Но когда халтура была закончена, и работа была сдана, и акт подписан, и деньги были получены в кассе, я сказал себе: нет!
— Нет! — сказал я себе. — Нет!
В конце концов нельзя всё комкать и делать всё как попало, особенно в такой ответственный момент, когда работа закончена и можно как следует оттянуться.
— Оттянуться, — сказал я, — вот что нам требуется.
Оттянуться. И поэтому я поехал к Женьке.
Потому что есть огромная разница, где пить, что пить, с кем пить, и как на тебя смотрит твой собеседник, когда ты начинаешь мягко уплывать, и твоя рука непроизвольно тянется к рюмке, чтобы уцепиться за эту, самую стабильную точку мирового пространства.
За эту прозрачную точку, наполненную волшебной прозрачной жидкостью.

И вот мы с ним встретились, и водка у нас была, и деньги были, и было намерение наверстать всё упущенное.
И я сидел в мягком кресле, в тёплом свете тусклого бра, и посмеиваясь, рассказывал о событиях последнего года, которых оказалось слишком много, особенно для человека, всегда мечтавшего жить в комфорте, играть по вечерам в карты с приятными благополучными людьми, и коллекционировать фальшивые монеты.
Но Женька вдруг всё испортил.
Потому что он начал рассказывать, как у них в посёлке изнасиловали женщину. Вот стояла она на остановке, поздно вечером. Вдруг подходит к ней парень, затащил её в соседний барак, и изнасиловал.
И тут я напрягся, и сразу начал трезветь.
— Там же люда живут, — возразил я.
— Живут, — согласился Женька.
— Так где он её... ухитрился? В коридоре?
— В комнате своей.
— И она не кричала?
— Нет. Он ей сразу вписал так, что у нее душа в пятки ушла.
— Ну и место у вас, — вздохнул я.
— Да, — сказал Женька.
— Баба-то молодая?
— Нет, — сказал Женька. — Замужем она. Давно уже, и дети у них есть... Ну, не старая ещё, лет тридцать пять. Приблизительно...
— И что с ней дальше было?
-Дура она, — с досадой сказал он. — Пришла домой во втором часу, фингал под глазом, лифчика нет, И сразу реветь...
— А лифчик-то куда делся?
— Ну так он же раздел её, — сказал Женька.
— Надо же, — удивился я. — Неторопливый какой.
-Да, — сказал Женька. — Обстоятельный парнишка.
И замолчал.
— Нет, — сказал я, — ты если начал, так уж рассказывай дальше. Дальше-то что было?
— Что, что, — проворчал Женька. — Муж ей синяков добавил, блядью обозвал и напился с горя. Да и она с ним.
— Надо же, — снова вздохнул я, — надо же...
— Нет, — неожиданно возразил Женька, — его тоже можно понять, Ночь на дворе, мужик с работы пришёл, некормленый сидит, а баба к подружке уехала. Вдруг появляется, поддатая, с синяком под глазом, и лифчик где-то забыла.
— Так она от подружки ехала?
— Я тебе и говорю, — сказал Женька, — что она домой возвращалась, поздно вечером.
И тут до меня дошло.
— И он решил, что она лифчик у подружки забыла?
— Ну да, — сказал Женька. — Тут любой что угодно подумать может.
И он выпил, и начал крутить пустую стопку в руках.
— Ну и чем всё это закончилось?
— Ничем... пока, — сказал Женька. — Пока ещё не закончилось. Она утром пошла в милицию, заявление подавать. Там... мент такой, откормленный. Сидит, посмеивается...
— Весёлый человек, — сказал я.
— Ну да, — сказал Женька. — Видно же, что пришла баба с похмелья, вся в синяках... Муж-то ей добавил ещё.
— Досталось бабе.
— Ну, — подтвердил Женька и достал сигарету. — Весна, говорит, щепка на щепку лезет...
— Это мент? — удивился я.
