Представленный опыт чтения евангелий относится, за вычетом немногих позднейших примечаний или правок, к 1984 году. Насколько известно, это внутренний документ, создаваемый автором для личного употребления (что кажется заметным по манере письма: лишь очень постепенно раскачивающейся до условно "ораторской", "публицистической") — и как таковой не только не утративший актуальности (Библиотека позволит себе выразить убеждение, что подобные тексты актуальности не теряют), но востребованный именно сейчас в качестве общественно значимого. Будет интересен как людям самых разных вероисповеданий, так и без них.
1. Ключ к пониманию того, что представляет собою не-мир, содержится уже в третьей главе матфеева "Евангелия". Есть там достаточно известный эпизод крещения Иисуса, которое он пришел принять от Иоанна Предтечи (Матф. 3: 14-15):
"Иоанн же удерживал Его и говорил: мне надобно креститься от Тебя, и Ты ли приходишь ко мне?
Но Иисус сказал ему: оставь теперь; ибо так надлежит нам исполнить всякую правду. Тогда Иоанн допускает Его".
Вот так сразу оказываются задействованными те двое, что послужили прообразами последующего бегания от мира. Несколько огрубляя, Иоанн — экзистенциально, прагматически, Иисус — идейно, духовно. Не случайно портрет Иоанна дан (Матф. 3: 4): "Сам же Иоанн имел одежду из верблюжьего волоса и пояс кожаный на чреслах своих; а пищею его были акриды и дикий мед" — образ, ставший образцом для всего института монашества, Иисус же лишен облика, в нем главное другое — то, что он сын божий, что он и бог-отец его — одно, и что этому нельзя подражать, но только — верить в него.
Во-вторых, здесь дана логика совершения истины там, где действующие лица — не от мира сего. Согласно этой логике — в соответствии с которой меньший, неразумный должен инициировать большего, многомудрого — не-мир может быть вполне определенно назван анти-миром, во всяком случае в той его части, которая касается субординации и вообще всякой иерархии, основанной на заслугах и привилегиях, дарованных рождением.
В принципе, это "анти" может быть продлено, по всей видимости, до бесконечности — и полной дестабилизации такого рода иерархических предрассудков. Вот и в данном эпизоде: с одной стороны, Иисус вразумляет Иоанна, как следует "исполнять всякую правду", с другой — Иоанн его крестит (причем, опять же: крестит сына божия, который априори свят). Иными словами, логика не-мира — это ее видимое отсутствие, это — священный абсурд (священный в том единственном смысле, что в нем играет вера в богосыновство Иисуса).
2. Есть и такой, не менее известный эпизод, когда "Иисус возведен был Духом в пустыню, для искушения от диавола" (Матф. 4: 1). Здесь очень важны — с точки зрения последующей практики — два момента: первый тот, что это "Дух" возвел Иисуса в пустыню, т. е. что не совсем сам он (даже имея в виду утвержденное впоследствии единство "Троицы") туда отправился, точнее, его увлекла сила разом ему имманентная и ему внеположенная (тут для наглядности пригодились бы индусы со своими атманом-брахманом), иными словами, он шел потому, что мог не идти. Второй момент — указана цель: "для искушения от диавола", т. е. пребывание в пустыне — это испытание на прочность, стойкость, неподкупность. А иным боком — это авантюра, игра с дьяволом: чья возьмет?
Пропостившись сорок дней и сорок ночей, Иисус "взалкал". И — очень характерный подход к Христу — искуситель приступил и сказал:
"если Ты Сын Божий, скажи, чтобы камни сии сделались хлебами.
Он же сказал ему в ответ: написано: "не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих (Второзак. 8: 3)" (Матф. 4: 4).Здесь Иисус — как и при следующих двух искушениях — возражает "лукавому" цитатами из Второзакония.
Какова функция именно этих цитат (последующие часто имеют тактический характер)? Полагаю, что они прямо указывают на необходимость употреблять в борьбе с дьяволом как основное средство священные тексты, т. е. для победы над миром — тексты, имеющие источником опять же не-мир.
