Возвращение в Эдем

Я давно здесь живу.
Если всерьез разобраться, я только этим и занимаюсь.
Меня знают здесь все, и многие любят. Меня любят дети, кошки, собаки и жены. Но не любят владельцы, отцы и — особенно — мужья.
Для меня в этом нет никакой загадки. Все очень просто. Дети и женщины любят, потому что умеют любить. Кроме того, когда они любят, это их радует.
Кошки с собаками тоже умеют любить, и это их радует также.
Владельцы умеют только владеть.
Мужья подражают владельцам. Если это не получается, а такое случается часто (ведь надо ж иметь определенные навыки, а у кого они есть?), то они обижаются и начинают говорить об обидах.
Всегда — об обидах.
А это не каждая выдержит.
Жены бегут, за ними дети, потом кошки, потом собаки. Это так заразительно, что мужья побежали бы вслед. Но как же они тогда смогут изобразить нам обиду? Они сидят неподвижно и покрываются пылью. Зарастают травой.
Трава начинает цвести.
Когда мы на них натыкаемся, мы принимает их за лужайки, за холмики... Водим вокруг хороводы.
Дети, женщины, кошки, собаки. С ними и я неразлучно. Нам бы очень хотелось, чтобы на этих лужайках с нами вместе резвилась коза.
Но козу захватили владельцы...

1995


Я хотел вам сказать...

Я хотел им сказать:
— Послушайте...
Но они замотали меня в одеяло, посадили в фанерный ящик и на санках поволокли в детский сад. И в других углах ящика тоже сидели какие-то обмотанные дети.
Я хотел им сказать:
— Послушайте...
Но они напихали мне полный рот манной каши, всучили портфель и букет и отвели в школу. Там мы сидели, целый класс, с полными ртами каши и боялись учительницу.
А она сидела в цветах.
Я хотел им сказать:
— Послушайте...
Но они уже успели проголосовать за мое исключение. Они так много принимали и принимали к себе в комсомол, что никак не могли поверить, что я еще не вступил, и поэтому меня исключить нельзя. А потом меня снова ругали — за то, что я тогда не сознался, и они меня исключили зря.
Я хотел им сказать:
— Послушайте...
Но они уже выложили деньги за все эти георгиевские кресты, которые я делал из бабушкиных мельхиоровых ложек. Ведь у меня никогда не было денег, чтобы купить что-нибудь для коллекции.
И они сказали, что купят еще, если я достану что-нибудь похожее. И как-то так получилось, как будто я их обманул.
Я хотел ей сказать:
— Послушай...
Но она стала плакать и говорить, что у него такой маленький конец, и что все было плохо, и что все это не надо было начинать. И мне тоже так стало плохо, что я забыл спросить, насколько мой конец больше.
Ведь если бы я это знал, во мне было бы больше уверенности.
Я хотел им сказать:
— Послушайте...
Но они уже обшмонали карманы, отобрали пиджак и штаны и сняли с меня очки.
— Нарушитель, распишитесь здесь.
И я начал расписываться у него на рукаве, потому что без очков я ничего не вижу. Из-за этого меня на следующий день не отпустили, а всех остальных отпустили домой.
Я же знаю, что я ничего не нарушал. Просто они ошиблись. Но если я буду спорить, то они потеряют мой паспорт и отправят меня в бомжатник.
Я хотел им сказать:
— Послушайте...
Но главный ревизор уставился на меня своими выпуклыми глазами и начал кричать, что все смелые — когда воруют. А как отвечать, так в кусты. И что здесь и украсть-то нечего, а ведь надо же, ухитрился, украл.
И все остальные меня тоже разглядывали.
А ведь знают, что я не крал. Что это Семеныч. И директор знает, что Семеныч ворует. Но с Семенычем он — Вася-Вася.
Так мне, сука, обидно стало...

* * *

Я хочу им сказать:
— Послушайте...
Но они наклоняются надо мной, и по-очереди целуют меня в лоб. Чья-то слеза падает мне на щеку.
Кто-то говорит:
— Заколачивай.
И кто-то начинает забивать гвозди.
Но зачем? Я ведь помню, я уже ездил в ящике. Зачем начинать все сначала?

