Так легко потеряться в намерениях, когда на твоем пути не стоит ничего, кроме простой человеческой истории. Вышло так, будто Сережа Суходроков находился в ней с самого начала. Стоит ли объяснять? это было лишь разверткой сухих пленок, когда на деле нет ничего, кроме ослепительно белой вспышки, обозначившей то начало. След за следом мы прошли до единственно важного в отношении "сюжета" отпечатка — единственного негатива форматом девять на двенадцать, на котором стриженный под машинку мальчик отказывает в идентичности Суходрокову. Фотография выдала не тот снимок, и с этого начались поиски нашего героя. Сперва он робко выспрашивал родителей, но те отделывались шутками и уверяли Суходрокова, что этот мальчик он сам и есть. Что было делать? Очевидно, пойти по открывшемуся следу — начать с фотоателье.
Выяснилось, однако, что ничего похожего на архивы фотография не хранит — происхождение негатива осталось темной тайной. Старушка-приемщица, впрочем, указала Сереже — о, счастливый случай! — скупой росчерк на ярлычке: искать следовало в детском саду, и его номер был указан. Ступай вперед, припизженный малыш, забудь про секс, про попки и не надо так продолжать, иначе получится почти пародия. Шаг вправо — шаг влево — он оказался в пустом дворе, засыпанным красными и зелено-красными листьями, с маленькой избушкой без ног и открытым до девяти казенным зданием светло-желтого цвета. Двор он помнил, дом вспомнил, когда оказался внутри.
Это был тот самый дом, где восемь лет назад они вчетвером забрались в тихий час в кладовую и провели упоительные часы, карабкаясь в одних трусиках друг за дружкой по лесенкам, образованным бельевыми нишами. Любовь тех лет сводилась к поцелую, украденному у соседки по раскладушке — Зина Тряпкина, твое имя здесь как бабочка на булавке (я еще вернусь к этой табличке, расчерченной десять лет назад), и пусть оно удостоверит все остальное. Сережа заглянул зачем-то в горшечную, в гардероб
[единственный в детском саду не умел подтирать себе попку. Дома было просто — просто кликнуть родителей, просто выбрать между "Все-о" или "Хва-хва", чтобы на условные слова пришли папа или мама соответственно и сделали необходимое. Сколько веселья было тогда в этом маленьком ритуале!
Единственный в детском саду не знал, что делать, когда хочется какать. Там был такой туалет, с рядами очков, с шумящим водопадом — до сих пор он подавляет своей огромностью. Желание какать наводило грусть. Щемило в очке, подпирало час, два; придумалось одно средство — поклоняться говну, молиться ему — "Бомба, бомба, пожалуйста, не приходи", и тогда она не приходила — час, полтора, но жопа оставалась неумолима: за полчаса до папиного прихода я обкакивался.
Дома говно вынимали из колготок и отмывали испачканные ноги. Не стыдили]
— Мальсик, сто ты тут ходис?
[если бы они знали, зачем я хожу по этим коридорам! Сколько часов я провел в детской поликлинике, отбирая себе жертву по вкусу, сколько я гнался за ней затем в смутной надежде забраться под красные колготки. Стоит ли придумывать для этих историй специальный язык "харитонов"? Нет, не стоит — если дело не в языке, а в истории]
— Здравствуйте!
— Здравствуй, здравствуй. Сто ты тут делаес?
— Простите, мне нужно поговорить с кем-нибудь… Тамара Васильевна! вы меня помните?
— Суходроков? Сережа? Сто ты тут делаес?
— Тамара Васильевна! мне очень нужно. Узнать одну вещь — можно ли узнать по фотографии…
— У тебя сто-то слусилос? Где твои родители?
— Они дома. Я хотел спросить у вас, можно ли узнать по фотографии…
— Сто узнать?
— Узнать по фотографии… Вот, посмотрите.
Тамара Васильевна смотрит на негатив непонимающе, хочет, видно, услышать отзвук прошедших лет в этом старом негативе нет ни смысла ни души. Отвернись, Сережа, я почешу себе. Ты что, не веришь, что это твой фотопортрет? Правильно делаешь.
— Сережа, у меня дома есть картоска. Мне там сорок два года. Я никогда не поверю, сто это мое лицо. И ты не поверис. Сто это ты. Ты знаес, сто Зина Тряпкина передавала тебе привет?
— Как мне ее найти?
— Это осень просто. Я дам тебе адрес и номер сколы. Ты сделал уроки?
— Не беспокойтесь, пожалуйста. У меня теперь не бывает проблем с уроками. А адрес — дайте, пожалуйста.
Зина Тряпкина, тринадцатилетняя толстячка, с удовольствием сглатывала, не отпуская сережины ягодицы, в темном углу пропахшего шампиньонами подвала своей пятиэтажки. Она хотела. Больше всего она хотела теперь, чтобы Сережа не ускользнул от ее любви, но Сережа твердо помнил, зачем. След был верен.
— Зина, я умоляю тебя, вспомни. Нас всех фотографировали в один день. Посмотри на это лицо.
— Ну, может быть, это Алешин, а может быть, Егоров, я не знаю. Поцелую!
— Ты посмотри на просвет, тогда понятнее станет. Правда ведь, это не я?
— Конечно, не ты, Сережа.
[там вообще ничего не было видно! это было черно-белое лицо с какими-то пятнами светлого во впадинах и под носом. Короткая стрижка. Мальчик был необычайно серьезен]
[верните ему эти тридцать лет, и тогда он уймется. Ему незачем писать, он просто ищет. Он ищет, и своего мальчика заставляет искать — то, что он ищет, никому не нужно. Просто он себя не узнает]
Но невозможно сосать друг дружке три часа кряду и не заговорить о любви.
— Ты любишь меня, Сережа?