Характерен и один из приемов дьявола: он подкалывает Иисуса (поставив его на крыло храма и предложив броситься вниз) цитатой из "Псалтири", по которой Иисуса во время падения должны подхватить ангелы, на что Иисус отвечает так: "написано также: «не искушай Господа Бога твоего (Второзак. 6: 16)»" (Матф. 4: 7). Это "также" напоминает уже скорее спор эрудитов, а может быть интерпретировано и существенно иначе: в мире, который не-мир, диалог с дьяволом возможен на уровне священных текстов. Можно понять это и по-третьему: дьявол (мир) ставит нас в ситуации (загадывает загадки), из которых мы должны выходить (решать их), руководствуясь "Священным Писанием". Коротко говоря: разоблачение мира и есть победа над ним.
3. Текст Нагорной проповеди — одно из самых возвышенных напечатлений духа на бумаге. В некотором отношении он — развертка того зерна священного абсурда, которое было дано при встрече с Иоанном Крестителем. В некотором — потому что отнюдь не все его составляющие таковы. Достаточно сравнить две такие фразы:
"Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное" и "Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут" (Матф. 5: 3, 7).
Если первая — дикость, чистой воды пощечина интеллигентски-обывательскому вкусу (ибо резонно встает вопрос: господи, за что?), то второе — как раз обыденное и привычное: ты мне — я тебе. Однако здесь-то и заключен великий смысл: отсутствие единого принципа, ни "за", ни "против", в результате — само по себе. Не зря в другом месте Иисус говорит, что царство божие не здесь и не там, а внутри нас. А искать внутри нас определенное место его бытования — это то же, что пытаться приурочить душу к легким там или селезенке (тщета какового занятия славно показана ибн-Туфейлем).
3а. Дальше Иисус разворачивает кодекс поведения тех, кто взвалил на себя бремя быть в мире носителями идеи не-мира, обращаясь в данном случае к апостолам:
"Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня;
радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах: так гнали и пророков, бывших прежде вас" (Матф. 5: 11-12).
"Вы свет мира, — говорит он, развивая образ дальше, — …зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме".
Здесь Иисус устанавливает: человек не-мира обречен в мире на страдания; эти страдания он должен принимать не как должное (вариант стоика), но как условие обретения воздаяния; в свете грандиозности воздаяния страдания должны быть принимаемы мажорно.
3б. Следующий же пассаж я не могу понимать иначе как смертельный приговор всяческому затворничеству (если оно, конечно, предварено или сопровождается внутренним просветлением). Исходя из слов Иисуса: чем более просветлен затворник или отшельник, тем большее преступление он совершает, ибо: "Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного" (Матф. 5, 16).
3в. Самоестественно, невозможно пройти мимо самого преткновенного места Нагорной проповеди:
"А я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую;
и кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду" (Матф. 5: 39-40).
Как правило, указывается на практическую неприменимость этих наставлений. Я думаю, что сфера практического применения евангелий фактически одна: богослужение, обрядная то есть словесность. Ибо те скитники и пустынножители, которые отчаивались проводить в жизнь принципы непротивления злу насилием, своим уходом от людей сводили возможность искушения пощечинами к минимуму, а потому практической пользы для распространения этих принципов не являли. Их злом были по преимуществу их же собственные искушения, борьба с которыми и была по сути их главной целью (все прочее осуществлялось побочно). Я бы сказал, что эти слова Иисуса Христа суть констатация взаимоотношений мира и не-мира: не-мир беззащитен перед миром, ибо (а для И. Х. это аксиома) он помещен в мир, причем находится в нем во взвешенном состоянии (т. е. не имеет под собою почвы-земли; представители не-мира в известном смысле антиподы, ибо ходят как бы по небу). Беспочвенность, неукорененность отличительный признак такого рода людей. Именно поэтому им возбраняется вступать в любовные связи и заводить детей: с одной стороны, дети требуют войти в полный цикл мирских забот, с другой — поскольку, как будет видно дальше, Иисус ставит детей выше всех, отсутствие такой заботы окажется, по-видимому, тягчайшим грехом, и именно перед царствием божьим.
