Николай Мясников I СВОБОДА [Свобода]

Свобода

Кто там показывает пальцем?
Смотрите, смотрите, вон этот умный.
Вот он стоит на самом краю, размахивает руками и требует внимания. Невнятная речь его полна пафоса, всё в нем бурлит и сверкает, глаза горят, и кажется, вот-вот пойдёт дым...
Руки взлетают над головой, как крылья нелепой птицы, и резко падают вниз.
Пауза тянется ровно столько, сколько нужно, чтобы подошел первый слушатель.

Нелепые звуки крутыми шарами вылетают из глотки оратора.
Насыщенные энергией, шары поднимаются над землёй, сталкиваются над головами; высекаются искры, появляется запах озона, чуть окрашенный запахом серы.
Электричество растекается в воздухе, как магнитом притягивая всё новых и новых людей.
Они выходят из подвалов, из дворов, из переулков, подходят по одному, по двое, по трое, собираются, сбиваются в кучу. Они стоят напряженно-расслабленные, отвесив нижние челюсти, смотрят в пространство остановившимися глазами, вздрагивают при каждом взмахе ораторских рук.
Толпа растёт.

Кто-то уже пытается маршировать, размахивая руками и толкая локтями соседей, у кого-то закатываются глаза, кто-то, стоящий с краю, блаженно расслабленный опускается на землю. Фигуры бесформенны и лиц нет, только светлые пятна, пятна, пятна и пятна, кое-где смоченные слезой.
Голос оратора напряженно звенит.
В задних рядах возникает драка. Слышится звон стекла, чей-то выкрик. Хрусткий звук удара металлическим прутом по чьей-то голове. Кто-то бежит со сточенным ножом в руке, слышен топот убегающих ног, торопливо хлопают двери в ближайших домах. Женский визг вплетается в речь, но голос оратора взмывает вверх, и толпа вздра-гивает и перестает дышать.
В соседних улицах бьют окна, трещат двери и кого-то выбрасывают с балкона. Человеческое тело, как разодранный куль, падает вниз.
Крики, мат, вой избиваемых и насилуемых сливаются в какую-то зверскую музыку. Появляется черный дым, пламя облизывает стены домов; внизу, на тротуаре, как растерзанные тюки с тряпьем, в черных лужах лежат трупы.

Плащ оратора расстегнут и перекошен. Один край его свисает до земли, и при каждом резком взмахе левый карман, оттянутый каким-то тяжелым предметом, с глухим стуком ударяет о землю.
Оратор гнётся к толпе и медленно, медленно, слово за словом, выбрасывает клич. Каждое слово падает тяжело, как чугунная плита, спрессовывая толпу в одну плотную массу.
Он разгибается, смотрит куда-то поверх голов, делает лёгкий жест, и толпа отвечает хищным рёвом. Он делает лёгкий шаг, — и тысячи ног приходят в движение. Нога оратора задевает полу плаща, и слышится отчетливый звон ключей.
Кажется, сейчас он вынет свой ключ, нащупает невидимую другим замочную скважину и легко, царским движением, повернет рукой — и распахнется дверь в иное пространство, насыщенное светом, счастьем, благоуханием, тишиной...
И он делает это движение — шаг в пропасть.
Лёгкий вскрик... Чугунный топот последователей отвечает ему.

* * *

Грохот срываемых замков.
Туго скрипят петли. Двери распахиваются:
— Выходи!
Всё, говорят ему, всё. Кончились черные дни, трон деспотии рухнул. Новое время настало.
Новый рассвет впереди, глянь — поднимается солнце.
Тюрем больше не будет, милый наш брат, — на волю!
Ну же! Вздохни полной грудью!
Кто-то смеется и хлопает его по плечу.