— Нет, Зина, я люблю Алису и Майку, ты их не знаешь и никогда не узнаешь. Одна прекрасна, как гостья из будущего, а другая… снежная королева. Хочешь, за нами не будут подглядывать? Я могу договориться с Профессором.
— Все все равно, Сережа. Если ты меня не любишь…
Она шла, не разбирая дороги, в сторону трамвайного кольца и считала дождевых червей. Первый, тридцать первый, сто первый… Она давила их, не поднимая головы, пока не проревела труба и разорванные кишки ее не распластались по шоссе. Легкое дыхание школьницы Зины Тряпкиной растворилось в октябрьском воздухе.
— Эй, а кто же это? на фотографии?
Зина не оглянулась.
Как повяжешь галстук — берегись его.
Он с петлей удавки рода одного.
Смерть придет — не вскрикнешь: немота навек
Мотыльком над свечкой вьется человек
Пионерка Зина погибла, когда никто не ждал ни ядерного удара, ни взрыва террориста. Она погибла от любви
[они вяжут эти галстуки готовым к любви малолеткам, чтобы те знали — кровь на их руках и кровь на губах — это одно и тоже. Зина больше всего хотела заменструировать в рот своему любимому, а он ускользнул. Зато она не ускользнула от смертельного удара бампера, бросившего ее под тяжелые трамвайные колеса. Пионерские петли — это знак. Когда нашу параллель приняли в пионеры, я нарисовал карикатуру на двух влюбленных из нашего класса. На карикатуре мальчик и девочка в пионерских галстуках стояли друг перед другом без трусов. "Ебутся" — хихикал я. У обоих были мальчуковые письки. Я рассказал о карикатуре маме, чтобы она посмеялась вместе со мной, и она велела изорвать ее и выбросить. Даже не взглянув]
Сережа так и не узнает о гибели Зины Тряпкиной, увлекшись поиском своего двойника
[слово произнесено, и теперь оно втащит за собой все, что с ним для нас связано, но что поделаешь. Мальчик на фотоснимке всем похож на Суходрокова, кроме своей необычайной серьезности, а Суходроковы просто уверены в том, что это Сережа и есть. Еб твою мать, блядь]
— Профессор! не прогоняйте меня, мне очень нужна ваша консультация!
— А с чего ты взял, что я стану гнать тебя? Прежде всего, где масло? И на худой конец — ведра?
— Я не помню, Профессор. Я который день как в огне. Я был в детском саду и у девочки в подвале.
— Интересный маршрут ты выбрал вместо того, чтобы просто сходить в магазин. И каково тебе без кубов? Возьми-ка сразу, а то опять забудешь.
— Я не знаю, как я прожил эти два дня, Профессор.
— Что-то случилось?
— Хуже. Посмотрите сюда.
— Хм. А папа не говорил тебе, что у тебя есть братик?
— Братик?
— Ну да, другой Сережа.
— Ну, он говорил, что в Алма-Ате живет Толик, работает таксистом, но ведь эта фотография…
— Ты хочешь сказать, что это можешь быть только ты?
— В детском саду так сказали. И в фотографии.
— Ну так дело твое труба. Катись. Захочешь еще — зайдешь.
И дверь захлопнулась.
Дело, однако, осложнялось тем, что на дворе стояла глубокая осенняя ночь. В детский сад после первой смены, потом к Зине Тряпкиной на другой конец города, потом профессор… Вот и посчитайте сами — выйдет заполночь. Заполночь Сережа и пришел домой, да домой-то не попал! Дома-то родители были!
Тут в первоисточнике строгая реалистическая мотивировка — папа Сережи меняет замок, и поэтому мальчик не может попасть домой, а разговаривает с мамой через дверь. У нас будет немножко по-другому: замок и не надо было менять, потому что родители ставили его каждый вечер на предохранитель. Воров они боялись, что ли? Так вы вспомните Суходрокова-старшего и подумайте — боялись ли они воров? По всему видно, что не боялись. А кто же боялся тогда? А это мои родители боялись
— Кто там?
— Мам, это я, Сергей.
— Сережа давно дома, мальчик. Да и тебе пора.
— Ксеня, кто эт там?
— Да тут пацан какой-то балуется.
— Я вот счас ему!..
Сергей ринулся вниз по лестничным пролетам, не останавливаясь, а значит, и не думая. Добежав до первого этажа, он остановился. Подумал. Получалась какая-то ерунда.
Он еще раз поднялся наверх и постоял перед дверью.
Получалась какая-то ерунда.
Но ведь ночевать где-то нужно!
И он поехал к Профессору
[зимний троллейбус почти без конвоя две остановки в пути правое левое что там такое папа позвольте войти или уйти и неторопливо скользким февральским двором мы с моим милым идем и счастливые пахнем июльским дождем и солнцем
Яша следовал за Майкой на почтительном расстоянии.
Вечер.
В этом городе вечерами девочки из хороших семей никогда не гуляли парами. Они по праву гуляли одни, никем не замечаемые, тонкие тени первой смены. Пахнущие герои Аксенова и Битова, бродвэевское быдло, да кто вас пустит на провинциальные улицы летом и весной, весной и летом. Было чисто и прохладно. Желтые стены трехэтажных домов помогали Яше вычертить перспективу преследования. Степень опасности, конечно, была несоизмерима с дневным риском остаться наедине в школьном коридоре. В худшем случае пришлось бы что-нибудь соврать и распрощаться.
— Майка, Майка!..
— Яша? Как ты здесь оказался?
— Да вот, видишь ли, иду к знакомому математику — он раньше в институте преподавал, да только ушли его, за пятую графу, — чтобы книжку взять. Сборник. Задач.
Он в одном подъезде живет, с Алисой.
— Ну что ж, идем вместе. Я к Алисе иду.