— Мент, мент, — подтвердил Женька. — Ну и зачем, говорит, тебе это заявление? Снаряд в одну воронку два раза не попадает, так что бояться тебе больше нечего. А если заявление подашь, так мы же начнём людей дёргать, вызывать, допрашивать... Разговоры начнутся, сплетни, будут люди на тебя пальцем показывать...
— Да, — сказал я, и вдруг отчетливо представил себе и снаряд, и воронку, и как этот снаряд в эту воронку попадает...
— Заявление-то взяли у неё?
— Взяли, — ответил Женька, — помурыжили слегка, но приняли.
И тут я тоже выпил.
— Нет, — сказал я. — Всё-таки не зря я ментов не люблю.
— А кто их любит? — сказал Женька.
— Ведь найдётся какой-нибудь маленький, с кошкину письку величиной, и простой, как палка, и лживенький, как юная двоечница, а форму наденет — и сразу начальник.
— Начальник, — согласился Женька. — Но с другой стороны... Тут ведь тоже... получается... Ты к ним плохо относишься. Я к ним плохо отношусь. Даже бабы их собственные, сколько я знаю, тоже к ним не очень-то хорошо относятся... И ведь понятно, почему. Это он на работе мент. В форме, кобура на пузе, начальник. А дома, в трикотажных подштанниках, всё ведь наружу торчит. И бабы это не хуже нас чувствуют.
— Но замуж за них идут...
— Идут, — тускло сказал Женька. — Только потом она поживёт с ним три года, и всё ей становится понятно.
— Вот, — сказал я. — Мы их сейчас жалеть будем.
— Нет, — ответил он. — Но в какой-то мере менты тоже люди. И, соответственно, уже по определению несчастны.
— И мы их сейчас будем жалеть.
— Нет, — сказал Женька. — Они сами себя вполне достаточно жалеют. И именно поэтому постоянно самоутверждаются. Над нами. И здесь мы выступаем как бы в качестве материала... Как бы в качестве материала, из которого они вырабатывают своё самоутверждение.
— Мудаки, — сказал я.
— Сволочи, — подтвердил Женька.
— Бляди, — сказал я.
— Суки с яйцами, — вздохнул он.
И тут мы с ним ещё раз налили.
— Ладно, — сказал Женька, — слушай. В конце концов всё это дело можно рассматривать, как вполне нормальный повод для осмысления.
— Давай, — неохотно согласился я.
— В общем, насильника этого отловили в тот же день. И Валькин лифчик нашли у него под столом... И к вечеру весь посёлок уже знал и про Вальку, и про лифчик, и что насильника уже задержали.
— Так ты что, знаешь её?
— Знаю. И мужа её знаю, — сказал он. — Тут Валька было обрадовалась... Ведь ей, собственно, это заявление нужно было для того, чтобы подтвердить свою невиновность. Что это не ей взбляднудось, а и на самом деле её изнасиловали. Тем более, что у мужа её кое-какие поводы для подозрений всё-таки были. Но тут всё так складывалось, что Валька чиста. Да и насильник подтвердил всё, что она говорила. Да... Муж приходит с работы, пьяный вдребезги, и лупит её до полусмерти.
— Ух, — сказал я.
— Отлупил её, и рухнул спать. Валька проревелась как следует, и успокоилась. Даже, насколько можно было понять, несколько в душе восторжествовала.
— Это почему же? — удивился я.
— Потому что дура! То есть она решила, что он её лупит, потому что она права. Вот, получилось, насильника взяли, она оказалась права, и зря он её лупил в прошлый раз... Поэтому он обиделся, и от обиды снова её отлупил. То есть, таким образом подтвердил, что она права.
— Нет, — сказал я, — мне такой способ мышления совершенно не доступен. Что тут торжествовать, если тебе по старым синякам сверху новые ставят?
— Я тебе говорю: потому что дура.
— Это понятно, — сказал я. — А всё остальное мне не понятно.
— Да всё тут понятно! — сказал Женька. — Она решила, что он обиделся из-за того, что он оказался неправ, и из-за этого полез драться.
— Ну, — сказал я.
