Выпить, поговорить...

— Значит, так, — сказал Родиков. — Сейчас дружно встаём.
— Может, ещё по сто пятьдесят? — спросил я.
— Можно, — сказал Родиков. — А потом пойдем к Петерсону. Все-таки это надо делать по-человечески.
И мы выпили. И пошли к Петерсону.
— Ты коньяк пьешь? — спросил Родиков.
— Пью, — вздохнул Петерсон.
— Ты же говорил, что водку любишь?
— Говорил, — вздохнул Петерсон. — Водку люблю, а коньяк пью.
— Доставай, — сказал Родиков в мою сторону.
— Нет, нет, нет, нет! — закричал Петерсон. — Нет! Только не здесь.
— У тебя хоть стопки есть, — укоризненно сказал Родиков.
— Стопки возьмем с собой, — сказал Петерсон. — Одну. И он достал из серванта граненую стопку.
— Одну, — сказал он, — но самую крепкую.
— Дешёвую, — сказал Родиков.
— Крепкую, — убедительно сказал Петерсон. И вытащил из холодильника кусок колбасы.
— Всё. Идем, а то сейчас Люська вернется.
И мы пошли.
Мы сидели в каком-то скверике, среди голых еще деревьев, пили коньяк из граненой стопки и закусывали докторской колбасой.
— Еврей, — вздохнул Родиков. — Колбасу где-то достает.
— Люська достает, — ответил Петерсон.
— Вот скажи, Петерсон, — произнес Родиков. — Ведь Люська твоя — хорошая баба.
— Хорошая, — согласился Петерсон.
— А почему ты пьешь?
— Не знаю, — сказал Петерсон. — Не знаю.
— Вот раньше, — сказал Петерсон, — я любил выпить. Когда мы с тобой в общаге жили. И после тоже. Особенно, если девушки вокруг, музыка... Сразу какой-то подъём ощущаешь. Прямо-таки вдохновение. А теперь — не знаю. Может быть, потому что ты пришел...
— Мы пришли, — поправил Родиков. — С Колей.
— Да, — сказал Петерсон, — и Коля пришел.




А потом я сидел у тети Мани.
Она налила мне полстопки и сказала:
— Ешь давай. Вот картошка в мундирах. Если хочешь, могу помидоров достать.
Но вместо этого опустилась на лавку. Всем своим десятипудовым весом.
— Не знаю, — сказала она. — Вот сейчас бабы говорят — нет аппетиту, нет аппетиту! Какой еще аппетит им нужен? Вот меня разбуди хоть ночью, спроси: Мария, картошку будешь ли? Я скажу — буду! Картошку я всегда буду, хоть в мундирах, хоть без мундиров. Было бы чего есть, а за брюхом дело не встанет.
И мы с ней понемногу выпили.
— Нет, ты смотри, — удивилась она, — и пюре сделают, и с маслом, и со сметаной, а есть не хотят. Ах, аппетиту нету! Что же это за время такое?
И помолчав, тетя Маня добавила:
— Мне, вон, скоро семьдесят лет. А считай, что еще и не жила.