Теперь о рубашке. Совершенно очевидно (помимо декларируемого нестяжательства), что для человека не-мира как его посланника нет земных законов и, соответственно, нет земного способа разрешения конфликтов (есть только суд божий, суд совести — вспоминается хотя бы Достоевский). Но, поскольку человек не-мира оказывается помещен в мир, то И. Х. и устанавливает форму общения в конфликтных ситуациях (которые, в сущности, перманентны): отдай требуемое (мирское), иным словом — откупись, исходя из того, что право быть другим требует и большей жертвы миру. Для понятийного контраста — иной, александромакедонско-наполеоновский вариант: мир оплачивает человеку его право. Так что на некотором словесном уровне эти противоположные крайности банальным образом сходятся: и в том и в другом случаях надо победить мир. Что, как показывает история, никому из них до сих пор не удавалось и по поводу чего написаны целые библиотеки оговоров, оговорок и отговорок.
3г. Не секрет, что инаковость трудно скрыть (обнажение приема — в набоковском "Приглашении на казнь"). Тем не менее, Иисус в Нагорной проповеди призывает к сокровенному деланию главного — общения, обращения к богу (противно публичным молениям в синагогах):
"Ты же, когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, Который втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно" (Матф. 6: 6).
Никакой казуистикой (и даже иезуитской) не вывести из этих слов оправдание наличия христианской архитектуры и обычая коллективных молений. [Традиция строить храмы и собирать в них людей в урочные часы инородна проповеди Иисуса Христа и его идеологии не-мира, зато она вполне кстати для того, чтобы обеспечивать преемственность ее огороженного, тупикового инобытия в мирском контексте].
Эти же слова устанавливают жесткую истину: люди не от мира сего разобщены, они в полном смысле слова не люди толпы. Если общение с богом как общение о самом насущном — тайна, то общение с людьми оказывается не только второстепенным, но и приобретает принужденный, тягостный характер, ибо между ними всегда будет стоять тайна, о которой нужно все время помнить, чтоб не проговориться.
3д. В другом месте Нагорной проповеди устанавливается простая и непроходимая разница между мирским и немирским, которая в особых комментариях не нуждается [возводя разве что экспроприацию богатств, накопленных в монастырских ризницах, в разряд наихристианнейших деяний, а их накопление, наоборот, низводя в деяния противохристианские]:
"Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкопывают и крадут;
но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляет и где воры не подкопывают и не крадут;
ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше" (Матф. 6: 19-21).
И ниже идет знаменитая формула: "Не можете служить Богу и маммоне" (Матф. 6: 24).
Христос предлагает сравнение с "птицами небесными" — не сеют и не жнут они, отец небесный питает их, и дальше — чрезвычайно поэтически:
"И об одежде что заботитесь? Посмотрите на полевые лилии, как они растут: не трудятся, не прядут;
но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них" (Матф. 6: 28-29).
Здесь чрезвычайно важно, что Иисус находит аналогию не-миру в самоестественности природы. Что, в свою очередь, не может не вызвать дальнейшей аналогии — с китайским даосизмом и еще далее — исходя из выбранных природных объектов — с одним из излюбленных жанров китайской живописи: "птицы и цветы".
В итоге И. Х. устанавливает смысл жизни человека — обретение в себе не-мира: "Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все (т. е. мирское. — А. М.) приложится вам". (Матф. 6: 33). Я полагаю, крайне трудно определить, что значит это "приложится". Во всяком случае, оно совершенно недвусмысленно указывает, что цель не в том, чтобы стопроцентно заменить мир не-миром. Можно, например, представить себе дело в виде дурацкой картинки: Христос, шествуя по водам, переворачивает айсберг человеческих ценностей. Во всяком случае он поставил задачу максимальной трудности — уходя из мира, нести мир с собой (самый животрепещущий пример сему — мать Мария).
3е. А вот фрагмент Нагорной проповеди, очень живо усвоенный впоследствии идеологами монашества:
"Входите тесными вратами; потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими;
потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их" (Матф. 7: 13-14).
Понятно, почему эти слова оказались любезны монахам — из-за недвусмысленно выраженной идеи особности, избранничества. Иисус прекрасно понимал также, что давки перед тесными вратами не будет; говоря его же словами: "Много званых, да мало избранных". Он восстает против естественного хода вещей (порывая со всяческими аналогиями с даосизмом): не-мир — жизнь, мир — смерть. Он, прямо скажем, пугает (и именно этот страх перед смертью — там — позволял "великомученикам" бестрепетно и даже с видимой радостью принимать смерть — здесь).