И они пошли. По дороге Яша рассказал Майке все, что думал о войне в Афганистане и вообще о войне, о военных ("лучше водку пить, чем воевать", добавила Майка), о комсомоле, о Брежневе и о более частных предметах, часто обсуждавшихся в те годы на голосах. Голоса он слушал у другого математика ("тоже ушли?", спросила Майка), увлекавшегося радио. Нет, другого математика не ушли, но вот-вот уйдут, он такой… ("бедовая голова", определила Майка) — вот именно голова! радостно подхватил Яша, он о войне узнал раньше, чем по голосам объявили…
Другой математик счастливо проработал на своей кафедре до ельцинской демократии и ушел в проектное бюро зарабатывать написанием программ.
А у Алисы они пили крепчайший чай, разговаривали о других детях и слушали Шенберга. И Берга. Много интересного они услышали в тот вечер, потому что у Сережи с пятого этажа опять была репетиция, и что-то заклинило в рассказе]
Выйди на улицу. Не останавливайся на вахте, иначе они тебя заметят. Та школьница, когда я ехал в поликлинику, я почти узнал улыбку в ее лице и скорей отвел глаза. Она искала меня взглядом. Я искал ее языком. Паруса в заливе и голубой бант чуть пониже подбородка. Мне двенадцать лет. Ей, наверное, десять. Они нас не выпустят.
[профессор кипятил, выпаривал, что-то осаживал и щелочил, возился с лакмусом и весами, а когда все было готово, он сделал себе и провел пальцами по тонкой коже, под которой пульсировала вена.
— Я тебе сказал, что не заставлю сосать хуй.
— Профессор, я никогда не делал этого с мужчинами.
— Смотри сюда. Это прозрачней секса и не так хлопотно. Получи свое. I know I'll never be a bride — to nobody like you.
Память, ты отказываешь мне в своем снисхождении. Мне нужно пройти туда, где они начинают, и где я давно закончил всё, а маленькая железная дверь в стене остается закрыта — для лиц старше школьного возраста. Дай ему, Сережа, я не стану смотреть]
Вечер. Остаток летнего огня отделяется от солнца и входит между губ усталого дяденьки.
[попытка объяснения] Это был не я, когда ты под партой взяла мой ствол в мягкие губы. Это был не я, когда я брал призы на олимпиадах и спартакиадах, меня бы туда просто не пустили. Это был не я, когда мы столкнулись в городской библиотеке, и ты оставила мне свой адрес, по которому никогда не пришел тоже не я. Крапивин меня не видел. Я объехал по кольцевой и через Москву доехал до Ивантеевки
[девочка в ситцевом платье
ты не ответ на вопрос
снова угрюмой ратью
выпит источник слез
я не умею плавать
я не умею бить
если бы я умел плакать
ты полюбила бы]
И еще. Яблока сочная мякоть, сочная плоть твоих губ Я научился плакать, когда увидел твой труп А в нем десятки маленьких отверстий, в каждое свободно входила штопальная игла.
Это был не я, когда ложился на пол и впитывал всем телом штрихи узора, не я слушал шорох той ночи. Не я кончал с урчанием, привив к лицу твое белье, когда на полке стояла маленькая черная коробка с шифрограммой от тебя. Не я потерялся в больнице скорой помощи.
Но если это был не я, если мальчик, который спит сейчас в доме моих родителей, не я, то кто же перемножил тридцать шесть чисел на тридцать шесть чисел?
Это робот.
Он будет жить вместо меня в Крапивине. А я сегодня выйду через дверь Профессора во Владимир.
— Знаете, Громов, я понял, чья это фотография.
— Ну наконец-то.
— И он останется там навсегда?
— Нет, Сережа, не навсегда. Только до тех пор, пока ты не вернешься в Крапивин. Пройдешь через железную дверь.
— Господи, и вы туда же! Вы что, видели ее?
— Я не говорил тебе? Я достал ключ.
— У кого?
— Дело в том, что мне из-за некоторых моих наклонностей приходится иметь дело с парнями из Бригады. Мальчики со шпагами, понял? Делаем одно дело. И тебе придется в нем поучаствовать.
— Я должен отработать?
— Только ключ.
[ключ от маленькой железной двери, Алиса достала его. Там был теплый летний дождь, и на желтой оштукатуренной стене цветными мелками был нарисован мальчик двенадцати лет, полулежа на диване. Аптека Голубые шары, звездное небо внутри нас и каникулы. Она делала это с собаками.
Шары берут в полную пригоршню и нежно гладят. Потом он нюхает между ног и, полизав, встает сзади. Десятки раз. С бульдогами, овчарками, сеттерами. И маленький хуй длинной таксы — гомосексуалиста]
Отработать только ключ, пустяк!
Да, но как его отрабатывают?
— Профессор, а что я должен буду сделать?
— Видишь ли, парень, мы берем запасники музея. Там есть кое-что поинтереснее "Мужичка из робких", можешь мне поверить.
— Да-а… Но я-то зачем вам нужен?
— Да постоишь на стреме, вот и все.
— Как интересно… Что, больше найти некого?
— Представь себе, некого.
Профессор, конечно, лукавил. Суходрокова он выбрал по соображениям мистическим. Географическим, скорее. Не каждый день во Владимире, родном городе Профессора, появлялся мальчик, чья плоть принадлежала Крапивину, который и на картах-то в этом городе не был обозначен, а считался фамилией детского прозаика, по имени Владислав. Да-с, Суходроков был настоящей находкой для воров из Бригады. Буква какая-то. Впиши в кроссворд, и он сойдется.
Сам Профессор ходил из Владимира в Крапивин и обратно с новогреческой легкостью.