А потом мы сидели с этим армянином в маленькой каморке с заднего хода.
— Акопыч, — сказал он, — меня все так называют. Мой отец был Акоп.
И мы выпили по граненому стакану.
— Бери шашлык, — сказал он. — Ты такого еще не пробовал. Ешь, сколько хочешь.
— Всё съем, — сказал я.
— Кушай, — серьезно ответил Акопыч. — Захочешь еще, сделаем еще.
— Русские, — сказал он, — не умеют пить водку. Поэтому они становятся как свиньи. Противно смотреть.
— Где ты видел пьяных свиней? — спросил я.
— Здесь, — сказал Акопыч. — Пьяная свинья — это русский.
И мы выпили еще по стакану.
— Когда я построил эту шашлычную, они все стали ко мне ходить. Принесут свою водку и пьют. Я их стал выгонять. Ты пришел, вот пиво, вот шашлыки. Кушай, пей. Та шашлычная у меня деревянная была, из досок. Они ее сожгли. Я приехал — пустое место. Один пепел. Нет шашлычной. Холодильники сгорели, прилавок, мебель. Ничего нет. Они подходят, говорят — что делать будешь? Всё сгорело. Я говорю, шашлычную надо строить. Из кирпича. Кирпич не горит. И построил эту шашлычную, на том же месте.
И мы выпили по третьему стакану.
— Там у меня зал, — показал он сквозь стену. — Там кухня. Там касса. Настоящая, с железной дверью. Там — холодильники. Там, — он показал на пол, — подвал, для пива.
И он налил по четвертому стакану.
— Ешь шашлык, пей водку, и поговорим о деле, — сказал он.
— В этот комнат, — и он показал глазами на стены, — я принимаю самых дорогих гостей. Прокурор приезжает с блядями, я закрываю шашлычную, делаю шашлыки. Мы пьем водку, кушаем шашлыки и спим с этих женщин. И все остаются довольными. Комиссия приезжает из Москвы, и их привозят ко мне. Мы пьем водку, кушаем шашлыки, и всем становится хорошо. Проверяющие приезжают из облсоюза, их тоже везут ко мне. Я делаю шашлыки, наливаю водку, и делаю так, чтобы все были довольными.
— Я шашлычник, — сказал Акопыч, — и я делаю так, чтобы всем было хорошо. Ты — художник, — сказал Акопыч, — ты делаешь так, чтобы все вещи были красивыми. Люди смотрят на них и восхищаются. Так сделай же здесь, чтобы человек, который вошел в этот комнат, опьянел не от водки, а от того, что он здесь увидел.
И он снова налил мне водки.
— Не молчи, — сказал он. — Я знаю, что тебе надо подумать. Выпей водки, подумай, и скажи, сколько ты хочешь.
Я подумал. Я подумал, сколько это стоит у нас, и сколько это стоит в Москве. Или в Ташкенте. Или где-нибудь в Анапе.
— Тысяча, — сказал я.
— Тысяча, — кивнул Акопыч и крепко задумался. — Хорошо, — сказал он. — Ты сказал — тысяча. Я сказал — хорошо. Хочешь получить тысячу, пиши наряд. Пиши наряд на две тысячи, но на мое имя. Ты можешь сказать: две тысячи. Я скажу — хорошо. Пусть будет так. Но тогда пиши наряд на четыре тысячи. И на мое имя.
И мы выпили с ним еще.
— А прокурор тоже свинья? — спросил я у него.
— Он начальник, — ответил Акопыч.