3ё. Заканчивает Матфей Нагорную проповедь следующим знаменательным образом:
"И когда Иисус окончил слова сии, народ дивился учению Его,
ибо Он учил их, как власть имеющий, а не как книжники и фарисеи" (Матф. 7: 28-29).
Социальный нуль Иисус исполнен властности. Действительно, только абсолютная сила, абсолютное право, абсолютная любовь способны подставлять себя под бесконечные удары, ибо от абсолюта — не убудет. А для просто человека каждый такой удар должен означать выбивание из него праха мирского.
4. Спустившись с горы, Иисус, через Капернаум, перешел на другую сторону Генисаретского озера. И там к нему приступил книжник со словами:
"Учитель! Я пойду за Тобою, куда бы ты ни пошел.
И говорит ему Иисус: лисицы имеют норы, и птицы небесные — гнезда; а Сын Человеческий не имеет, где преклонить голову.
Другой же из учеников Его сказал Ему: Господи! Позволь мне прежде пойти и похоронить отца моего.
Но Иисус сказал ему: иди за Мною и предоставь мертвым погребать своих мертвецов" (Матф. 8: 19-22).
Здесь идея отрицания мира имеет одно из самых острых своих воплощений. Иисус наступает на горло культу предков (размежевываясь, после даосизма, еще и с конфуцианством). И указывает одновременно на то, что в не-мире родственных связей нет (кроме связи — через И. Х. — с богом-отцом). Очень тяжело примириться с такой постановкой отношения к родителям. Думаю, что оно одно из самых верных свидетельств божественного, нечеловеческого происхождения Христа (правда, известен — из Рильке — случай из той же обоймы: Сезанн не пошел на похороны матери, чтобы не прерывать свои этюды). Вообще Иисусу — как воплощению духовного начала — чуждо сочувствие как движение сердца: не случайно, все его исцеления имеют либо демонстративный характер, либо являются воздаянием за веру недужного в его богосыновство. Объявленный пророком любви, он так никого и не полюбил.
5. Изгнание бесов — важнейший атрибут Иисуса Христа (поскольку бесы — армия князя мира сего, и победа над ними имеет неоценимое пропагандистское значение). Вот описание такого изгнания из двух особо опасных бесноватых:
"Вдали же от них паслось большое стадо свиней.
И бесы просили Его: если выгонишь нас, то пошли нас в стадо свиней.
И он сказал им: идите. И они вышедши пошли в стадо свиное. И вот, все стадо свиней бросилось с крутизны в море и погибло в воде.
Пастухи же побежали и пришедши в город, рассказали обо все, и о том, что было с бесноватыми.
И вот, весь город вышел на встречу Иисусу и, увидевши Его, просили, чтобы Он отошел от пределов их" (Матф. 8: 30-34).
Это описание — не что иное как схема: вот как Иисус с миром, а вот как мир с ним. В данном случае Иисус демонстрирует, что для него чудо-добро (т. е. явление своей божественной потенции) важнее просто добра (т. е. сохранения свиней — средства пропитания жителей города). Иначе говоря, добро не-мира априори лучше добра земного. Любопытно здесь еще вот что: Христос изгнал бесов туда, куда они его попросили — еще одно свидетельство его безразличия к мирской стороне дела и внимания к одному лишь акту самовыражения (ибо нельзя всерьез думать, что исцеление двух бесноватых при возможности исцелить всех есть что-то иное [штука в том, что пропагандистский и дидактический эффект от свального исцеления значительно слабее, чем от исцеления выборочного, дозированного]). Однако Иисус нимало не жесток. Просто нормы не-мира автономны относительно мирских норм.
6. Вскоре после демонстрации собственных способностей Иисус "дал апостолам власть над нечистыми духами, чтобы изгонять их и врачевать всякую болезнь и всякую немощь" (Матф. 10: 1). Это и было их фактическим введением в не-мир (хотя забавный штрих: этой властью они — согласно новозаветным текстам — воспользовались только по прекращении земных странствий своего учителя [типа: при старших — не курить!]). Тогда же он преподал им заповеди, одну из которых ("на путь к язычникам не ходите…; а идите наипаче к погибшим овцам дома Израилева"; Матф. 10: 5-6). Национализм Иисуса Христа — весь от сего мира, и в этом смысле какой-нибудь Диоген с его всемирным гражданством куда шире И. Х. [чувствуя неловкость этого пассажа, потомки-христиане не упоминают его, сосредоточившись исключительно на ставшем благодаря их стараниям пресловутым "несть ни еллина, ни иудея". Вообще же узость Иисуса — не только его проблема, но проблема всякой "мировой религии" как таковой, любую из них можно описать как прокрустов универсализм].