Хаживали и мы, дорогой читатель, хаживали и мы домой через форточку и весной на улицу. С некоторых пор моей любимой песней стала: "Некрасива я бедна, плохо я одета…" Эх, никто замуж не берет! А бывало, подпояшешься алым шёлком, нахлобучишь картуз, сунешь за пазуху десяток гнилых яблок и этаким Мишкой Квакиным пускаешься на поиски тайны двух океанов, клуба погибших капитанов. Тьфу, даже тошнит, так есть хочется.
Верность, вот что я потерял, а вовсе не совесть. Храбрости-то, положим, у меня никогда не было. Только на один шаг и хватило. Да мне не жалко, забирайте и остальное, пани, можете помочиться мне в глаз. А вот верность пропала.
Ну ладно, пропала и пропала, пойдем дальше горе мыкать.
Я хочу рассказать Вам о волшебной стране, где голубой прибой приносит камни янтаря, и никто у вас не спросит тайну бытия. Там оранжевые липы, золотой песок, и у каждого матроса на ноге носок.
Дело было так.
Темнота расступилась, и Суходроков и Громов вышли из проулка на освещенную площадь. Ждать оставалось недолго. В полночь двери старого замка должны были открыться на полчаса, чтобы караул мог освежиться и обменяться новостями со сменой, а затем уступить ей место.
Они встали рядом с телефонной будкой и смотрели сквозь стекло, как падают кленовые листья на фургончик, забытый ремонтниками около второго, на время ремонта музея закрытого, входа.
Марцелло. Бернард!
Бернард. Я на посту, Марцелло.
Марцелло. Свои, свои. Какой же ты службист!
Признайся, ведь не ждал меня так рано?
Бернард. А Грегор где? Мак-Лафлин? Пидсышок?
Ну, как ворвутся в замок негодяи?
Марцелло. Какое-то поветрие в ночи,
плохое время…
Бернард. Помнишь, прошлым летом,
он выходил на площадь и кричал,
что это проза, да притом дурная,
что в карауле крысы завелись,
что нас с тобой уволит. Звал и сына,
такого же, наверное, как сам —
бездельника и шалопая:
сын не пришел.
Марцелло. И хорошо, что не пришел, Бернард!
А то бы мы с тобой не сдобровали.
Бернард. Покурим. До развода пять минут.
Громов(выходя на середину площади). Ну что, портяночная вонь, заждались?
Что, блядь, заждались, говорю?
Бернард. Смотри, Марцелло, это он. Как грозен!
Седой, как лунь, и тощий, как скелет.
— Какого, парень, хуя тебе надо?
Да отвечай оттуда, а не то —
ружье заряжено.
Громов (приближаясь). Пизди, пизди, уродец.
В ночную смену ты дрочить привык,
и где тебе подумать о патронах?
Бернард (на ухо Марцелло). Он прав. Я на посту дрочу всегда,
но он-то, он откуда это знает?
Марцелло (на ухо Бернарду). Он знает, что у нас патронов нет,
и это посильней, чем фауст гете.
— Молю, оставь нас, добрый человек!
Громов. Нет, я не добрый. И не человек.
И от тебя так просто не отстану.
Сейчас при всех стащу с тебя трусы —
Ну что тогда ты делать будешь?
Марцелло и Бернард в ужасе убегают.
Громов (вслед, хохоча). Ключи, ключи забыли!
Бернард (на бегу). Пошел ты на хуй!
— Суходроков! Ты только посмотри на этих мудаков! Бросили пост. А я еще собирался на всякий случай звать своих парней. Ну, все. Нам теперь работы на три минуты. Вот тебе ключи, ступай.
— Профессор! Мы об этом не договаривались.
— Ступай, ступай. Возьмешь "Мальчика со шпагой" и возвращайся.
Далее происходят следующие события:
1. Суходроков выносит "Мальчика со шпагой". Они с Громовым возвращаются к Громову.
2. Суходроков получает ключ от железной двери и возвращается в Крапивин.
3. Фотография двойника: исчезает или оказывается у Алисы. Алиса и фотография. Майка и Алиса. Майка, Алиса и фотография.
4. Яша и Суходроков. Усмотрение принципа связи мира и эрос.
5. Пир (школьный огонек дома у Алисы). Пляска эроса. Смерть Сергея от инсульта, инфаркта и психоза. Пожар.
6. Яша гибнет в огне, пытаясь спасти фотографию.
7. Фотография гибнет в огне. Алиса сходит с ума. Майка сходит с ума.
8. Школа. Ноябрь. Суходроков. Математика. Посещение п/б.
9. К Громову за раствором.
10. Школа. Ноябрь. Громов. Преследование малолетки.
11. Заснеженный двор и его обитатели.
12. Кастрация Громова.
13. Громова вешают на липе.
14. Суходроков перед закрытыми дверями Громова.
15. Суходроков перед маленькой железной дверью.
16. Ключ подходит.
17. Суходроков идет по совершенно темному железному тоннелю, который не кончается никогда.
И он пошел. Пошел мимо "Мужичка из робких", мимо "Грачей прилетели", мимо "Незнакомки"… Какая удача, думал Громов, закуривая. Единственный мальчик в мире, который мог сделать это. Пусть он об этом не узнает. Иначе он может вырасти эгоист.
Мимо "Красного вафлиста", мимо Дейнеки, мимо Кубрика, мимо многофигурной композиции "Ставенки"… Вот он, "Мальчик со шпагой", любимый мной герой школьников восьмидесятых.
Они шли, насвистывая, потому что дело было сделано, и оба чувствовали себя персонажами итальянского вестерна. Мальчик даже нащупывал рукоятку пистолета за поясом.
— Громов, а вы имели дело с мужчинами? В детстве?
