Те книги, что я нахожу в магазинах, я либо читал, либо не люблю, и поэтому никогда читать не буду. А тех, которые я с удовольствием почитал бы, в магазинах никогда не бывает.
Приходится писать самому. Но времени нет, и текст сжимается до предела. Несколько строчек — так, чтобы не забыть сюжет. Ни выстроенной композиции, ни описаний природы. Ни одного положительного героя.
Голая схема, без деталей.
Я знаю, что эти маленькие рассказы можно сократить еще. Сжать до одного слова.
Беда лишь в том, что слово это нацарапано уже везде.
Даже на моем письменном столе, купленном когда-то в комиссионке...
Меня часто обвиняют, что пишу я черт-те какие выдуманные истории, да еще вставляю туда неприличные буквы. В частности, букву "у".
Нет никакого смысла отвечать на весь этот вздор. Но — вот вам, для примера — случай из жизни.
Спорят два мужика в гараже. На работе.
Один другому говорит: вот если засунешь лампочку в рот, а потом вытащишь, то я тебе десять тысяч даю. А не вытащишь, так ты мне десять тысяч даешь.
Другой говорит:
— Ладно.
Лампочку в рот он засунул, и вошла она нормально. А обратно почему-то не вышла. Пришлось мужику идти в больницу. Врачиха очень удивилась, но отнеслась заинтересованно к такому необычному случаю. Что-то такое она ему сделала с нижней челюстью, и лампочку ухитрилась вытащить.
— На, — говорит, — забирай свою лампочку, и больше в рот ее не заталкивай.
Приходит мужик домой. Вот, говорит жене, проспорил десять тысяч. И все ей рассказал.
— А какая лампочка-то? — спрашивает жена.
— Да вот эта.
— А входила-то хорошо?
— Да входит нормально. Только вытащить трудно.
— Раз нормально входит, должна выйти, — говорит жена.
И так вот заспорив, решили они снова попробовать. Еще раз засунул мужик лампочку в рот, и засунулась она нормально.
— Теперь вытаскивай, — говорит жена.
А лампочка не вытаскивается.
— Дай я вытащу, — говорит жена.
Но и у нее ничего не получилось. Пришлось им снова к врачихе идти.
Врачиха страшно изумилась.
— Тебе что, жрать больше нечего? — говорит она. Но лампочку все-таки вытащила. Завернула ее в тряпку, шваркнула об угол стола, и осколки отдала мужику.
— Это чтобы ты снова не засунул. На, забирай.
А потом вдруг спросила:
— А входит-то она хорошо?
— Да входит нормально.
— Надо же... — говорит врачиха.
Ну, приходят они домой. Расстроились.
— Как же так? — говорит жена. — Ничего не понимаю. Если уж входит, так должна же выйти?..
И крепко задумалась. А потом принесла лампочку, точно такую же, и засунула ее в рот.
Лампочка вошла нормально...
Я долго думал, прежде чем решиться написать эту правдивую историю. Ведь наверняка найдется такой любознательный читатель, который захочет все проверить. И может быть, не один.
Но, с другой стороны... входит-то она нормально?..
А с Гришкой так получилось.
Жена вторую родила, и на заводе квартиру дали, в старом доме. Работа у него — сутки через трое. Придет с работы — жена одну грудями кормит, вторая в соплях по полу ползает. И тараканы кругом, еще от прежнего хозяина остались. Грязь тоже. И главное, заняться нечем. Ни телевизора, ничего. Сидит и смотрит на них на всех.
Тут стал Гришка задумываться. Надо, думает, вторую работу искать. Оно, если бы заработать, так телевизор можно купить. Диван. А там, может, и ковер, чтобы детям по голому полу не ползать.
Вот. Устроился Гришка на вторую работу.
Придет со смены, отоспится маленько, и на другую работу идет. Там туалеты строит, заборы ремонтирует, стеллажи на складе. И, вроде бы, всё у него хорошо складывалось.