А потом мы пили с сыном Акопыча, Генкой. И я понюхал водку и выпил.
А Генка сказал:
— Колька, ты мариец. Они всегда нюхают водку.
И засмеялся.
— Нет, — сказал я, — я гуран.
— Ты не гуран, — засмеялся Генка. — Ты мариец.
— А что, — спросил я, — марийцы смешные?
— Они обрезают, — сказал Генка.
— Что? — не понял я.
— Отец говорит, что эти дураки обрезают там, где надставлять надо.
И я понял, что марийцы живут, видимо, в городе Мары.
— Нет, — сказал я, вспоминая старый анекдот, — нет, Генка, я гуран. А вот ты очень похож на китайца.
— Я армянин, — серьёзно ответил Генка.
— Ну, — сказал я, — тебе кажется, что ты армянин. А другие смотрят и думают: вот китаец Генка идет.
— Нет, — недоверчиво сказал Генка, — я армянин. У меня мама армянин. Папа армянин. Моя мама в Армении живет.
— Ну и что, — сказал я. — А ты бабушку свою видел?
— Зачем бабушку? — спросил Генка.
— Ты отвечай, — сказал я. — Бабушка у тебя есть?
— Нет, — сказал Генка, — бабушка умерла.
— А ты видел ее когда-нибудь?
— Нет, — сказал Генка, — она давно умерла.
— Ну и вот, — сказал я.
— Что? — насторожился Генка.
— То, — ответил я. — Наука утверждает, что дети редко похожи на родителей. А чаще на дедов. На деда или на бабушку.
— Наука не знает, — сказал Генка.
— Знает, — сказал я. — Тут и науки не надо. Ты доживешь и увидишь, что твои внуки будут похожи на тебя.
— Внуки? — удивился Генка. — Откуда ты знаешь?
— Я в институте учился, — сказал я. И Генка с уважением на меня посмотрел.
— Книжки надо читать, — сказал я. — В книжках написано всё.
— Я книжки люблю, — сказал Генка.
И мы с ним стукнули стаканами и выпили.
— У меня бабушка армянин, — сказал Генка.
— Зачем ты так говоришь? — возмутился я. — Ты ее не видел. Твоя бабушка — китаец. А ты на нее похож.
— Нет, — с сомнением произнес Генка, — моя бабушка — армянин.
— Твоя бабушка — китаец. Если она не была китайцем, тогда на кого ты похож?
— Если бы моя бабушка был китаец, я бы знал, — сказал Генка.
— Тебе не сказали, — ответил я.
— Почему? — спросил Генка.
— Чтобы ты об этом не думал и не переживал.
— Китайцы глупые? — осторожно спросил Генка.
— Нет, — ответил я. — Если бы твоя бабушка была глупой, разве твой дед женился бы на ней?
— А почему мне надо переживать? — серьезно спросил Генка.
— Не надо, — сказал я. — Просто, по-разному бывает. Вот у меня есть знакомый. Жил-жил тридцать лет, а потом узнал, что его мать еврейка. И теперь водку пьет.
— Мы тоже пьем водку, — сказал Генка.
— Мы пьем, — согласился я, — а он спивается.
— Почему? — спросил Генка.
— Не хочет евреем быть.
— А евреем быть плохо? — спросил Генка.
— Откуда я знаю, — сказал я. — Просто, всё так устроено, что все кого-нибудь не любят. Один не любит армян, другой китайцев, третий русских не любит. Четвертого от евреев тошнит. А потом мы все от этого пьем водку.
И мы выпили с ним еще.
— Нет, хватит об этом, — сказал я. — Давай о деле.
— Давай, — согласился Генка. Потом он задумался и сообщил:
— Я магазин взял. У переезда.
— Кассу? — удивился я. — Там же брать нечего.
— Какой касса! — возмутился Генка. — Штукатурить буду.
— Ну? спросил я.
— Хочу орнамент пустить, — сказал Генка. — Вот скажи мне, какой орнамент сделать?
— А ты какой хочешь?
— На квадраты разбить?
— Нет, — сказал я. — Скучно будет. Туда растительный орнамент надо.
— Растительный?
— Ну, — сказал я. — Ты коньяк пил когда-нибудь?
— Пил, — сказал Генка. — Много пил. У нас в Армении хороший коньяк.
— Вот на коньяке, — сказал я, — на этикетке, всегда рисуют виноградную гроздь и листья. Вот что-нибудь такое тебе и надо.
— Я коньяк не люблю, — сказал Генка.
И мы с ним выпили.
— Ромбики сделать? — задумчиво сказал он.
— Нет, — сказал я.
— Кружочки?
— Нет, — сказал я. — Туда лучше растительного орнамента ничего не придумаешь.
— Херня, — сказал Генка. — Полумесяцы сделаю.
— Делай, — согласился я. — Делай. Но растительный орнамент был бы лучше. Гораздо лучше. А это еще надо посмотреть.
— Красиво сделаю, — сказал Генка.
И мы с ним добавили по сто грамм.
— Колька, — осторожно спросил Генка, — почему ты говоришь, что я китаец?
— Китайцы все толстые, — сказал я.
— Почему?
— Они лапшу любят.
— Нет, — сказал Генка, — лапшу римляне любят.
— Римляне вымерли, — сказал я. — Раньше их было много, а теперь они вымерли. Остались одни итальянцы. Армяне еще. Китайцы. Немножко гуранов. А остальные все русские.
— А евреи? — сказал Генка.
— И евреи, — согласился я. — Но они тоже русские.
И мы добавили еще.
— Генка, — вспомнил я, — где белил взять?
— У отца возьми, — сказал Генка. — У него целая фляга стоит.
— Он не даст, — сказал я.
— Не даст, — согласился Генка.
— И что мне делать? — спросил я.
— Приходи ночью, — сказал Генка, — я тебе склад открою.
— Здорово, — сказал я. — Будем у Акопыча краску воровать.
— Почему воровать? — возмутился Генка. — Возьмем и всё.
— А ему не скажем, — сказал я.
— Зачем говорить? — сказал Генка. — Слушай, он мне курить не дает.
— Запрещает? — удивился я.
— Нет, не запрещает. Просто, подойдет и смотрит.
— Ну? — спросил я.
— Что ну? — сказал Генка. — Я сигарету бросаю. Должен же я старших уважать. Он уходит. Я снова закурю. Он снова подойдет и смотрит. Я опять бросаю. Четыре пачки в день на землю бросаю. Мне их брат из Москвы присылает.
— Да, — сказал я. — К жене тебя не пускает.
— Почему не пускает, — сказал Генка. — Я езжу. Редко только. В прошлом году ездил. Она у моей мамы живет.
— Скучно ей так, — сказал я.
— Работу не бросишь. И отцу помощник нужен.
— Да, — сказал я, — да. Только если бы моя жена жила в Армении, я бы всё бросил, и уехал туда.
— Ты же мариец, — ухмыльнулся Генка.
— А ты китаец, — сказал я.
Ночью мы тащили с ним флягу, привязав ее к черенку от лопаты. Генка шел впереди, заслоняя своей необъятной спиной свет восходящей луны. Его жирная тень плескалась у меня под ногами. И из-за этого я попадал своими нетрезвыми ногами во все колдобины. И спотыкался на каждом ухабе...



