Жил тут, поблизости, один — Какжетак Какжетакович. Рядом жил Такжевот Такжевотович.
Какжетак Какжетакович помёр от инфаркта.
А Такжевот Такжевотович благополучно дожил до рака, и только потом уже умер.
Вроде бы и не казахи какие-нибудь, а имена как нерусские. У них и дети такие же: Анжела Какжетаковна и Эдуард Такжевотович.
Да ведь нынче и не поймешь. Все не так стало.
Я страшно не люблю скандалов и имею для этого все основания.
Когда мой сосед бьет свою жену, он имеет обыкновение сердиться, и при этом кричит страшным голосом:
— Вот впишу, полетишь, как фанера над Парижем!
И она тоже кричит — вторым голосом.
В таких случаях я быстро закрываю двери, окна и форточки, потом ложусь на диван — в дальней комнате! — и закрываю голову одеялом. Некоторое время я продолжаю слышать крики, вопли и грохот падающей посуды. Потом голоса стихают.
Я вижу глубокое небо над Парижем, в нем медленно, по отдельности и целыми стопками летают листы фанеры. Некоторые листы цепляются за Эйфелеву башню и прилипают к ней, как будто она наэлектризована. Затем прилипают другие, еще и еще, пока она вся не скрывается из виду.
Поднимается предрассветный ветерок, часть фанерной горы рушится вниз, слышится треск, глухие удары и звон стекла... Утреннее солнце освещает проломленные крыши, рваные провода, битые машины и обломки фанеры на асфальте.
Как из-под земли, на ролс-ройсах и континенталях появляется частный капитал. Напряженные переговоры с правительством заканчиваются в десять минут. Эйфелева башня куплена на корню вместе со всей фанерой.
К обеду Париж блестит новыми стеклами, провода восстановлены, Эйфелева башня покрашена, аккуратно упакованная фанера штабелями лежит на складах...
...Это значит, что соседи перестали ругаться.
Душно.
Я стягиваю одеяло с головы, прислушиваюсь, потом открываю окно и, подкравшись на цыпочках, снимаю цепочку с двери.
Живут, значит, люди ученые, умеренные. Что им ни попадается, все аккуратно изучают. Измеряют все, запишут и думают. Поспорят иногда.
Приносит им кто-нибудь микроба, они микроба измерят. Телескопы на него наводят, разглядывают. Лампами разными на него светят. Водой мочат. Сигналы ему подают. В пробирках неделями держат, а потом снова разглядывают. Не похудел ли? Не состарился?
Кустик смородины найдут, так и кустик изучают. Выдернут его из земли, корешки промоют, листики оборвут, все измерят, сосчитают, запишут, и начинают спорить.
Из двух ли он частей состоит, или он трехсоставной будет? Тут непременно кто-нибудь скажет:
— Ежели ягоды во внимание взять, так его четырехсоставным считать надо.
А другой возражает:
— Тогда и цветочки учитывать надо.
А третий скажет:
— Тогда надо и почки считать.
И все задумаются. А потом кустику на корни кислотой брызнут.
А однажды принесла им старушка грибов, угостить хотела. Да не тут-то было. Они их изучили, и по новой спорить уселись. Один говорит:
— Род лишайника.
Другой говорит:
— Сообщество микробов.
Тут третий скажет:
— Растение.
Хотели было заодно и старушку изучить, да она померла уже. А эти так до сих пор и спорят.
И что это с ними такое? Съели бы они те грибы, и спору бы никакого не было.
Да видно, такая уж любознательность, брат ты мой.
Посомневался старшой брат на охоту идти.
А ходил на охоту младшой брат. Ходил, ходил, медвежонка стрелил. Мясо съел, из шкуры шубейку сшил.
— Вот, говорит, хоть мала шубейка, да мягка, да тепла.
Посмотрел старшой брат на шубейку — и мягка, и тепла, да посомневался на охоту ходить.
Ходил средний брат на охоту.
Ходил, ходил, хорошего медведя искал. Сыскал медведя, да застрелил. Мяса поел, да запасы сделал, а из шкуры шубу пошил.
— Большая шуба, говорит, как дом. В ей жить можно.
Поглядел старшой на братьев, посомневался, да и тоже на охоту пошел. Ходил-ходил старшой брат, следил-следил, самого большого медведя свалил. Стал добычу разглядывать. Шерсть у зверя клоками свалялась, как притронешься, так и выпадает. Шкура где потрескалась, где до дыр протерлась. Совсем дырявая стала. Хотел мясо взять, мясо тухлым дает. Невозможно есть это мясо.
Сел старшой брат возле медведя и загрустил:
— Не дай, говорит, господи, и мне до такой старости дойти.
На далекой планете жил инопланетный кузнечик. Жил хорошо, на скрипке играл да песенки пел. Сказочная жизнь.
Летел мимо корабль космический, сбросил вымпел нержавеющий.
Вымпел упал, кузнечику глаз вышиб, и скрипку — пополам.
Вот и все, кончилась сказка.
Ничего больше не было.
Идет директор фарфоровой фабрики, в фарфоровом пиджаке, в фарфоровых ботинках, и щеки как бы мукой припудрены.
Навстречу — директор резиновой фабрики. Очень надутый, с дыркой в боку, а в дырке — свистулька.
Фарфоровый рукой помахал, и пиджак у него на спине раскололся. А резиновый свистнул приветственно и пошел дальше. И пока шел, снова надулся.
Почему он свистит?
Отчего ему просто не помахать рукой?
