Муж надел пиджак, схватил свой кейс и убежал на работу.
А она лежала, лежала одна, и захотелось ей вдруг реветь. И стала реветь. Ревела, ревела, опухла вся. Потом в зеркало посмотрелась, и перестала.
Что толку?
Вытащила сигарету из пачки. Закурила.
Поискала глазами, взяла книжку со столика, открыла, и нырнула в нее. Вся, целиком. И растворилась — как сахар.
В книжке было хорошо.
...Она медленно шла залами дворца, в чем-то невообразимо белом и совершенно невесомом; двери тихо открывались, и так же беззвучно закрывались за ее спиной. Она разглядывала портреты на стенах, перебирая тонкими пальчиками складочки сложенного веера. Этот веер ей преподнес вчера один человек, при мысли о котором сердце ее замирало.
На какой-то стене она увидела свой портрет. На нем она была ослепительно красивой, и в прекрасном платье с большим декольте. Золотой медальон, осыпанный бриллиантами, скромно поблескивал в ложбиночке между грудей.
Но все же ей показалось, что на самом деле она выглядит гораздо лучше, моложе и изящней, и что художник недостаточно хорошо передал озорной блеск ее глаз. И ей подумалось, что надо бы заказать новый портрет.
Кто-то незаметно подошел и сунул ей в руку записку. Она спрятала ее на груди.
В большом зале дамы и кавалеры встретили ее веселыми возгласами. Среди них был и он, и от этого ей вдруг стало радостно и тревожно. Начались веселые игры, и как-то так получалось, что он все время оказывался около нее, и было видно, что это совсем не случайно.
Они так развеселились, что ей пришлось поставить звонкий подзатыльник маленькому пажу, который, спасаясь от гнева одной особы, привычно спрятался у нее под юбкой.
Они пообедали, а потом катались на лошадях. Он ехал рядом, не отставая от нее ни на шаг, и глядел на нее влюбленными глазами. Они сделали привал на лесной поляне, и тут вдруг возник поединок... Дамы волновались и заламывали руки, но она-то знала, что он должен победить, и он победил. Он проткнул этого болвана насквозь, и тот катался по траве, корчась в предсмертных судорогах, и из груди у него шли красные пузыри, совсем как в американских ужастиках.
А потом, после этой лошадиной прогулки... Потом они оказались вдвоем в старом заброшенном саду за загоном. Над загоном был натянут шелковый тент, окаймленный тончайшими кружевами, и кружева трепетали на легком ветерке.
Они лежали на свежевымытой, сухой, гладкой соломе, и занимались любовью. Он щекотал ей за ушком цветком резеды, и краешком глаза она видела, как за изящной решеткой загона сильные кони любили своих гладких кобылиц...
Ключ повернулся в замке двери, и они вздрогнули от этого звука.
Муж бросил свой кейс, снял башмаки и повесил пиджак на стул. Прошлепал на кухню, щелкнул переключателем плиты и полез в холодильник. Разбил четыре яйца на сковородку, вынул пачку газет из кейса, налил стопку разбавленного спирта, выпил, и налил еще.
Поставил на стол сковородку с непрожаренной яичницей, и углубился в газету. Через минуту его здесь не было. Только швыркающий звук поедаемой яичницы и бульканье спирта создавали иллюзию, что он еще тут.
...Сперва он пообщался с роскошной проституткой, и она открыла ему секретики, о которых раньше он мог только догадываться.
"— Сука" — подумал он утвердительно, но слегка пожалел, что такая ему ни разу не попадалась.
Затем он побывал на московской дискотеке, где под защитой хорошо одетых качков тусовалась раскомплексованная молодежь, балдеющая от своей молодости и наркоза. Он представил себе танцующие полуголые пары, и тяжело вздохнул.
Из дискотеки он заглянул в курс доллара, а потом прочитал статью о модных курортах. Взгляд притягивала фотография: девушки в бикини на залитом солнцем пляже, на фоне пальм и каких-то зданий с плоскими крышами. От вида этих счастливых девушек что-то тоскливо шевельнулось в груди.
Он плеснул в стопку спирта, выпил, и швыркнул яичницей.
Прочитал интервью с каким-то предпринимателем, который жаловался на свою занятость, и рассказывал, что чаще бывает в Канаде и Италии, чем дома. В этот приезд он уже не успевает попасть домой, и только по телефону смог поговорить с женой и детьми. Даже рубашки ему стирает секретарша...