Но тут вышла такая неожиданность.
Раньше он получку ли, аванс ли получит, ну, выпьет с мужиками, как следует. На следующий день похмелится, и опять на работу. Тут же у него стало получаться так: на заводе у него получка, через неделю на той работе аванс. Еще через неделю на заводе аванс, а потом через неделю на той работе получка.
Только Гришка на заводе получку обмоет, отдышится немного, как на той работе надо уже с мужиками аванс обмывать. После этого аванса не успел отдышаться, как уже снова на заводе аванс. А там опять получку обмывать надо.
Туго стало ему. До того дошло, что иной раз по месяцу ежедневно похмелялся, а все равно потом сильно болел. Даже прогуливать стал иногда.
Тут жена его стала жалеть.
— Что-то ты, Гришка, сильно уставать стал. Давай-ка я тоже на работу пойду.
— С детями? — удивился Гришка.
— Ну, — говорит она. — Тут в садик нянечкой зовут. И детей тоже, говорят, запишем.
— Ну так иди, — говорит Гришки. — Чего тебе дома сидеть.
Устроилась она в садик. Где-то через неделю она ему говорит:
— Гришка, — говорит, — у нас там дети сильно балованные. Совсем плохо едят. Столько объедков остается, бачками на помойку выносим. Вот если бы нам поросенка купить, так запросто можно к зиме выкормить.
— Хрюшку? — удивился Гришка. — Ты что забыла, что я татарин? Да у нас на всю деревню сроду никто хрюшек не держал. Я с ней и обращаться-то не умею.
— А чего с ней обращаться-то? — говорит жена. — Как собаку кормишь, так и ее корми. Только жрет она больше, и всех делов.
— И что? Я свиное кушать буду?
— Так в столовой-то ешь.
— Так то в столовой, — говорит Гришка.
Но согласился.
Дверь на кухне с петель снял, и в сарае вместо загородки приделал. В воскресенье на базаре поросенка купили, и в загородку выпустили.
Гришка посмотрел — поросенок бодрый, бегает, хрюкает; хлеба размоченного дали — хлеб ест. Ну, Гришка успокоился, и по этому поводу бутылку купил.
На другой день жену с детями с работы встретил, и ведро объедков принес. Поросенку вывалил, смотрит — ест. Ну, Гришка совсем успокоился.
Еще два дня за женой заходил, и поросенку объедки приносил, а потом — беда! — на заводе получку дали и премию.
Жена его с работы идет, двоих детей на себе тащит, и ведро впридачу.
Раз приносит, два приносит, потом говорит:
— Гришка! Если ты не будешь меня встречать, так я эти вёдры таскать не буду. Это же никакой возможности нет — двое детей, да еще ведро.
Гришка говорит:
— Встречу.
Но тут снова беда — на второй работе аванс дали. Тут Гришка совсем запил.
Так и пошло. Когда протрезвеет, так жену встретит, и ведро принесет. А другой раз запьет, так и себя не помнит. Утром проснется, про хрюшку вспомнит, бросит ей горстку пшена, и водички нальет. Хрюшка воду лакает и крупинки из нее вылавливает. Гришка рядом сидит, и сам воду из ведра отхлебывает.
И удивляется: что же она воду-то так любит. И еще подливает.
Тем не менее, поросенок подрос. Длинный стал. Высокий. И живот у него получился подтянутый, как у гончего пса. Даже голос у него изменился. Будто не хрюкает, а рычит. Морда острая, как у лисы, и клыки всё время показывает.
Характер у него начал портиться. Так и норовит за руку укусить. Тут Гришка его побаиваться стал. Еще реже стал к нему заходить. А тот с каждым днем только злее и злее. У Гришки в сарае мыши были, так он и мышей всех переловил. Вдруг приезжает к Гришке старший брат, который в семье у них за отца остался. С внезапной, как бы, проверкой. Ну, сели они, бутылку открыли, выпили маленько.