— Ну как же, меня ебал сам Крапивин. Старик, у него был такой хуй! Такой хуище! Я сосал…
— Нет, я имел в виду… Ну, понимаете, вот вы мне помогаете в учебе, даете книги, вообще стали единственным мужчиной в моей жизни. Есть, конечно, папа, но он…
— Ты мало дружишь с мальчиками. У тебя есть друзья-мальчики?
— Я раньше с Гусевым много дружил, он дрочил мне, а потом еще с ребятами из спортшколы…
— Пообщайся с Яшей. Он, по-моему, любит тебя.
— Он любит Майку… Профессор, а вы откуда его знаете?
— Я встретил его как-то… Он показался мне смешным и трогательным, и я пригласил его на чай.
— Вот как? И он пришел?
— Да. Оказалось, что у нас общие интересы. Математика, я имею в виду.
— Классно! Обязательно поговорю с ним о математике! Я раньше стеснялся его…
— Из-за Майки? Напрасно. Он любит тебя. А теперь ступай. Будь уверен, твои сегодня забыли поставить замок на предохранитель.
— А я хотел еще к вам зайти…
— За кубами? Возьми. У меня с собой были. Для тебя.
— Встретимся завтра, после уроков?
— Заходи. Я тебе всегда рад.
— А может, сейчас зайдем?
— Ну пошли.
И Громов вдул ему так, как никогда в жизни. А Ганимед сосал как маленький мальчик. Это было божественно.
[какого хуя я не могу писать об этом? не хватает воображения? Чушь, я знаю лучше любого пидора, что такое любовь. Я, развратитель и злодей, лизал его яйца, предварительно отмыв в ванной этого уличного щенка, за пятерку. Я брал их в рот и сосал, пока не кончал на их вкус — а кто не пробовал, тот все равно не поверит — он был пьян, малолетка, от стакана портвейна и от редкой в его жизни сытости. Я снял его напротив РОВД на улице Коллонтай, там рядом Большая Миньетная, и они никогда не остаются без работы. Похотливые козлы профессора Когана — это я. Детская проституция работает на меня. Тот пидор, что дрочит, читая эти слова — тоже я. Мы все любим детей, верно? И никто не отдаст их нам, верно? Наш путь кончается где-нибудь на гнилых досках у параши, мы, утратив зубы и зрение, остаемся затем без рук и без ног, чтобы только языком только языком только языком только языком только языком выковыривать из-за во рту оставшихся осколков подзалупную грязь грязь грязь грязь грязь/ грязь грязь грязь грязь грязь/ грязь грязь грязь грязь грязь/ грязь грязь грязь грязь грязь/ грязь грязь грязь — самый отвратительный конец для чистоплюя, всегда отмывавшего маленьких детей перед тем, как их попользовать.
Совершенное пердо. Супердофабельное перфлю. Совершенно пердофабельное перфлю. Анфан пердю]
И Суходроков ушел от него.
Его путь лежал через маленькую железную дверь к синим горизонтам Крапивина, к мать-и-мачехе и одуванчикам пионерлагерного лета, лета в городском детском лагере, к муравьям и тополиному пуху, стрекозам и капустницам, крапивницам. И он прошел этот путь.
Дома действительно никто не поставил замок на предохранитель — ни мама, бальзаковка, носившая в сумочке патронташи гондонов и коробки трихопола, ни папа, ебавший в рот домашнюю кошку радикуль, ни брат, ни сестра — их у Суходрокова не было. И Суходроков лег спать.
[Сон Суходрокова: толстая девочка Зина Тряпкина ложится под трамвай, и ее кишки наматываются на тяжелые оси. Толстый Суходроков-старший ложится под трамвай, и его кишки наматываются на тяжелые оси. Толстая мама Суходрокова ложится под трамвай. Бычий цепень. Глаз. Яйца Громова. Сухотка. Конец вечности]
У меня на этот текст не стоит.
Берегите себя.
Наш конец тоже не за горами.
Проснувшись, Суходроков вовсе не бросился первым делом искать фотокарточку, нет-нет! Он побежал в школу! И только там он понял, что фото теперь должно пропасть. И верно, придя домой, он не нашел его ни в своем тайнике, ни в комоде у родителей. Куда подевалось?
Но самое удивительное, что оно обнаружилось у Алисы. Лучшего эта девочка не могла вообразить для своих игр. (К слову, она тоже ходила из Крапивина во Владимир. И спала с Громовым, совершенно этого не тая. Она вообще никого не боялась).
[Я пишу "эта девочка", и у меня уже дух захватывает]
Когда я закончу эту повесть — а я скоро ее закончу, — я попрошу одного знакомого художника нарисовать ее портрет. Пусть она будет во всем похожа на шестиклассниц моего детства, за одним исключением — она ничего не будет бояться. И может быть, хотя бы рядом с ней мне тоже не будет страшно.
Потому что сегодня мне страшно как никогда. Или нет, страшно мне было неделю назад, а сегодня мне скушно. Я не могу писать, когда мне страшно. Я вообще тогда ничего не могу делать. Я предпочитаю пойти на поэзоконцерт или начать курс лечения нейролептиками. Я не свободный человек. Но вас, как, впрочем, и меня, больше интересует Алиса. Вот почему я решил все рассказать сразу и писать без помех. Теперь меня не тяготит обязанность рассказать как все было.
А было все так.
Алиса положила фотографию себе на грудь и поплотнее прижала нос таксы к пизденке. Потом она вздохнула. Потом левой рукой подняла фотографию в воздух и посмотрела на нее. Потом вздохнула и поцеловала фотографию. Взъерошила загривок таксе. "Еби, еби" — сказала, становясь рачком и положив фотографию на тахту. Глядела на фотографию. Стонала. Не хотела кончать. Не кончала полчаса. Потом перевернулась.
Попа у девочки покраснела.