— Вот тут-то она и ошиблась. И утром, когда она начала высказывать ему всё наболевшее, он ей ещё немного вломил.
— Господи! — сказал я. — Кончится это когда-нибудь или нет? Она и так уже должна быть синего цвета...
— Да, — ответил он, — расцветка у неё была баклажановая. С желтыми размывами.
И тут я вздохнул, потому что слов у меня не было.
— Слушай! — сказал Женька. — У меня же кабачковая икра есть. Достать?
— Нет, — ответил я. — Всё идёт к тому, что мы сегодня напьёмся. И к этой цели надо идти кратчайшим путём.
— Тогда надо покурить, — сказал он.
— Давай, — согласился я. — А для этого надо немножко выпить.
И мы с ним чокнулись. И покурили. И чокнулись ещё раз. И тут во мне что-то немного посветлело.
— Женька, — сказал я, — ты совершенно неправильно рассказываешь.
— Почему? — вяло возразил он.
— Потому что эта история фактически детективная, и рассказывать её надо соответствующим образом.
— А я что делаю? — снова возразил он.
— Ты рассказываешь, — сказал я, — и вроде бы рассказываешь детективную историю. По крайней мере, в этой истории есть все необходимые элементы: пострадавший, преступник, подлый мент, ночь, улица, фонарь, аптека, и так далее. Но ты ведь всё время сползаешь в психологию, и — что уж совсем трудно пережить, — во всякие бытовые подробности. Вот чего нам ещё не хватало! Это отвратительно. Просто отвратительно.
— Правильно, — согласился Женька, — правильно. Я пытаюсь всё это как-то осмыслить, потому что иначе вся эта идиотическая ситуация окончательно теряет всякий смысл. И тогда вообще незачем обращать на неё какое-нибудь внимание. Лучше просто пить водку и ждать, когда всё это кончится.
— Что кончится? — удивился я.
— Всё кончится. Всё.
— Нет, — сказал я, — меня это не устраивает. Всё-таки в жизни есть вполне привлекательные моменты. И я думаю, что мы просто обязаны стремиться к тому, чтобы исключить из нашей жизни как можно больше неприятного, а с другой стороны, расширить границы приятного... радикально. Всё шире и шире. У тебя сала нет?
— Нет, — сказал Женька. — Кабачковая икра есть.
— А ветчины? — спросил я.
— Нет, — сказал Женька.
— Колбаски копчёной?
— Нет, — сказал Женька.
— Рыбки красной?
— Нет, — сказал Женька.
— Икры паюсной?
— Нет, — вздохнул он.
— Слушай, а ты вообще знаешь, что такое паюсная икра?
— Нет, — сказал он.
— И я не знаю... Что ж это такое творится? Как мы дошли до такой жизни?
— Вот! — сказал Женька. — Ты тоже стал задавать те же вопросы!
— Мы ведь даже водку впустую пьём... Мы же ее напрасно тратим...
— Да, — вздохнул Женька.
— И ведь известно, что где-то всё это есть. Где-то в мире...
— Да, — вздохнул Женька.
— Ананасы, — сказал я.
— Да...
— Бананы, — сказал я.
— Да...
— Красивые девушки, — сказал я.
— Да...
— Берег моря...
— Да, — сказал Женька.
— Солнце и песок...
— Вокзалы, — сказал Женька.
— Нет, — возразил я.
— Поликлиники...
— Нет, — сказал я.
— Школы и детские сады...
— Не надо, — сказал я.
— Военкоматы...
— Нечестно, — сказал я.
— Вытрезвители...
— Нет, — сказал я.
— Дощатые нары...
— Нет! — сказал я. — Нет! Нет! Нет! Давай свою икру! Будем жрать.
— Закусывать, — сказал Женька. — Потому что икры у нас мало. Всего одна банка.
— Черт знает что! — сказал я.
— Да! — сказал Женька, и вынул из холодильника банку икры.
— Это же надо, — сказал я. — В этом безобразном посёлке... Кабачковую икру... Как свиньи...
