Наверное, все знают, что в Новосибирске есть поэт Михайлов. Слава Михайлов. Он красивый, умный, его любят женщины.
Он даже пишет стихи. Но это не главное.
Он знает миллиарды слов — и не просто знает, он непрерывно их говорит.
Что касается меня, я занес бы его в книгу Гиннеса. И запретил бы его оттуда выносить. Хотя бы ближайшие сто лет.
Но этот текст я посвящаю ему.

Вот-вот...
И я наберусь вдохновения.
Вот-вот...
И моя кисть вновь взовьется вверх, чтобы снова коснуться непрочной ткани литературы, и на лёгком сплетении нитей вдруг возникнет образ... Образ, давно выношенный внутри.
Вот, вот, мне кажется — слышу, что это уже подступило.
И я предъявляю счёт!

Фон Михайлофф.
Ммихайлов.
Ммми! хай! лов!
Мммихайлов — мммычащая ффаммилия. И я вполне допускаю, что он способен вывернуть свои очки наизнанку, надеть их на нос — дужками вперед, — и попытаться меня забодать.
Как бешенный бык! Но не тут-то...
Ведь мои очки — уменьшают. И уменьшают достаточно сильно. И это его останавливает.
Ему было б неловко показаться сутулым бычком — маленьким! — в наших глазах. Или — пусть даже! — в своих.
Я вполне допускаю, возможно, что его пугают рога.
Даже мысль, что их можно иметь...
И это мы можем понять.
И мы опускаем начало.

Я вычленяю из его фамилии корень "хай", корень, от которого произошло слово "хаять", и мне слышится в этом корне хула, крик, крик и поношение — прорва, прорва ненужных слов, использованных напрасно.
О Михаилов! Ты слышишь свой крик?
Безобразие, свет, безобразие!

Но вот, мановением руки, я отхватываю последнюю треть твоей фамилии — лов! — и, повертев ее в привычных пальцах, приспосабливаю, как некий инструмент, вместо корня, и корень мне начинает говорить.
Лов, ловчий, ловец, ловчила...
Ловелас.
И я ассоциирую — симулянт!
Ловчий слов и метафор, — ловчила, подкручивающий пружины аллитераций... Симулянт-дуэлянт Ловелас...
Михайлов? Зачем столько слов?
Зачем?
Неужели такое возможно, чтоб поэт — человек, окруженный любовью, вдруг бросался словами — словами! — как самец обезьяны —фекалом, — в иных обезьяньих самцов?
Стыдно, стыдно, Михайлов. Не знаю...
Вот смотри: я сижу и молчу.
Посмотри на Борисову Ольгу: тоже тихо сидит и молчит.
Посмотри: вон сидит Боцман Савин. Тихо кнопку нажмет и молчит, грустно глядя в свой ветхий компьютер.
Вот и Юрка Нечай — он и рыжий, и из Киева, и дизайнер — а ведь тоже молчит и молчит.
Посмотри на Берязева — хан, друг Бедюрова и Чингисхана, председатель, — а тоже молчит. Только хитро глядит на тебя.
И Данила — бликуя макушкой, шевелит бородой, грустно смотрит из кустов золотистых бровей...
И молчит. И ни слова не скажет. Порисует, и снова молчит.

Только ты — всё любовь да любовь.
Только ты — всё Некрасов, Некрасов...
Ну, не знаю, Михайлов. Не знаю.
Знаю — Пушкин. Державина знаю. Сумароков хороший поэт. Ходасевич там... Блок. Мандельштам. Пастернак. Левитанский. Жуковский... Денисенко. Но этот — из наших.
Соколов, но не Миша, а Толя.
Только ты всё— Некрасов, Некрасов... Что Некрасов? Ведь он социолог? Но статьи свои в рифму писал.
И читали его в своё время... Ленин, Сталин, Дзержинский, Менжинский... Дочитались. А нам расчищать.
Ах, Михайлов!..
Ну что ж ты, Михайлов!

Я сегодня купил себе камень. Небольшой. Чуть побольше стакана. Вот — за пазухой тихо лежит.
Ты садись... Попиши свою книжку...
Да и я... кой-кого попишу...

1998