Засим находим изрядный фрагмент заповедей, прямо относящихся к проблеме бегания мира:
"Не берите с собою ни золота, ни серебра, ни меди в поясы свои,
ни сумы на дорогу, ни двух одежд, ни обуви, ни посоха. Ибо трудящийся достоин пропитания.
В какой бы город или селение ни вошли вы, наведывайтесь, кто в нем достоин и там оставайтесь, пока не выйдете;
а входя в дом, приветствуйте его, говоря: «мир дому сему»;
и если дом будет достоин, то мир ваш придет на него; если же не будет достоин, то мир ваш к вам возвратиться.
А если кто не примет вас и не послушает слов ваших, то, выходя из дома или из города того, отряхните прах от ног ваших;
истинно говорю вам: отраднее будет земле Содомской и Гоморрской в день суда, нежели городу тому" (Матф. 10: 9-15).
Итак, мир обязан платить не-миру дань, а в случае отказа прогнуться его ждет отсроченная месть. В этих заповедях Иисус являет себя прямым колдуном: дав апостолам власть излечивать физические недуги, относительно душ он предлагает вроде бы уже и отвергнутый им ветхозаветный слоган: "око за око, зуб за зуб". Что заодно служит богословски верным свидетельством его двойной природы: очевидно, его проповедь со времен Нагорной проповеди не имела того успеха, на который он рассчитывал, и в нем взыграло человеческое: так вот вам за это! Ну и плюс удобство двойственности в тактическом смысле: так легче исходно дезориентировать объект проповеди/пропаганды, чтоб в итоге ориентировать его в нужном пропагандисту направлении.
Далее продолжение его наставлений апостолам:
"Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч;
ибо Я пришел разделить человека с отцем его, и дочь с матерью ея, и невестку со свекровью ея.
И враги человеку — домашние его.
Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня;
И кто не берет креста своего и следует за Мною, тот не достоин Меня" (Матф. 10: 34-38).
Вот Христос, ежели позволительно так выразиться, в интимной обстановке, среди своих. Вот налицо то, что стало впоследствии принципом английского империализма, а восходит то ли к македонцу Филиппу, то ли к Макиавелли — divide et impera, "разделяй и властвуй". Вот религиозное освящение самых политичных (циничных) черт европейской цивилизации: война всех против всех, в которой выигрывает Христос.
Таков не-мир без примесей. И неизбежно: как всякое явление в чистом виде он — аномалия, урод, монстр.
7. В следующий раз Иисус развернуто высказывается на тему мира-не-мира, отвечая Иоанну Крестителю, который обратился к нему (через двух его учеников) с запросом на предмет его христовства. Вот первый фрагмент, где Иисус ополчается против народа, его (и Иоанна) не принимающего:
"Ибо пришел Иоанн, ни ест, ни пьет; и говорят: «в нем бес».
Пришел Сын Человеческий, ест и пьет; и говорят: «вот человек, который любит есть и пить вино, друг мытарям и грешникам»" (Матф. 11: 18-19).
После этого пассажа он начинает поносить города, отвергнувшие его.
Из фрагмента явствует, что формы внешнего благочестия для представителя не-мира не важны: он может пить, а может и не пить. А важна немедленная положительная реакция ("покаяние") в ответ на их (Иоанна и Иисуса), выражаясь по-соловьевски, "хождение перед миром".
Дальше, прокляв некомплиментарные по отношению к нему города, Иисус пускается в откровенное лицемерие:
"Приидите ко мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас;
возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня, ибо я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим;
ибо иго Мое благо, и бремя Мое легко" (Матф. 11: 29-30).
Красно сказано! Но вспомним, что в Нагорной проповеди Иисус предупреждал:
"Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные:
по плодам их узнаете их" (Матф. 7: 15-16).