— Как вы живете тут? — спрашивает брат.
— Хорошо живем, — говорит Гришка. — Я вот на вторую работу устроился. Чем дома-то сидеть. Жена вон тоже работать пошла. Детей вот в садик устроили. Денег теперь много стали получать. Телевизор хотим купить.
— Телевизор надо, — говорит брат, — как же без телевизора.
— Вот, даже хрюшку завели, — оживился Гришка.
— Хрюшку? — удивился брат. — Да ты как с ней справляешься? У нас ведь в деревне отродясь их никто не держал.
— А что с ней справляться? — говорит Гришка. — Кушать ей бросил, и всё. То же самое, что собаку кормить. Только кушает больше.
— И большая уже?
— Да уж высокая стала, — Говорит Гришка.
— Пойдём-ка мы ее посмотрим.
Пошли они хрюшку смотреть.
Приходят они в сарайку и видят такую картину. Под перегородкой подкоп сделан, и не абы куда, а к соседу, который в сарае породистых голубей выводил. Около подкопа гришкина хрюшка с голубем в зубах стоит. Рычит, и глаза красные. Только хвост голубиный изо рта высовывается.
А в подкоп уже следующий голубь заглядывает.
— Гришка, — говорит брат. — Обманули тебя, наверно. Это же пёс.
— Нет, — говорит Гришки. — Ты вон хвост посмотри. Хрюшка она.
— А что она злющая-то такая?
— Не знаю, — говорит Гришка. — Я же в них что понимаю? Маленькая веселая была, хрюкала всё. А теперь, вон, рычит.
— Забить ее надо, — говорит брат. — И не мучиться с ней.
— Да как забить-то? — обиделся Гришка. — К ней же подойти нельзя. Видишь, свирепая какая.
— А ружье есть у кого-нибудь?
Ружье нашли.
Сосед, у которого она голубей поела, не только ружье дал, но и сам застрелить вызвался.
А уж есть ее все отказались. Все-таки свинья. И жрала что попало. Всех мышей да голубей поела. Да и забита не по правилам…
Имени я не назову. Ее слишком многие знают.
Она может часами сидеть у окна, и тогда она кажется задумчивой. Каждый, кто видел этот задумчивый взгляд, невольно почувствует осторожное уважение.
Уважение, для которого нет никакой объяснимой причины.
...Ее раздражает, когда гудит холодильник. Но когда он молчит, ей кажется, что он сломался.
Ее раздражает, как щелкает переключатель плиты. Но если он не щелкнет, неизвестно, включилась она или нет.
Ее раздражает шум, который доносится от соседей. Но полная тишина пугает сильнее. Если слегка приоткрыть форточку, шум чужой жизни врывается в комнату. Прилетает бессмысленный визг детей, лай собак, и очень похожие на лай голоса собачьих хозяев... Крики какой-то старухи, которая кого-то ругает.
Но если закрыть форточку, то можно задохнуться. И потом, это совершенно бессмысленно, потому что через пыльное стекло (почему оно всегда пыльное?) все равно пробьется чуть приглушенный визг детей, лай собак, лай собачьих хозяев, и крики какой-то старухи, которая кричит уже не менее семидесяти лет — непрерывно, — но вполне сохранила довольно отчетливый голос...
По соседней улице ходят большие трамваи, и их бесконечный лязг бесконечно ее раздражает.
Все это требует терпения, терпения и терпения, и она терпит, много лет, ежедневно, с утра и до вечера, ночью. И снова с утра.
Видимо, у нее уже есть определенные навыки.
Если бы только шум!
Ее раздражает сам принцип, согласно которому есть верх и низ, правое и левое; есть пространство, и есть то, что в пространстве; есть то, что внутри, и есть то, что снаружи. Все это вызывает в ней такой протест, что (могу сказать по секрету) даже свое нижнее белье она всегда надевает из — принципа! — вывернув его наизнанку.