— Коля, — сказал он, — всё не так плохо, как кажется. Ты сам только что это утверждал. Но чтобы мы могли это понять, нам надо немножко выпить.
И я вынужден был с ним согласиться.
Но потом я ему сказал:
— Вот, смотри... Всё, что ты говоришь, совершенно нелогично. Насколько я понимаю, это дело должно развиваться совсем не так. Вот она приходит, подаёт заявление...
— Валька? — спросил он.
— Валька. Тогда получается, с учётом всех ужимок, без которых ни один мент никак не может обойтись, и с учётом того, что он слаб в орфографии, и поэтому всячески сторонится письменных принадлежностей, у нас получается, что вся процедура подачи и приёма заявления довольно-таки сильно затягивается. Сильно затягивается... И, если Валька пришла в ментовку с утра, то раньше, чем к обеду эта процедура закончиться никак не могла.
— Это ты к чему? — спросил Женька.
— Это я пытаюсь представить, как всё в действительности происходило.
— Давай, — сказал Женька.
— Мент местный...
— Местный, — подтвердил он.
— Значит, он принял заявление, посмотрел на часы, и пошёл обедать домой.
— Кабачковую икру есть...
— Борщ, — сказал я.
— Лапшу, — сказал Женька.
— Женя, — сказал я. — Прекрати говорить пакости. Ты и так достаточно их наговорил.
— Всё, молчу, — сказал он.
— Вот. Мент обедает, колупает пальцем во рту, и делает всё возможное, чтобы появиться на службе как можно позже. Ну, скажем, в соответствии с местным обычаем, лупит свою жену или проводит иную воспитательную работу.
— Нет, — сказал Женька, — ты всё перепутал. Это Валькин муж лупил свою жену.
— Не мешай, — сказал я, — В моём вымысле больше правды. Получается так, что к тому моменту, когда мент с пирожком во рту возвращается в своё отделение, то на дворе уже вечер, и начинать какие-нибудь следственные действия уже нет никакой возможности. Тем более, что завтра у него выходной.
— Хорошо рассказываешь, — сказал Женька. — Прямо захватывает.
— Из этой реконструкции событий вытекает тот факт, что задержать насильника ни в первый, ни во второй день милиция никак не могла. На третий день это мероприятие становится еще более проблематичным, а на четвертый все это уже заслоняют новые дела... которые тоже надо как-то оформлять, а с орфографией у нашего мента всё те же самые сложности.
— Да, — сказал Женька. — Почти похоже на правду.
— Очень похоже, — поправил я.
— Но в реальности всё было не так, — сказал он.
— Какая реальность? — возмутился я. — Я абсолютно уверен, что Валькино заявление до сих пор валяется в нижнем ящике стола, и даже ещё не подшито к делу.
Но он продолжал.
— Всё было гораздо проще. Когда Валька сказала менту фамилию и адрес своего обидчика, мент сразу перестал финтить и начал быстро оформлять дело. Потому что даже ему стало ясно: это подарок судьбы. Дело не успело возникнуть, как уже оказалось раскрытым. Можно брать папку в руки и идти отчитываться. О проделанной работе.
Тут я снова попытался протрезветь.
— Подожди, — сказал я, — а фамилия-то откуда взялась?
— Посёлок у нас маленький.
— Да, — сказал я.
— Валька с утра забежала на работу к подружке, которая живёт в том же бараке. Описала ей того парня, и всё выяснила. Эта подружка ей подтвердила, что такой у них имеется, и живёт он в той комнате, где она была, и выдала все анкетные данные, включая судимости.
— А за что он сидел? — заинтересовался я.
— Да за изнасилование.
— Рецидивист, — сказал я.
— Дурак, — сказал Женька.
— Нет, — сказал я, — нет. Тут я с тобой не согласен. Потому что за дураком в русской традиции всегда подразумевается некоторое простодушие. Этакая простодырость. И, естественно, полная неспособность к насилию. А тут совсем другой случай. Просто слов нет...
— Всё равно дурак, — сказал Женька. И мы допили с ним то, что оставалось в бутылке, и открыли следующую.