Он смотрит тупым непонимающим взглядом, в котором навсегда соединились равнодушие и недоверие. Равнодушие и недоверие — и ничего больше. Его подталкивают к двери, и он выходит. Солнечный свет ударяет в глаза, он нагибается, стараясь отвернуться, закрывается рукой. Гримаса недовольства искажает его лицо.
— Иди же, иди! Теперь ты свободен!
— Эх, не понял еще, бедняга.
Подгоняемый возгласами, он проходит через ворота, отходит в сторону, дальше, и садится на лежащий в траве камень. Солнце, спускаясь по небу к своему ночному убежищу, заглядывает ему в лицо. Он встает, отворачиваясь, медленно обходит камень. Пустой взгляд натыкается на ромашку.
Он останавливается и медленно наступает на нее тюремным ботинком. Стебель наклоняется, опускается вниз, пока не ложится на землю. Он приподнимает ногу, смотрит, как разгибается стебель, и снова опускает ботинок.
Сгорбясь, садится на камень.
Солнце опускается ниже, тени деревьев и дальних построек ползут по траве, подбираясь к его ногам. Слышится грохот взрыва, Человек подскакивает и, обернувшись, видит клубы дыма и пыли над просевшей крышей тюрьмы.
И снова опускается на камень, сгорбившись еще сильнее.
Кто-то проходит мимо, останавливается на минуту, чтобы тронуть его за плечо и широко улыбнуться, и уходит дальше, уходит, входя, как в воду, в низкую вечернюю тень.
Тени постепенно сгущаются, забирая в себя всю округу, растворяют дома и деревья, тюремный забор и тюрьму. Звуки вязнут в сгустившихся сумерках. Над тюрьмою всплывает тонкий осколок луны. Человек сидит неподвижно, слившись с камнем в единое темное пятно, и кажется, что он спит.
На небо наползает невидимое облако, и только по гаснущим звёздам можно определить его очертания. Воздух приходит в движение, шелестит травой, и становится зябко. Человек ёжится, поднимает голову и прислушивается. При повороте головы в темноте видно, как блестят белки испуганных глаз.
Потом он осторожно крадётся к воротам и, задерживая дыхание, нащупывает полуразрушенный вход. Перебирается на четвереньках через груду камней, встает на ноги и идёт по коридору, скользя рукавом фуфайки по левой стене. Натыкается в темноте на перевёрнутую парашу, поднимает её, обняв руками, и так, с парашей в руках, безошибочно попадает в свою камеру.
Его бьёт дрожь, руки не слушаются, и он еле успевает расстегнуть штаны. Потом он долго стоит, слушая в темноте резкий звон струи. Привычный запах параши успокаивает его. Он забивается в угол, в тряпье, возится там устало, и затихает.
Смутные, неясные видения вторгаются в его сон, и он шумно вздыхает, постанывает и бормочет.
Ему мерещится скрежет засова и скрип петель, он вздрагивает и замирает. Лежит, прислушиваясь к стуку своего сердца и движению воздуха где-то за проломом в потолке…

* * *

Человек бредет просёлком через овраг, болотистый лес, бугор.
На бугре он останавливается, устраивается в прошлогоднем бурьяне, рядом с кучей ржавых банок и грязных обрывков полиэтилена. Достает из-за пазухи мятую тряпку, из которой выпадает раздавленный кусок хлеба и какая-то рыба с обгрызенным хвостом.
Он быстро и неаккуратно ест. Крошки падают и застревают в волосах бороды. Прячет тряпку в карман пальто и идёт дальше.
Просёлок превращается в улицу, и человек входит в город. Тремя зигзагами улица выводит его на площадь.
На площади толпа.
Люди стоят неподвижно, некоторые мнут шапки в руках. Митинг то ли не начался, то ли уже кончился, но все стоят, и краснолицый оратор сверлит неистовым взглядом задние ряды толпы.
Оратор рубит кулаком воздух, и над площадью разносится его громоподобный голос:
— Да! Хотите вы этого или нет! но мы стоим на пороге грядущего!
Снова сверлит взглядом толпу, держит паузу и восклицает:
— Но — госссподи!!! — сколько же грязи внесем мы в него на своих ногах!
Пришелец смотрит на свои разбитые грязные сапоги, на мятые полы обтёрханного пальто, зачем-то колупает ногтем кривой шов вокруг заплаты, поворачивается и, опустив голову, уходит.
Но выйдя из города, он оглядывается назад и, брызжа слюной, с гневом и злобой выкрикивает, повторяя одно и то же слово:
— Пуговица! Пуговица!

1989