Она вывернула бы и брюки — несомненно, но тогда карманы будут висеть снаружи, словно уши охотничьей собаки, а это не может не раздражать.
Юбок она не носит. Вы понимаете, почему.
Однажды, когда никто не видел, она попыталась доварить суп в перевернутой кверху ногами кастрюле. Конечно, она понимала, что из этого ничего не выйдет, и даже предусмотрительно надела клеенчатый фартук и высокие резиновые сапоги. Но соблазн был так велик, что она все-таки перевернула кастрюлю и, обжигая пальцы, пыталась установить ее на плите. Суп выпал, продолжая кипеть, и полетел, разбрызгиваясь, на плиту, на пол, на фартук, на резиновые сапоги, на кошку, которая всегда вертится под ногами, и этим ужасно раздражает.
После этого эксперимента и кошку, и плиту, и кухню пришлось как следует отмывать.
Но, может быть, это был единственный день в ее жизни, когда она была по-настоящему счастлива.
Иногда, наблюдая за ней, я начинаю подозревать, что дело вовсе не в том, что кастрюли твердые, и поэтому плохо выворачиваются наизнанку; и не в том, что у отдельных кошек шерсть бывает забита капустой из супа; и не в том, что все реки мокрые, и протекают — обязательно — в кустах, где полно комаров, но нет ни одного приличного туалета; и не в том, что у некоторых старух голосовые связки функционируют исправно в течение всей их несчастной жизни; и уж конечно не в том, что шнур от кофейника можно воткнуть в розетку только одним концом.
Нет. Все обстоит гораздо хуже.
Все дело в том, что она подозревает в этом мире присутствие какой-то изначальной, основополагающей ошибки. Более того, для нее очевидно, что эта ошибка — есть! и допущена она была где-то в самом начале творения, когда только еще закладывались основные принципы мироздания. Вот тогда-то (когда нужно было проявлять особую осторожность) что-то очень важное было пропущено, что-то было не досмотрено, что-то не додумано до конца.
А все остальное — только последствия.
Шумные старухи. Падающие кастрюли. Эти чашки, которые постоянно бьются. Мокрые реки. Трамваи, которые громыхают именно в тот момент, когда проезжают мимо нас. И при этом — вот что абсурдно — у себя в депо они стоят абсолютно без звука.
Почему не наоборот?
Ей странно, что все остальные живут себе так, как будто ничего не случилось. Как будто жизнь вот такой и должна быть.
Не замечают? Не хотят замечать? Не могут?
Вот поэтому она и молчит. Нужно терпение, терпение и терпение.
Бывают моменты, когда она отдыхает.
Она смотрит в окно, на вечернее небо. (Окна у нее — на закат).
Она думает, как было бы здорово, если бы облака имели какую-нибудь определенную форму...
И тогда небо покрывается шашечками квадратных облаков, аккуратно подогнанных друг к другу. Потом шашечки потихоньку разъезжаются, утрачивая углы, и приобретают форму правильных белых кругов. Заходящее солнце подкрашивает их снизу розовым.
Какое-то время она наслаждается этой картиной; затем, как-то незаметно, только лишь мелькнувшим желанием, она превращает их в шары. Белые пушистые шары выстраиваются на небе веселыми рядами. Но ряды постепенно расстраиваются, и шары неторопливо приходят в движение. Белые шарики сливаются в пятна, пятна вытягиваются в сторону заходящего солнца, превращаясь в ровные, узкие, немного лохматые дорожки...
...Беззаботная, босая, легкой походкой она идет по мягкой белой дорожке на свет заходящего солнца. Вокруг нее, со всех сторон — беспредельное ярко-зеленое небо. Ослепительный треугольник солнца медленно опускает за горизонт свой острый фиолетовый угол...