Плоды христианства, как известно, всякие, и узнать по ним, каков Христос однозначно — только агнец или только волк — невозможно. Наиболее простое, вне любимой христианскими богословами цитатной казуистики, решение — признать, что в учении Христа всякой твари достается по плоду. [Универсализм по факту здесь дополняется универсализмом претензии (ибо разделившись так, как того требует Христос, все неизбежно становятся "обремененными" — проблемами самого личного свойства), отчего популистская риторика использована вполне уместно. Теми же по сути, лишь подогнанными лексически к современности, словами агитируют за себя нынешние кандидаты в кого угодно.] Таким образом, это учение предстает в некотором роде общим местом, удерживая интерес за одним Христом как личностью, которая не снимая противоречий своего учения, умеет их, не скрывая, камуфлировать.
8. Что же, однако, дальше? Дальше Христос совершил в синагоге исцеление в субботу, нарушив тем самым нормы иудейской религиозной жизни. Реакция на это была следующая:
"Фарисеи же вышедши имели совещание против Него, как бы погубить его. Но Иисус узнав удалился оттуда" (Матф. 12: 14).
Так началась борьба мира с не-миром. Или, как вполне допустимый вариант истолкования, иудейского не-мира с не-миром христианским. (Впрочем, все равно "мира", поскольку с точки зрения не-мира любой универсалистской религии другого не-мира быть не должно и не может.) Иисус, как опытный мирской полководец, уклонился от прямого столкновения с заведомо превосходящими силами противника и продолжил проповедовать в других местах. Во время очередного сеанса вещания к народу случилась такая сцена:
"…некто сказал Ему: вот, Матерь Твоя и братья Твои стоят вне, желая говорить с Тобою.
Он же сказал в ответ говорившему: кто Матерь Моя, и кто братья Мои?
И указав рукою своею на учеников своих, сказал: вот матерь Моя и братья Мои;
ибо, кто будет исполнять волю Отца Моего Небесного, тот мне брат и сестра и матерь" (Матф. 12: 47-50).
Итак, Христос взмахнул мечом — он отрекся от матери. Нетрудно отметить — последующее христианство замяло этот инцидент. Более того — оно (особенно в православном изводе) стало насаждать культ божьей матери, "Богородицы", правда, не отступившись от буквы: молодой матери и младенца Иисуса.
Несомненно, отвергая мать, Иисус отвергает жизнь как таковую. Это нормально для него — временного гостя на земле. Это его правда. Пусть в не-мире царит священный абсурд и его логика противоестественна с земной точки зрения, но что неоспоримо — в нем сохранилась схема причинно-следственных отношений ("кто будет исполнять волю Отца Моего Небесного, тот мне брат и сестра и матерь"). Мать любит свое дитя вне зависимости от того, исполняет оно ее волю или нет (радуясь, если да, печалуясь или сердясь, если нет, но любит непременно. Те, что отказываются от детей, проходят по разряду человеческой и общественной патологии). Ребенок для нее, прежде всего, объект заботы, а не ученик. Прежде всего тепло, а потом все остальное.
Христос же смотрит на мир как школьный учитель, стремящийся адекватно воплотить волю директора (при этом другие учителя, т. е. фарисеи и саддукеи, ее, по его убеждению, искажают, а родители его учеников, и прежде всего их матери, мешают невозбранно проводить уроки). Его идеал — интернат, откуда выходят учителя для таких же интернатов. Поскольку же отвержение матери есть разом и отвержение жизни, название им выходит прямо опереточное — "интернаты смерти".
9. Христос ничего не делает даром. В основе его деяний — всегдашний расчет, вернее — причинно-следственная схема. Так, явившись в родные (земным порядком) ему места, он, как обычно, начинает там проповедовать, но, не добившись от "земляков" требуемой реакции (они "соблазнялись о нем"), объявляет:
"…не бывает пророк без чести, разве только в отечестве своем и в доме своем.
И не совершил там многих чудес по неверию их" (Матф. 13: 57-58).
