Город. Несколько искривленное геометрическое пространство.
Человек. Носитель стереотипов мышления.
Двор. Место, где воняет помойка.
И собака в этом дворе — бездомное животное.
Когда-то, ещё при создании, человек был рассчитан на то, чтобы линия горизонта постоянно скользила перед его глазами, чтобы каждый день его жизни начинался восходом, и каждый день завершался закатом.
Но в результате какого-то невезения он рождается в прямоугольном пространстве города, зачатый матерью под металлический звон будильника.
Он обживается в этом пространстве — и вот он сам становится прямоугольным, квадратным, чем-то напоминающим каменную табличку, на которой металлической клинописью записаны важные истины — правила поведения, мнения о различных вещах и предметах, и общепринятые представления.
Для того, чтобы иметь мнение о какой-либо вещи, ему вовсе не надо с ней когда-нибудь сталкиваться.
И совсем не обязательно, что она вообще существует.
Квадратный человек в прямоугольном пространстве...
Бьётся обо всё своими углами, мучается, болеет, и поэтому хочет быть ещё квадратнее, и ещё жестче.
И в этом состоянии — умирает. Часто еще при жизни.
В этом городе можно быть интеллигентным человеком, читать прямоугольные книги и журналы, или ходить на выставки, угадывая чью-то чужую жизнь в квадратах живописных полотен.
Но точно так же можно быть пролетарием, ходить на завод, где лязг металла смутно напоминает звон того будильника, который мешал твоим родителям трудиться, создавая тебя из крепкой смеси какой-то неуловимой неудовлетворенности и тяжелого физического томления...
И вернувшись с работы, можно воткнуть прямоугольную кассету в окошечко прямоугольного магнитофона, и из квадратных колонок польется музыка — четкий геометрический ритм на фоне изломанной линии дисгармоничной мелодии...
В этом каменном пространстве человеческое тело давно уже не находит для себя полезной работы. Не за чем нагибаться — под ногами плевки и окурки. Не цветы... Пятна собачьей мочи цветут на грязном снегу.
В молодости ещё можно сходить на танцы, на дискотеку. Побеситься, подраться, сбегать на пляж...
Но дальше — семья, дети, генетически связанные с будильником, жена, вдруг ставшая плоской от стояния в очередях...
И тело начинает гнить. Болеть.
Лишь гениталии постоянно при деле. Источник ежедневного минутного праздника — и предмет постоянной заботы.
Последний островок живой природы для денатурированного городского человека...
И человек начинает мечтать о сексуальной революции — чтобы праздник длился, длился и не кончался, пока не кончатся его телесные силы. Пока он сам не превратится в пустую продолговатую оболочку, глядящую пустыми глазами в прямоугольник окна.
Под окном — параллельные линии трамвайного полотна.
Мимо бежит трамвай и выдаёт неожиданную трель, передразнивая надоевший будильник...
Город, полный соблазнов, людей и случайных событий.
Здесь может неожиданно забрести Коля Жуков, и остановившись в проёме дверей, он вдруг трагически скажет:
— Мне сегодня приснился сон. Что я райское яблоко. Большое. Величиной с комод.
Или можно выйти на улицу и встретить там старого знакомого — Рюрика Петровича. Постоять с ним, с интересом разглядывая друг друга, и немного поговорить.
Его папа — поляк, мама — грузинка, а сам он — по паспорту — русский. Он недавно ездил в Польшу, на родину предков, зашел зачем-то в католический храм, и спёр там два светильника...
Он смеется, очень этим довольный.
Посмотрите!
Вон — бежит мимо киоска Геннадий Прашкевич, огромный, седой, полный сил... Способный сутками стучать по клавишам пишущей машинки, и всегда не прочь выпить и хорошо погулять...
И из квадратного оконца прямоугольного киоска высовывается кругленькая головка молоденькой продавщицы и кричит ему вслед:
— Дедушка! Водочки не хотите?
Или вот — в этом доме живёт мой знакомый. И можно к нему зайти.
Но... Я знаю, как это бывает.
Знаю, знаю.
Он очень аккуратный и старательный неудачник.