1997


Отражение

Я давно уже знаю, что с этим пора что-то делать. Но откуда я знаю — что?
Каждый раз, когда я хочу причесаться, я подхожу к зеркалу, но вижу там Мясникова, и руки опускаются сами собой.
Если я собираюсь побриться, я беру в руки бритву, но в зеркале меня уже поджидает Мясников. И он передразнивает меня.
Бритва выпадает из рук, брякнув о край раковины.
Когда я встречаю Володю Назанского, он начинает расспрашивать меня о Мясникове, но при этом старательно делает вид, будто речь идет обо мне. Мне становится неловко за нас обоих, и я ухожу. Он остается, и делает вид, будто он удивлен моим бегством.
Иногда Мясников напивается, и тогда у меня болит голова. И мне трудно сосредоточиться на работе.
Но сегодня случай особый. Я услышал стук в дверь, открыл, и увидел — опять! — Мясникова. И он быстро захлопнул дверь прямо перед моим носом.
Я стою на лестничной клетке перед собственной дверью, и беспомощно злюсь.
Он живет в моей комнате, пишет мои стихи, пьет мой чай и стирает мои носки.
Он не трогает только расческу и бритву, потому что уверен, что в зеркале он увидит меня...

1997


Ваш портрет на моем столе

Э.Д. Азарх

Ах, Милена!
Когда я вижу Ваш портрет и вспоминаю Вас, сердце мое рвется на куски. И если бы только сердце…
Лопается голова, отлетают руки и ноги — две секунды и на полу лежит груда моих обломков.
Дети любят подглядывать за мной в этот момент, это им кажется фокусом. С восторженным визгом бегут они за веником и ведром, входят торжественным шагом, делают строгое выражение лица, заметают меня на совок и опускают в ведро.
— Бедный папа! Он такой хрупкий... — Притворно вздыхают они.
И опускают в мусоропровод.
Пролетая сквозь восемь этажей, я слышу их дикий хохот, шлепаюсь и лежу — весь разбитый, не рассказать.
Собираю себя по частям, очень неловко — темно.
Стою у двери на трясущихся ногах, носом к щели и ловлю струйку свежего воздуха.
Вечером приходит Егоровна, отпирает дверь и, кося мимо меня недовольным взглядом, вздыхает.
— Опять здесь! Как ты только сюды залазишь...
И проскальзывая мимо нее, слышу, как она бормочет мне вслед:
— Будто медом помазано, так и лезет, так и лезет. Будто другого места нет...
И начинает громыхать мусорными баками.
Лифт поднимает меня на восьмой этаж. Дети открывают двери, довольные, с сияющими лицами. Я бреду мимо них. Что им можно объяснить? Захожу в свою комнату.
Но — ах! Милена... Когда я вижу Ваш портрет, сердце мое рвется на куски...


Память

В каком году умерла моя бабушка, я не помню. Было это давно. Помню, что я уже был женат. Но не помню на ком.
Если бы вспомнить, на ком я тогда был женат, то дату бабушкиной смерти можно было бы установить довольно точно. Но теперь уж не вспомню.
Так вот, в последний год своей жизни бабушка была абсолютно уверена, что Федор, то есть мой отец, вовсе не Федор, а Михаил, то есть мой дед, который давным-давно умер, сразу после войны.
Иногда, когда моей матери не было рядом, она выговаривала отцу:
— Что ж, Михаил, — говорила она, — я теперь старая стала, так ты молодую завел?
— Я не Михаил! — кричал ей в ухо отец. — Я сын твой, Федор!
— Федор... — недоверчиво ухмылялась бабушка. — Федор-то на войне. В армию забрали.
— Сильно долго служит! — кричал отец. — Поди уж генералом стал!
— Может и стал, — непреклонно соглашалась бабушка. — Федор у меня умный.
И теперь, когда все чаще посещает желание приступить к написанию мемуаров, мне бы очень хотелось знать, в каком году это было. Иногда я спрашиваю жену:
-Зина, ты не помнишь, я не говорил тебе, в каком году умерла моя бабушка?
— Я не Зина, — отвечает жена. — Я Наташа.
Может быть.
Может быть, она и Наташа. Не знаю.
Я давно хочу спросить отца, в каком году это было. Но каждый раз, когда мы встречаемся, я забываю задать этот вопрос.
Да это не так уж и важно. Не думаю, что он вспомнит.

1996


оглавление ТРИПТИХ ДЛЯ МОЕЙ МАМЫ


НАВЕРХ

ОГЛАВЛЕНИЕ