Во-первых, довольно странно, что некто, во всеуслышание отрекшийся от своих родных, возмущается тем, что их соседи, скорее всего об этом факте осведомленные и наверняка им фраппированные, не испытывают восторга от того, что этот некто их поучает. Во-вторых, отчего не-мир корыстен? По простой причине — потому что он зависим от мира, более того — паразитирует (в том его варианте, который проповедует Христос) на нем. Не-миру важно одно: чтоб его принимали таким, каков он себя являет. Принимали безусловно, без критики и тем более проверок на фальсифицируемость. За видимую покорность у него существует стандартная форма выборочного поощрения — чудеса, т. е. нечто вроде прикладного абсурда. Они никогда не делаются просто так, от избытка — добра ли, сострадания, но непременно согласно смете.
10. С некоторого времени (а именно: окончательно уяснив себе, что народ не почитает его за Христа, но то за Иоанна Крестителя, то за Илию, то за Иеремию) Иисус запретил своим ученикам сказывать, что он Иисус Христос, т. е. мессия. Тогда же он открыл им,
"что Ему должно идти в Иерусалим и много пострадать от старейшин и первосвященников и книжников, и быть убиту, и в третий день воскреснуть.
И отозвав Его, Петр (которого незадолго до этого Иисус провозгласил "основанием Церкви". — А. М.) начал прекословить Ему: будь милостив к Себе, Господи! да не будет этого с Тобою!
Он же обратившись сказал Петру: отойди от Меня, сатана! ты Мне соблазн, потому что думаешь не о том, что Божие, но что человеческое" (Матф. 16: 21-23).
Иисус в очередной раз пинает проявление искреннего человеческого чувства. Он честен перед не-миром, не оставляя и доли сомнения в том, что ему важнее отработать номер перед "директором" (богом-отцом), чем перед людьми. При как бы обращенности к людям — отчетливая ориентированность на небо. И тут Иисус потенциально вечен: у земного человека нет такой системы координат, при которой над его головой было бы что-либо, кроме неба. В чем и секрет притяжения не-мира: каков бы он ни был, он всегда выше мира. Естественно, пока работает вертикально организованная иерархия ценностей.
После отповеди Петру Иисус вновь повторяет (иными, но той же эмфазы словами) формулу входа в не-мир:
"…если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя и возьми крест свой и следуй за Мною;
ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради Меня, тот обретет ее" (Матф. 16: 24-25).
Настойчивость Иисуса понятна: полная преданность ему требует полного же самоотречения. [На современном расхожем языке это именуется "зомбированием", которым словом принципиально квалифицируют деятельность исключительно так наз. "тоталитарных сект". Переосмысление явления в политических и психологических терминах, опрокинутое на неких других, служит здесь свидетельством метафизической и житейской трусости христиан: им как слабо отречься от себя во имя Иисуса, так слабо и признаться в этом.]
Если взять самого Иисуса, то для него вся эта история (по сути) носит характер потешной. Взять, например, эпизод в пустыне: там он вроде бы "взалкал", т. е. испытал настоящие лишения, но с дьяволом при этом расправился не как страждущий, борющийся и с внешней силой и с внутренней слабостью, но как уверенный начетчик на партсобрании или богословском диспуте, — одними цитатами. Изначально посланец не-мира, скорее он тогда испытывал дьявола, чем дьявол его. Т. е. дьявол задавал ему ровно те задачи, решение которых Иисусом могло иметь значение выпуклого назидания и урока. (Слабость же Иисуса демонстрируема лишь однажды, в эпизоде, именуемом "моление о чаше" — легко объяснимая, потому что проявляется она перед старшим в не-мире по чину: лишнее подтверждение наличия жесткой иерархии и зависимости в не-мире).
Для контраста: "основной", так сказать, апостол, Петр, не выдерживает испытания не то что от дьявола — от людей и трижды отрекается от не-мира. И Христос, квалифицируя Петра "сатаной", собственно, дает понять, что, кроме него с отцом, все остальные там будут лишними. Оттого и в достаточно низкой степени примечательно, что все апостолы, кроме камня-сатаны-отрицателя Петра и изменника-предателя Иуды, сплошь марионетки: они только называются, но не действуют — исключая покорное хождение за Иисусом. Есть, однако, момент, который их всех — и Иисуса, и Петра, и Иуду, и позднейшего Савла-Павла — собирает в одну кучку: смерть. Согласно данному сюжету, они вполне закономерно умирают не сами собой. На их могилках, если бы они были, видится, если он есть в природе, цветок сентенциозности, гласящий, ибо если он есть-таки в природе, то наверняка может и разговаривать: так отрицание естественной жизни воплощается в утверждение неестественной смерти.
