огонь. Нанизал на палочку хвост ящерицы, стал его поджаривать. Никто не собирался спать, потому что их изнуренные тельца уже почти не принимали сна, лишь немного дремали перед рассветом. До рассвета было далеко, холод сгущался нестерпимый.
— Петюня, а ты нашел смысл? — негромко спросил Ахмет.
— Нет, если честно, никакого, — виноватый Петюня развел руками.
— Я когда-то курьером работал, ну, письмоносцем. Все Царство-Государство из конца в конец объездил. И в этой части царства никакой пустыней не пахло.
Ахмет замолчал. Дидыч и Петюна медленно переваривали.
— Так где же мы? — спросил наконец Петюня, видя, что Дидыч нем.
— Мы нигде. Мы попали из Царства-Государства куда-то в другое место.
Ахмет опять замолчал, потом подтянул свою котомку, достал из нее рогожу и укрылся. Дидыч откинулся на спину и тоже зажмурил глаза. Петюня, чтобы не особо мерзнуть и не думать о еде, стал считать звезды. Шло время.
Вдруг за спиной Петюни что-то зафурчало, сразу стало светлее, треск и возня усилились, он обернулся в испуге. Дидыч спал, а Ахмет горел. Наверно, в поисках тепла близко к углям подполз, и его дубленая, пропитанная жиром шкура вспыхнула как факел. Он как-то свернулся в клубочек, на глазах съеживаясь и чернея под пляшущим пламенем. Петюня зачем-то хлопнул лапами по его тельцу, тельце легко откатилось в сторону от костра, и, не разгибаясь, продолжало ярко полыхать. В несколько секунд все было кончено — остался чуть еще тлеющий и дымящий ворох пепла. Дунул ветерок, пепел мелко рассыпался и потихоньку улетал прочь.
— Дидыч, скорее, смотри! Не успеешь, Ахмет улетает!
Тот проснулся, посмотрел на Петюню, посмотрел в указанное место. Петюня, со всхлипами, объяснил, что случилось.
— И это Ахмет? — Дидыч зачерпнул горстку пепла, помял пальцами, понюхал. — Ну да, пованивает. А я сплю, думаю, чем паленым несет?
Они сидели перед углями, а ветер к утру полностью подмел пепел от Ахмета. Не говорили, ворошили угли, бросали сучья, кряхтели. Утром, перед выходом, Дидыч как-то вдруг осторожно тронул Петюню за плечо.
— Эй, ты понял, что про это место говорил Ахмет?
— Нет, ни фига. Понял, что мы уже не в Царстве-Государстве, а в другом месте.
— Ну да, конечно, это и я понял. И без Ахмета. Я не понимаю, если мы где-то в божьем месте, то надо ли ходить? Или надо сидеть на одном месте, ждать.
— Так, наверно, можно и так и эдак? — Петюня почесал башку, боясь, что что-то сморозил.
Дидыч не вспылил, а, как завороженный, продолжал смотрел на Петюню.
— Ну? А как бы ты хотел? Идти или сидеть?
— Так холодно, если сидеть, околеешь. Лучше греться на ходу. И вообще, кактусы цветут, мы ходим, видим. Разглядываем. Мне нравится.
— Нравится? — как-то огорчился Дидыч. — Ну, если нравится, тогда пошли. Ты покажи, какие нравятся. Я в этом ничего не понимаю.
— Покажу, — пообещал Петюня.
Они взвалили котомки и пошли дальше. Два тощих волосатых зверя, в пыли и в саже, пошли навстречу восходящему солнцу.