А потом мы с Гришкой Антоновичем стояли перед одноглазым Кузьмичем, который трясущейся рукой заполнял наряды. В дверях вагончика стояла его малолетняя дочка с бидоном самогона в руках.
— Нету стульев, — задумчиво сказал Кузьмич. — Один только.
— Да ладно, — сказал Гришка.
— Как фамилие? — спросил Кузьмич.
— Моё? — удивился Гришка. — Это, Антонович.
— Нет, — сказал Кузьмич и повернулся всем корпусом, — я тебя про фамилие спрашиваю.
— Антонович, — сказал Гришка.
— Нет, — вздохнул Кузьмич, — непонятливый какой. Антонович — это отчество. А я фамилие спрашиваю.
— Во! — понял Гришка. — Отчество у меня Владимирович. Григорий Владимирович. А фамилие — Антонович.
— А отчество? — переспросил Кузьмич.
— Владимирович.
— Вот оно как, — удивился Кузьмич.
Он снова замахнулся писать, но рука повисла над листом бумаги.
— Вот оно как, — удивленно вздохнул он.
И написал: Антонович.
А потом мы пили самогон из грязного ковшика, а малолетняя дочка Кузьмича смотрела на нас своими неподвижными глазами.
— Нету стаканов, — сказал Кузьмич. — Вчера последний разбили. И он задумчиво посмотрел на Гришку.
— Слушай, — сказал он. — А может это в ЗАГСе ошиблись?
— Что? — не понял Гришка.
— Ну, второе отчество тебе написали.
— Не знаю, — сказал Гришка.
Он уже устал спорить.
— Не подпишет вам наряд Бухмиллер. — вздохнул Кузьмин. — Не подпишет. В наряд надо фамилию писать.
— Подпишет, — сказал Гришка. — Я ему паспорт покажу.
— Паспорт? — удивился Кузьмич. — Ну, смотри...



А потом мы лежали с тобой в постели.
И ты спросила:
— Ты завтра дома?
— Поеду, — ответил я.
— Опять поедешь, — сказала ты. — Куда?
— В Искитим, — ответил я.
— Есть работа?
— Халтура, — ответил я.
И тогда ты сказала:
— Халтура. Вся жизнь — халтура...

1997


оглавление Коридор


НАВЕРХ

ОГЛАВЛЕНИЕ