Он, конечно, обрадуется и побежит доставать банку с вареньем. Как будто я ем варенье... Принесет её — двумя руками, поддерживая снизу коленом, а сверху — подбородком. Осторожно поставит на середину стола.
И вдруг она падает, и — бац! — перелом стопы. Рядом лежит табуретка с отломленной ножкой.
И мне — вызывать врача...
Я знаю, он жертва ответственности родителей.
Что папа его — офицер, и всю жизнь выполнял свой долг перед Родиной. И мама его всегда выполняла свой долг перед домом — сверяясь с будильником и соблюдая все правила, которым смогла научиться...
И я прохожу мимо.
Я иду и думаю о том, почему такой невезучий человек до сих пор не оторвал себе писку, надевая тёплые штаны? Или уже оторвал? И потому он такой? А может быть, просто не повезло, и поэтому не оторвал...
И я думаю о том, что есть другой тип людей. Тип, совершенно противоположный. И я начинаю вспоминать лица...
Чем бы они ни занимались, они всегда всё доводят до совершенства.
Если он помогает людям, то он помогает всем. Тем, кто пытается выжить, он помогает выжить. Тем, кто ищет погибели, он помогает погибнуть.
Если этот человек воин, то он воюет за каждого, кто к нему обратится. И если к нему за помощью обратятся оба враждующих, он мгновенно вспомнит, кто из них начал говорить на секунду раньше... И уничтожит другого.
И если он вор, он будет воровать осторожно, очень тщательно, и с огромным уважением к чужой собственности. Он будет хранить накраденное, как хороший хозяин.
Потому что знает, что следом придёт другой вор.
И он не должен уйти с пустыми руками...
Но эти, эти...
Люди дурной, но довлеющей нормы, обкрадывающие себя ежедневно — из-за того, что не доверяют своим чувствам, своей интуиции и своему опыту. В угоду иным людям, чужому опыту и чужим представлениям.
Мелкое нелепое воровство...
И пустота — в результате.
И ведь учатся, и что-то думают и даже чего-то хотят.
Я знаю, как это бывает...
Знаю.
Есть мысли, которые живут сами по себе, витают в воздухе и поселяются на время в чьей-нибудь голове
А человек носит ее в себе, гордится и чувствует себя умным.
Но, когда он захочет её сообщить, — нет! — она уже улетела. Она сидит в голове его собеседника, смеется, дёргает ухом и показывает язык.
И этот собеседник неожиданно произносит твою собственную, только что потерянную мысль. И ты оскорбляешься:
— Как же! Я давно это знаю!
А она хохочет и — улетает — дальше... К другим...
Да! Сейчас бы поехать к Володе Клименко.
Посидеть с ним спокойно... Рюмку водки, бутылку портвейна.
Но я знаю, чем это кончится. У нас так кончается всегда. Мы под утро пойдём с ним в киоск — за последней. А на утро — за пивом... Нет, так нельзя.
Так нельзя, и поэтому нам иногда надо быть почти трезвым. Ведь иначе — когда же писать? А Клименко как раз что-то пишет.
И мои ноги самостоятельно принимают какое-то решение. И поворачивают к Союзу писателей.
Я останавливаюсь на крыльце, чтобы докурить сигарету.
Смотрю на прохожих, на этих носителей стереотипов мышления. На свой родной город — несколько искривленное геометрическое пространство. На бездомного пса, обнюхивающего урну.
На трамвай, проезжающий мимо...
И он передразнивает будильник.
Я думаю о том, что надо бы назвать все конфеты именами литературных героев — "Чацкий", "Фамусов", "Добролюбов", "Мармеладова", "Чернышевский"...
И колбасу — "Вера Павловна", "Свидригайлов", "Базаров".
И потом есть их, есть, есть, есть, пока не съедим всю великую русскую литературу. И устроить по этому поводу праздник.
Рюмку водки, бутылку портвейна...
А потом — убежать в тайгу, сесть в избушке и переписать всё-всё заново. Медленно. Неторопливо. Как будто попиваешь коньяк.
С нежностью и любовью.
