Несомненно, Берязев — хан.
Зубы у него растут в два ряда, и это подтверждает его ханское происхождение. Когда выпадет первый ряд, у него останется достаточно зубов, чтобы грызть овечьи мослы и крепко держаться за жизнь.
Хруст разгрызаемых мослов доставляет ему удовольствие.
Когда на Алтае он надевает парчовый халат старого кайчи и высокую алтайскую шапку, ханство его становится очевидным для всех.
— Из чего эта шапка? — спросил я алтайца.
— Из рук лисы, — ответил простодушный алтаец.
— Из ног? — поправил я.
Тень недовольства мелькнула на его лице.
— Из ног тоже делают шапки, — сказал простодушный алтаец. — Но они хуже. Лучшие шапки — из рук.
Степь утрачена. В этом горечь древней обиды.
Хан переехал в город. Ходит на службу. Осталась привычка властвовать, и он служит владельцем издательства и ханом Союза писателей.
Если бы — перекати-поле и запах ночной полыни!
Если бы — храп коней и охота на волка с нагайкой в руке!
Если бы — крепкий запах женщин, потеющих у костра за приготовлением пищи!
За окном — голоса молодых горожан, словно тявканье больных псов. Купол оперного театра, как гигантский призрак шапки Мономаха, вызывает зловещие мысли о России.
Вертикали столбов и фасадов вместо бесконечной горизонтали степи. Ехидные, плохо остриженные журналистки вместо родных плоских лиц добродушных татарок...
Если бы вернуться туда, в эти зеленые степи, и вонзить в бездонное небо мохнатое знамя Чингиса! Если бы, притаившись в аллапе на берегу Вагая, с коротким кинжалом в руке поджидать разбойничью дружину Ермака!
Но пусто, пусто на берегах, лишь след Мясникова отпечатался в иртышской грязи, да пустые бумажные гильзы брошены в траву.
Другая рука пробила кольчугу атамана, и иные воды сомкнулись над его головой. Ушел Ермак в поселения предков, унося с собой золотое время орды.
Вдохновив очередного поэта на написание длинного детектива, он снимает свой издательский пиджак, натягивает на себя пахнущий шерстью свитер и садится в свой автомобиль. В поисках утраченного века он объезжает Сибирь, бродит по плоским горам Хакасии или протискивается между алтайских камней. Окунается в ледяные воды горного ручья и разводит костёр под каменной глыбой.
Но навыки кочевника утрачены, и рука вонзает топор в живой ствол сосны. Дух дерева вздрагивает от неожиданности, и ствол начинает звенеть.
Высохла арака в круглых глиняных чашах. Водка течет из стеклянного горлышка в железную кружку.
Иногда круглые колёса его коня заворачивают к реке. Он сбрасывает одежду и бросается в воду. Бегает по мелководью, плещется, поднимая волну, и ныряет.
Крепкий бутуз, татарчонок, украшенный ханской бородой.
Вот он достает удочку, надевает червя и закидывает в воду. Он смотрит на поплавок в ожидании чуда. Ему видится стерлядь, осетры с рядами звёздных чешуй иди столетняя, покрытая мхами щука...
Бойкий ёрш, подкравшись по мелководью, резко дёргает червяка за хвост. Поплавок наклоняется и ныряет под воду, повторяя последнее движение Ермака.
Он возвращается домой, варит уху и пишет стихи или очерки об истории, о путешествиях, о встреченных в этих путешествиях художниках и монахах.
О золотых рыбах, плещущих в просторных заводях.
За окном, среди ломаных линий города бродят тощие ломаные женщины, пахнущие капризной косметикой, с лицами и волосами, задубевшими от красителей.
Но глядя сквозь эти ломаные линии, он видит широкую горизонталь бесконечной степи, огромное чистое поле сибирской литературы. Поле, раскинувшее свои просторы от золотых песков Кубы — на востоке, до туманного Гринвича — на западе.
Ветер истории реет над полем, унося листы ненапечатанных рукописей. И где-то в этом листопаде, под дождём рукописных строк, бредёт сутулая фигура поэта Михайлова, бормочущего под нос свой бесконечный текст о своей бесконечной любви.
И эта любовь — к Некрасову!