Но тут настроение у меня снова стало портиться.
— Ну что это такое? — спросил я. — Вот встретились два человека... Да?
— Да, сказал он.
— Вот. Два человека, которые бог знает сколько не виделись. Сели пить водку, как нормальные люди... И вдруг ты вываливаешь за праздничным столом, — тут я показал пальцем на наши стопки и на банку с кабачковой икрой, — целый ушат... местных историй.
— Ты не прав, — сказал Женька. — Ты не учитываешь смягчающие обстоятельства.
— Это ужасно, — сказал я, — просто ужасно.
— Нет, — возразил Женька, — нет. Я пытаюсь пропивать время с пользой. А не просто так.
— Мы всегда пьём с пользой, — решительно возразил я. — Пьянство возвращает нам оптимистический взгляд на обстоятельства нашей жизни. И никакой другой пользы нам больше не требуется.
— Нет, — сказал Женька, — я с тобой не согласен. Мы должны набраться мужества и исследовать окружающую нас действительность трезвым взглядом пьющего человека. Как настоящие естествоиспытатели.
— Вся страна! — сказал я. — Семьдесят лет! строит коммунизм. И, фактически, можно сказать, что уже достраивает...
— Никогда не достроит, — сказал Женька.
— ...Потому что я помню, как я стоял на цыпочках возле радиоприёмника, и слушал выступление Никиты Сергеевича Хрущева. И он мне сказал: нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме! Это он говорил обо мне. И на завершение строительства он отвёл Госплану и Совмину ровно двадцать лет. Которые уже, фактически, на исходе...
— Не успеют, — сказал Женька.
— А как же тут можно успеть? — возмутился я. — Если в вашем отдельно взятом посёлке рецидивисты насилуют женщин, пока менты кушают дома лапшу? А потом объевшиеся менты смеются над пострадавшими женщинами. А потом этих же пострадавших женщин ещё лупят пьяные в стельку мужья...
— Лупят, — подтвердил Женька.
— И ведь подобное происходит практически повсеместно...
— Наверное, да, — сказал Женька. И задумался.
А потом он сказал тусклым голосом:
— Он лупил её два месяца ежедневно. Приходит пьяный и бьёт. Завтра снова бьёт. Пока сам не ослабел от пьянства.
— Вот видишь, — сказал я. — Мерзость. Но при этом, обрати внимание, постоянно у тебя что-то не сходится. Ведь ни у одного человека денег не хватит, чтобы два месяца пить. Без перерыва.
— Да зачем ему деньги? Он же прапор. Складом заведует. Там у него спирта — за десять лет не выпить.
— Вот и приехали, — сказал я. — Ещё один персонаж в форме и с пистолетом.
— Нет, — сказал Женька. — Им оружие не выдают. А то наши прапорщики давно бы уже половину посёлка перестреляли...
— Да, — сказал я, — они вручную справляются.
И тут нам совсем тоскливо стало. А потом я сказал:
— Женька, скажи мне, почему у нас самым маленьким, самым глупеньким, самым задавленным обязательно форма нужна? Если уж не армия, так ментовка, если уж не ментовка, так обязательно армия! А ведь им даже мешок картошки доверить нельзя.
— Почему? — возразил Женька. — Картошку им доверяют. Наши вояки каждый год картошку в совхозе копают,
— Представляю, — сказал я. — Но при этом — случись что, как с Валькой этой, и ведь в ментовку пойдешь. Там тебя обгадят с ног до головы, и пойдешь обратно, расхлёбывать свои проблемы... Самостоятельно.
— Нет, что касается Вальки, то у неё было не совсем так. Она второй раз в ментовку не пошла. Она пошла к командиру части.
— Зачем? — не понял я.
— Так ведь муж-то лупит её! А командир его непосредственный начальник. Вот и пошла, чтобы начальство повлияло как-нибудь.
— Ну, — спросил я, — и оно повлияло?