"— Сука", — подумал он.
Он перевернул страницу и очутился в камере смертников, с каким-то Костей, профессиональным убийцей, отправившим на тот свет пятьдесят шесть человек. Следствие сумело доказать только четыре эпизода, которых суду оказалось вполне достаточно. После суда Костя разговорился, и заговорил разумно и толково. Единственное, что оставляло на душе легкий осадок, так это его небольшие гонорары. Все-таки не стоило мочить людей за такие мелкие деньги.
"— Да уж..." — вздохнул он и выпил стопку.
Он перелистал еще несколько страниц. Заглянул в Армению и Чечню, изучил национальность Жириновского, и перед тем, как окончательно объединиться с оппозицией, заглянул в сортиры Белого дома. Выпил стопку, свернул газеты, бросил их на стул и пошел в комнату.
Жена лежала с сигаретой в руке, уставившись в телевизор. Значит, снова придумала какую-нибудь обиду.
Он тоже закурил, сел на пол и посмотрел на экран.
...Чак Норрис медленно крался по узкому кирпичному коридору. Следом шла тоненькая девушка; светлые волосы ее были распущены. Девушка испуганно оглянулась.
Неожиданный удар сбил Чака с ног, и он отлетел на несколько шагов, сшибая по пути пустые мусорные баки. Девушка вскрикнула.
В руке маньяка блеснуло широкое лезвие...
А к Марфе Савне сынишка приехал.
— Ну что, мамашка, дрябнем-старимся? — кричит.
— Да уж не молодеем, — говорит Савна, — уж не молодеем.
Сел сыночек на стул, а стул и хрустнул. Он на диван пересел. И диван хрустнул.
— Мебелишка-то старая у тебя, — кричит. — Куда ни сядь, все хрустит.
— Где ж ей новой быть, — говорит Савна.
— А что, мамашка, — кричит, — пожрать-то есть у тебя?
— И то хотела спросить, — говорит Савна, — есть-то будешь ли?
— Буду, — кричит, — есть я всегда буду.
Согрела супу Савна.
Съел он супу кастрюльку, съел и захохотал:
— А суп-то жидкий у тебя, мамашка! Ни хрена не наелся!
— Так вон яйцы есть, — говорит Савна. — Давай яишню сжарю.
— Были б яйца, яишню я и сам сжарю! Ты, мамашка, сделаешь, мне мало будет.
Масла набухал, все яйцы разбил, жарил, жарил, недожарил, все почти сырое съел.
— А что, мамашка, — кричит, — у тебя, поди, компот есть.
— Есть, — говорит Савна.
И еще три банки компоту съел.
Покушал и ржет, как конь.
— Вот, мамашка, и покушал, — кричит, — вот и покушал, мамашка!
— Покушал и покушал, — говорит Савна. — Не ори!
А он орет и вокруг приплясывает. Плясал, плясал, покуда половицу не проломил.
— А вот скажи, мамашка, копеечку-то скопила? — кричит.
Хвать Савну за ноги, да как тряхнет. У ней косынка свалилась и откуда-то из-под головы кошелек выпал.
— Скопила копеечку, скопила!
Бросил Савну и хохочет, да так хохочет, что шкаф упал.
— Ладно, — кричит, — я поехал!
Встал в дверях и кричит:
— А Лукерьевна-то ходит к тебе?
— Ходит, — говорит Савна. — Одна Лукерьевна и ходит.
— Ишь ты, — кричит. — Значит, живая еще.
И дверью хлопнул.
А тут и Лукерьевна пришла.
— Ох, — говорит, — никак Вовка был?
— Так, зашел, побыл маленько, — говорит Савна.
Ну, прибрались немного, шкаф поставили, сели чай пить.
— Он у меня ласковый, — сказала Савна. — До седьмого класса все, бывало, у меня на коленках сидел. Сидит и ласкается. А потом уж стесняться стал.
И они обе отхлебнули чаю.
— А сейчас вырос, так редко бывает... Да и девки, видно, сбивают.
— Девки сбивают, — подтвердила Лукерьевна.
И обе надолго замолчали.
— Хоть когда заедет, и то ладно...
— Конешно, — подтвердила Лукерьевна.
— Да и не пьет совсем…
Скучно. Душно. Майка липнет к спине. Лень. Воскресенье.