И тут вошла Майка.
— Слушай, ну что ты делаешь!
— Перестань.
— Я тысячу раз тебя просила…
— Перестань, пожалуйста. Какое это имеет значение…
— Огромное значение! Если тебе приятнее сношаться с песиком… Господи, а это еще что? Алка, что за фетишизм?
— Я люблю его.
— Ее, ты хочешь сказать. Фотография женского рода.
— Среднего. Фото. Оно.
— Еще чище!
— Чище и приятнее всего, что ты можешь представить.
— Всего!
— Иди сюда.
Майка подошла и уткнулась мордочкой в немного шерстистый бугорок.
— Солнце мое. Язычком.
Розовые пятки легли поверх плеч.
Виртуоз педофилии покидает поле боя оставляя свои санки и французский самокат Я же спрашивал у папы право лево что такое Я выпрашивал у брата сигаретину дукат Я спускался в свое детство точно старый макаревич точно лысый макаронник уходил в пиццерию в пи и на уходят люди никогда не будут встречи никогда не будут люди никого я не люблю
Никогда не будет мама кулинарный жир на кухне никогда не будет мама макароны рыбий жир никогда не будет мама аденоиды не пухнут и ни доктор ни пропишет в теплом молоке инжир Я приблизился к потемкам в ожидании инцеста ожидая из потемок появления его из потемок показалось слово хуй и смысл невесты в том значении с которым нас не связывает больше
ничего
[Что-то разладилось в микрофоне — подумал Сергей]
Моя верность тому что было Бакалейный мой магазин Ты меня за говно полюбила
Хватит
Зин!
[определенно — подумал Сергей]
Но все еще наладится.
Сунули галстуки в карман и пошли на штурм троллейбуса. Потом передумали и встали в очередь к квасному ларьку. В очереди пахло мясом.
— А что, Яша, думал ли ты о числе?
— О числе я думаю всю жизнь и не могу разрешить, во мне ли оно или вне меня.
— Я думаю, Яша, что когда ты о нем думаешь, оно внутри тебя.
— А когда оно внутри меня, я о нем думаю?
— Ты можешь думать о нем или нет, но оно уже внутри тебя.
— Значит, главное — это чтобы оно было внутри меня. А потом можно начать о нем думать.
— Всегда ведь так и бывает. Тебе нравится мальчик, потом вы сходитесь, слушаете пластинки или курите…
— Или готовимся к олимпиаде, как мы с тобой, Сережа.
— Да, Яша, и это самый прекрасный род любви. Потому что так она освещает путь к числу.
— А потом, — говорил Яша, все больше распаляясь, — потом вы начинаете дрочить друг другу под партой, чтобы число встало неопровержимо.
— Стало неопровержимо.
— И встала любовь.
— Любовь становится неопровержима, когда неопровержимо встает число.
— Но число ли это?
— Да, потому что это единица. Число чисел, единое.
— Сию же минуту ко мне!
— У меня неопровержимо стоит.
— Неопровержимая единица извергнет свой сок множества.
— Но во множестве будет множество единиц.
— Они все будут внутри меня.
— Тогда ты сможешь не думать о числе, потому что ты просто будешь содержать его. Как весь этот мир.
— Содержать, как весь этот мир.
— Ты будешь содержать весь этот мир и как весь этот мир содержит множество единиц.
— А двойка? Разве она менее содержательна?
— Нет, потому что она содержит единицу.
— Я буду содержать единицу, мы с тобой будем содержать две единицы.
— И множество.
— Два множества.
— А девочки?
— Множество девочек. Ты забыл о множестве, Яша. Девочки — это множество.
— И каждая единица этого множества содержит единицу.
— За это мы их и любим, верно?
— Я не могу любить Майку, если она не содержит единицу.
— Ты и не любишь ее, Яша, ты любишь только единицу в ней.
— И множество.
— Верно, и множество.
— Я кончил.
— Дома поменяешь трусы, вот и все.
Но дома Яша даже не стал переодеваться, а просто сбросил с себя форму, майку и трусы и уперся ладонями в коленки. В волосатые коленки рано созревшего юнната. А Суходроков вылизал ему всю промежность и так разработал анус языком, что у Яши, как и у тебя, парень, опять стоял торчком.
[Этот текст интерактивен]
До сих пор неизвестно ни одного случая СПИДа, переданного Крапивином его обитателям. Райское местечко, верно?
(но главным было то, что Яша совершенно исцелился от несчастной любви. Он понял: в Майке он любил только единицу, сама же по себе Майка — множество, иными словами, любая из множества, способная вместить. А значит, нечего было и огород городить. Нечего было простаивать часами перед мерзлым подоконником в подъезде. Нечего было сидеть на крыше в Ивантеевке и на чердаке дома Булгакова. Не одна, так другая. Не стоило любить яблоко, если плодоносил виноградник. Счастье окружало его и было готово принять).
Но странно, отчего-то жаль неисцеленной привязанности, запаха грязи на дорогах. Ветра в окно. Кажется, мы только что проехали мимо мальчика. Он стоял на обочине, задрав руку или голову, на такой скорости не разберешь. Такой ветер. Дальше, дальше!
Дальше были посиделки у Алисы. Собрались все, даже Зуев пришел. Вот уж никто не ожидал! Поставили на магнитофон Italo Hits 82, затем 83 — танцевали. Пили вино, сухое. Одна бутылка шампанского на всех. Свет выключили, когда начало темнеть. Там уж потом и не разобрать было, кто с кем танцует.
[микрофон включен]
[эти танцы нашего детства, я до сих пор вспоминаю. Шишечки шелковых блузок на подушечках пальцев, острый запах. Что-то еще было]
Потом и не разобрать было, кто за кем волочится. Все перетрахались.