— Повлияло, конечно, — ответил Женька. — Она говорит: вот, муж лупит, совсем жизни не стало. А командир ей в ответ: а ты не блядуй. Она ему кричит: да не блядовала я! меня изнасиловал этот гад! А тот ей в ответ кричит, что почему-то других не насилуют, а тебя вдруг изнасиловали. Сядь и подумай сама, отчего так получается. И как к этому должен твой муж относиться.
— И всё? — спросил я.
— Всё.
— Всё, — повторил я. И мы с ним выпили, и снова начали курить. А потом опять заговорили обо всей этой истории, и я спросил его:
— Женька, а вот скажи. Почему так получается... Если с мужиком что-нибудь произойдет, то мы на это как-то отстраненно смотрим. По-философски. А женщин всегда почему-то жалко...
— Не знаю, — сказал Женька. — Наверное, мы всегда к женщинам корыстно относимся. И когда лупим их, и когда жалеем.
— Нет, — сказал я, — нет. Вот представь... Вот когда-то была эта Валька маленькой девочкой, и смотрела на мир расширенными глазами. И всё у неё было впереди. Счастье, любовь, радость. Какой-то волшебный, сияющий мир, полный счастливых возможностей, А потом она выросла, стала дурой, вышла замуж... за дурака. И все возможности кончились. И ничего больше у неё не будет...
— А мента ты не хочешь жалеть.
— Не хочу, — сказал я.
— Он тоже когда-то был маленьким...
— Был, — сказал я. — Такой противный визгливый засранец. С соплёй в носу.
— Перед ним тоже были какие-то возможности...
— Не было, — сказал я. — Двойки в дневнике, непроходимая тупость. Трусость, которую он всю жизнь будет пытаться скрыть... Что из него могло выйти, кроме мента? Из него даже приличного преступника не могло получиться.
— Не знаю, — сказал Женька, — не знаю. Мне его тоже жалко... Правда, жалость эта, скорее, умственная...
— Ладно, — великодушно сказал я, — всё-таки насильника он посадил. И будем считать, что это его отчасти оправдывает.
— Насильника? — спросил Женька.
— Мента, — ответил я.
— Да, — сказал Женька. — Только это было не совсем так. Парня этого посадили месяца через три. И когда дело дошло до суда, то в нём было уже двадцать шесть эпизодов... Что на русском языке означает двадцать шесть изнасилованных баб.
— Что-то я не понимаю, — сказал я.
— Ну. Я тоже сначала не мог понять. А потом до меня дошло. Если бы он этого парня посадил сразу, то тогда его пришлось бы везти в город. Потому что здесь его держать негде, и охранять его некому. Но тогда менту пришлось бы кататься в город для каждого допроса и для оформления каждой бумажки. Вот поэтому он решил оставить его на свободе, под подпиской о невыезде.
— И этот парень, вместо того, чтобы тихо забиться в угол...
— Ну да, — сказал Женька. — Он понял, что свобода его кончается, и скоро он снова будет сидеть, поэтому решил получить как можно больше... удовольствий... пока ещё на свободе. Правда, в поселке он больше не безобразил. Уезжал куда-нибудь.
И тут мы с Женькой напились.

Мы допили всё, что у нас было, пошли в магазин, и взяли ещё две. И продолжая что-то говорить, шли домой, показывая руками на мёрзнущих воробьев, сидящих на ветках, на черное дупло огромного тополя, из которого торчал клок газеты, и на красные гроздья рябины. И Женька мне рассказывал, как на этих ягодах можно сделать хорошую настойку.
А потом мы стояли около подъезда и болтали с какой-то Женькиной знакомой, и она разглядывала меня, как всегда в маленьких посёлках разглядывают новых людей.
И мы поднялись в Женькину квартиру, и его знакомая поднялась с нами.
И мы выпили ещё и ещё, и тут на меня наплыла мгла, и я утонул в этой темноте, хватаясь за стол, с которого вдруг поползла скатерть, и в этой тьме вместе со мной утонула Валька, и толстый мент, и Женька с подружкой, и командир местной части...
И ничего больше не было.
Ничего.

1998