Человек лежит на диване, подсунув под голову плоскую подушку. На потолке сидит муха. Кошка таскает по полу очки, взяв их зубами за дужку.
— Дура, — думает человек. И закрывает глаза.
Дремлет.
Постепенно к нему приходит сон.
Очки сидят на потолке, смотрят на него, и чем-то напоминают муху. Потом они потирают себя дужками по стеклам, приводя в порядок, и снова смотрят.
По полу муха весело таскает кошку. Кошка выпустила когти, и они с неприятным звуком скользят по краске.
— Дура, — бормочет человек и поворачивается на бок, лицом к стене. Сон уплывает и возвращается снова.
Ему снится, что кошка таскает его по полу, как тряпичную куклу. Он лежит, приоткрыв глаза, и смотрит в кошкин зрачок. Голова волочится, постукивая по неровностям пола.
В кошкином зрачке искривленно отражается комната, измятый диван с плоской подушкой, на диване лежит неправдоподобно большая муха и смотрит через очки, как кошка таскает его по полу.
Муха зевает. Она снимает очки, кладет возле дивана, и отворачивается.
— Дура, — закрывая глаза, говорит муха.
Он снова просыпается, чешет мокрую спину, поворачивается и засыпает, уткнувшись лицом в подушку. Во сне его вдруг охватывает веселье, он разговаривает, хохочет, и даже пытается махать руками. Ему так весело, что он начинает подмигивать кошке, мухе и очкам. Ему кажется, что им тоже становится весело, и все они тоже спят, и во сне улыбаются.
— Дура, — вдруг гулко и мрачно произносит над ним какой-то безымянный голос.
Человек испуганно сжимается; веселье отлетает куда-то. Он старается спать тихо и неподвижно, чтобы никто не заметил, что он спит.
И ощущает, как начинает мерзнуть спина...
По рельсам громыхает пустой трамвай, подъезжает и останавливается.
В трамвай входит шесть человек. Трое из них пахнут супом, один — котлетами, один — яичницей, и один — пивом.
На следующей остановке входит старуха, которая пахнет просто старухой. Запах ее крепче других запахов.
Через несколько остановок запахи перемешиваются, и человек тонкий может различить среди них запах старой яичницы, запах кислого супа, запах несвежих котлет и запах сытой старухи.
Потом все выходят, а запахи остаются. В пустой трамвай входит человек, втягивает ноздрями воздух и улавливает запах старого, сытого, чуть подвыпившего трамвая.
Иду я к Марку денег занять. Задумался. Вдруг слышу:
— Марк — жопа.
Оглянулся — никого нет. Показалось видно. Через некоторое время — опять:
— Марк — жопа.
И опять никого нет. Совсем странно...
А потом прислушался — так это я иду и говорю:
— Марк жопа, Марк жопа.
А вдруг Марк узнает? Решил не сознаваться. Поэтому пришел к Марку и с порога так сказал:
— Марк жопа!
Марк обиделся и денег не дал. Вот ведь жопа-то! А ведь я о нем никогда такого и не подумал бы.
Жжжопа...
Пришел к Паше сосед, просто — поговорить. И разговор у них про пьянку зашел. Мол, пить стали много. И на работе пьют. Да и где еще пить-то? Мол, спиваются мужики. И тройной одеколон пьют. И стекломой стали пить. А один, де, выпил морилки для дерева, так не умер, а стал черный, как негр. И жена его теперь стесняется.
А Паша сказал: я бы, говорит, этих алкашей просто вешал бы.
И этой же ночью — сон в руку — снится ему, будто вешает он алкашей. И будто вешает он их в Центральном парке, на деревьях. И веревок у него всяких чуть ли не целый короб. Вот он вешает их, вешает, много уже повесил, устал уже, и руки устали, и веревки кончаются, а алкаши все идут и идут.
Оглянулся Паша — а их видимо-невидимо, видимо-невидимо, и каких только нет! И толстые, и худые, и в пиджаках, и с портфелями, и просто бомжи какие-то. И баб среди них полно, тоже всяких. И у всех бутылка из кармана торчит.
Ну, тут и сорвался Паша, не выдержал, сел и заплакал.
Черт бы побрал такую жизнь! День работаешь, ночью работаешь, спать ляжешь, и во сне работать приходится! Да сколько же можно-то!
Проснулся он весь в слезах, и подушка мокрая. И такая тоска его взяла, что напиться до соплей хочется. Но — утро уже.
На работу...