[боже, что со мной! у меня парализованы конечности! И руки! нет, правая в порядке! — подумал Сергей]
Конечно, услышать такой noise. И здорового ондратий хватит. А ты повесь его на плетень. Подсохнет, и завтра как новенький. Носи на здоровье.
[мой хуй, мой хуй! Мой хуй! У меня так не стоял с пятнадцати лет! — подумал Сергей. — Я не переживу этого! если я сейчас же не кончу
[боже мой, подумал я, и впрямь какая каторга не мочь кончить: помню, я терзался четыре часа и так и ушел ни с чем, совершенно измучив девочку — есть баночного кальмара
В коридоре встретил маму. Так хуй болит, говорю, сил нет. "Ты не заболел? Триппер? Стафилококк?" Хуй там, говорю. Переебся
[мой хуй, мой хуй! Мой хуй! он хуже чем парализован — он прихвачен! Бокал мой пуст — мне больше нет спасенья!
Сердце, мое сердце! Что оно чувствует!
[Чувствовало оно не меньше чем подступающий разрыв. "Не задняя стенка, а развалины Баграти", — говорил доктор-гуманист из союзной республики. Музыканты вообще не берегут себя. Им надо слышать свои уши, понимаете? Да идите вы нахуй
[мое сердце, мое сердце! Мое сердце! Что со мной? Так оно не билось с пятнадцати лет! даже на винте! даже на отходняке! даже на кокаине! А-а-а…
[Сергей, что с тобой? Не грусти. Посмотри, как я умею — подумала Алиса
[скобочка*
* В данном случае имя автора этого приема не важно. См. содержательный анализ последнего в статье Д. Кузьмина "Преодолевшие концептуализм".
[боже, я ебнулся! я никогда раньше не слышал ее мысли! И…
[поразительно, как может человек опуститься. Я бы на его месте поостерегся подслушивать еблю маленьких негодяев. И вперед
[последнее, что могу — взорвать весь этот пиздец, от меня для вашей party — cocktail Molotoff!
Y-yes!!!]
Полыхнули сразу три этажа. Вышибло стекла. Вети, веточки, стеклышки, "секреты". Так хуякнуло — в три дни не потушишь. Надо, блядь, полагать — такой ветер.
Горели подшивки журнала "Пионер" за 12 лет. 300 000 штук, по числу жителей города Владимир на 1982 год, год смерти Бреннера.
— Она там, мудачье! Она сгорит! — время от времени вопила Алиса.
— Не выпускайте ее! — надсаживался Сергей.
— Не выпускайте ее! — бегал вокруг кучки школьников Яша, имея в виду уже Майку, которая рвалась тут же извлечь любимое фото из пламени, охватившего дом. По пожарной лестнице он взобрался на пятый этаж, столкнув по дороге (на высоте четвертого) мешкавшего пожарника, и пропал в пламени. "Пиздец" — подумал Суходроков.
И верно, это был он. Яшу потом не нашли.
— Она там, мудачье! Она сгорит! Она там, мудачье! Она сгорит! Она там, мудачье! Она сгорит! Она там, мудачье! Она сгорит!
Алиса села на корточки и напрудила под себя. Потом покакала и подъела. "Пиздец" — подумал Суходроков.
— Любимая! Любимая! Любимая! Любимая! — захлебнулась Майка. — Что с тобой? Что с тобой? Что с тобой? Что с тобой? Ты слышишь меня? Ты слышишь меня? Ты слышишь меня? Ты слышишь меня? Она не узнает меня. Она не узнает меня. Она не узнает меня. Она не узнает меня.
Майка села на попу, вытянув ноги, и стала возить кулачками по сухому лицу. Иногда она повторяла:
— Она не узнает меня. Она не узнает меня. Она не узнает меня.
Алиса отозвалась:
— Она там, мудачье! Она сгорит!
"Пиздец" — подумал Суходроков.
— Пиздец, — сказал Громов. — Вызывайте карету.
Глава третья. Вечность конца.
[альбом группы Ramones "Rocket to Russia" был записан в 1976 году. Для его понимания принципиальна песня, в которой есть следующие, впрочем, известные мне только со слуха, слова: "I don't care about this world/ I don't care about that girl/ I don't care". Альбом группы Clash "Clash" вышел в следующем, 1977 году. Для его понимания принципиальна песня, в которой есть следующие, впрочем, известные мне только со слуха, слова: "I don't want to know about/ where the riches are going to/ I don't want to know about/ what the riches are doing". Но еще более принципиален текст другой песни группы Ramones с того же альбома "Rocket to Russia". В нем сказано буквально следующее: "Ah mya-mya-uh pup-pah pah/ mya-mya-uh pup-pah pah/ mya-mya-uh pup-pah pah".
Это наше детство]
увидеть взамен двух черных кошек в момент случки. Но, по правде говоря, не видно ни черта. Если бывают пушистые клубы дыма, то это их явление на ровном месте, потому что объема нет: город становится пеплом, стоящим дыбом. Идет дождь. Мы висим над трубой электроцентрали паскудным осенним утром и, видимо, будем падать, пока не прозвонит будильник, потому что это школа]
Шел снег. Ноябрьским утром Суходроков пришел в школу. Он встретил там Яшу и Гусева, и даже Ершова — кто бы мог подумать! — но не встретил ни Майку, ни Алису. Они вышли замуж и уехали. Правда, перед этим они долго лечились в клинике доктора Замзе, для ненормальных и так, и там Алиса все повторяла "мудачье! она сгорит!", и Майка (которую тут же прозвали "макакой", а Алису санитарки звали "лисой") повторяла "она не узнает меня", и Сережа навещал их. Алиса выходила в ситцевом халатике (Майку не выпускали и чаще вообще держали на вязках, потому что она все норовила облапить свою бывшую подружку), в ситцевом халатике с вытаращенными в пол-лица глазами на исхудавшем бледном лице, брала апельсины и конфеты, но не разговаривала. Суходроков пел для нее под окнами больницы песню из кинофильма "Гостья из будущего". Иногда приходили Гусев и Яша, которые очень сблизились. Но потом, когда Алиса и Майка вылечились, они вышли замуж — обе — и уехали, видимо, потому, что все ребята и девочки перешли в седьмой класс. Так всегда бывает.
Заниматься математикой Сергею стало трудно, даже очень трудно.
Он совершенно забыл, что ему нужно бахаться винтом, чтобы учиться.
В тот день он нашел у себя в дневнике высушенную фиалку и вспомнил про Громова.
Решил после школы зайти к нему, взять кубы что ли.
Громов в тот день решил немного прогуляться. Шел ноябрьский снежок. Вороны ходили по помойкам и автобусным остановкам. Ветер задувал в спину. Вечность казалась неотвратимой. Наступал вечер.
Из-за угла вышмыгнула быстрая пятиклассница лет десяти, не больше, очень сухая и черная, как галка. Неожиданно ее появление развеселило Громова. "Вот уж не ожидал", — даже вслух сказал он и пошел следом. Запах духов доносился даже через силу дувшего встречь ветра. "Спятить можно", — опять спохватился радостно Громов. Он задумывался все время.
А что, если взрезать опять этот ветер, сорвать, так сказать, капелюш Тряхнуть стариной и заснуть на рассвете, закутавшись в бархат и плюш Меня не коробят ни папки ни мамки, лишь время коробит меня, сажает в коробку и, робкого, в матке лелеет у кромки огня Ебитесь вы в рот, окаянные твари, сказал и тотчас пожалел О главном, о главном в бреду и угаре предсмертный профессор хрипел Последний мой хрип не деньги и слава последний мой хрип, моя боль Та осоловевшая девочка Клара, мальчишки Сережи любовь,
понятно?
А если понятно, я сделаю больше, я все наконец проору Шагну теперь правой и выдвину поршень и вдвину в святую дыру Теперь без затей, без помех и без сдачи, теперь я взаправду иду И ветер свободы, и ветер удачи шерстит малолетки манду Все стало вокруг голубым и зеленым, и небо малиновым вдруг Сошлись все мохнатки у старого клена и кличут ушедших подруг Мне на поруганье, мне на изнасилье — так пел постаревший юнец И вовсе не думал, что вечности зелье испив, он вкушает конец
в совсем непривычном для него смысле
Девочка свернула во двор.
Двор был обычный, перед блочной серой пятиэтажкой, с домиком, качелями и горкой. "Маша", — наугад окликнул Профессор. Девочка остановилась. Обернулась. И подошла.
Подошла к нему, как будто и впрямь ничего не боялась. Он обнял ее и прижал к себе.
[остановимся, затаив дыхание и мы. Здесь еще есть время перед началом движения. Воздух еще рвется в наши легкие, и мы способны на большее. Через минуту и этого не будет]
— Постой, мудак!
Профессор не обернулся.
— Беги!
Профессор стоял.
[не надсаживай мозги, бедолага, это и впрямь минута перед, последняя грань, и рассказать про нее нечего, хотя только она и заслуживает, чтобы о ней говорили. Краешек балкона. Вы ходили домой через соседский балкон? А надолго вы оставались зависнув над маленькой пропастью? Видите, я сделал все, что мог]
— Ты, пидор
Девочка пропала. Вдалеке, метрах в ста, виднелся черный крючок ее фигурки, ветер дул ей вслед с такой силой, что не представить, не рассказать. Не рассказать, опять не рассказать. Опять ничего не вышло. Все кончилось.
(Что, уже? и счастье мелькнуло, свернув за угол по своей привычной траектории, как бы вычерченной дислексиком? Ну пиздец, тогда и впрямь ничего не попишешь. Остается зарегистрировать случившееся. Дальнейшее — история).
— Что тебе, жлоб?
— Ты, фраер, кого так сейчас назвал?
Двоих он бы, пожалуй, раскидал.
— Эй, мужики, мы тут пидараса прихватили! По малолеткам!
Мужики собрались охотно и быстро.
Пока были силы, Громов отбивался. Потом его кастрировали и повесили на липе. Во дворе. Больше ничего не произошло.
Реквием по покойнику Лето из рукомойника Ветер из-под обочины мальчугану в лицо Все мы здесь не коперники — все по делу подельники подавились брючиной, проглотили яйцо
А девочка пропала.
Суходроков пришел к Громову и не застал его. Громов в это время как раз шел следом за чернявой пятиклассницей. А Суходроков очутился перед запертой дверью. Еще бы шаг, и…
Поди-ка сделай этот шаг!
Больше идти было некуда.
Незачем, главное.
Можно было попробовать ключ.
И ключ подошел.
Так Суходроков оказался в совершенно темном железном тоннеле, по которому он идет все время.
Время без потерь кончилось давно, и теперь она выходит из кино За окном бульвар Замужем жена Заслужив привал За окном страна Шелестят мосты под колесами шин, и посты ГАИ бродят между машин Вечер наступил Ветер всех унес Я ничего не пил и не курил папирос Разве крепкий чай Соленая вода В памперсе моча В животе еда Так и раньше было — кончишь говорить, а уже наступает время выходить На работу или в школу на урок В детстве меня били, да впрок не пошло
а пошло
в сторону
Для глухих тетерь повторю еще
Ветер перемен открывает счет
А Третьяк в воротах песенку поет
На папином отвороте ромбик и расче-
ска в кармане, ЦСКА на льду
В эту дверь я выйду
и опять войду
"Нам не грустно. Это родная речь"*
* Из письма.