11. Шесть дней спустя состоялось так наз. "Преображение Господне", при котором трем специально отобранным апостолам — Петру, Иакову и Иоанну — было дозволено видеть Иисуса Христа "во славе Его" и слышать "глас из облака глаголющий: Сей есть Сын Мой Возлюбленный, в котором Мое благоволение; Его слушайте" (Матф. 17: 5). Итак, Иисусу потребовалась демонстрация верховной санкции (штука, говорящая, прежде всего, о недостаточности его собственных усилий и, соответственно, о неблагополучии с восприятием их в "низах") — однако, почему не перед всеми учениками, а только перед, предположим, любимчиками? Во-первых, уже помянутое и очевидное: это был "жест отчаяния", ибо ему так и не удалось, невзирая на все чудеса и инвективы, заставить апостолов окончательно поверить в свое богосыновство. Во-вторых, он вроде бы и отвечает на этот вопрос, говоря: "Никому не сказывайте о сем видении, доколе Сын Человеческий не воскреснет из мертвых" (Матф. 17: 9). Отвечает в том смысле, что как раз такие запреты и являются обычным стимулом к их нарушению (о чем весь мировой фольклор), чему обязательно должно посодействовать и разогретое любопытство обделенных зрелищем апостолов. В-третьих, это обычный для начальника и разом пропагандиста ход: с одной стороны, сталкивать лбами подчиненных, выделяя одних и херя других, с другой — очевидно, что выбранные им апостолы и были способны наилучшим, по его мнению, образом поведать остальным об увиденном.
Сразу же после "преображения" Иисусу наносится — как учителю — чувствительный удар, он же — лишнее по сути свидетельство неспособности апостолов стать деятелями не-мира: является человек, который просит Иисуса изгнать бесов из его сына, утверждая, что он уже обращался за этим к иисусовым ученикам и что те потерпели фиаско. Нет, пожалуй, более верного свидетельства совершенного одиночества Иисуса (как представителя не-мира). Он может распространить даже на ближайших учеников одно влияние, но не способности. Если данное обстоятельство и вызывает какие-нибудь вопросы, то лишь такие: не может или не хочет? Поскольку искать ответ на них бессмысленно, вполне достаточно будет ограничиться собственной реакцией Иисуса на слова просителя, адресованной апостолам (и не только им):
"о род неверный и развращенный! доколе буду с вами? Доколе буду терпеть(выделено мною. — А. М.) вас?" (Матф. 17: 17).
Это, стоит напомнить, говорит тот, кто зазывал к себе, утверждая, что бремя его легко, а иго во благо. Он выказывает не только раздражение нетерпеливого учителя, сопровождаемое прямо непедагогичными ругательствами, но и демонстрирует тем самым истинный характер своих взаимоотношений с апостолами: временных и для него необязательных. Снова выходит: жизнью, бытием, существованием не-мир не может (да и не стремится) обосновать себя, его обоснование (как уже успел пообещать Иисус) — в воскрешении после смерти. Но не для того, чтобы продолжить земное существование со всякими там тяготами, а для того, чтобы, поставив эффектную точку, распрощаться с ним навсегда (или, в рамках христианской традиции, до "второго пришествия" [пропагандистского мифа из области "отложенных наказаний", они же "отложенные поощрения"]). Таким образом, забегая вперед, получается: существенное значение воскрешения все обращено туда, в не-мир, а вот его трюковая, искусственная сторона вся оставлена здесь, в мире. Расчет, в известных рамках, оказался верным.
Что же касаемо данного эпизода, то он заканчивается отповедью Иисуса апостолам, решившим на свою голову поинтересоваться, отчего им не удалось исцеление:
"Иисус же сказал им: по неверию вашему; ибо истинно говорю вам: если вы будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе сей: «перейди отсюда туда», и она перейдет; и ничего не будет невозможного для вас;
сей же род изгоняется только молитвою и постом" (Матф. 17: 20-21).
Что же такое, наконец, "вера"? По форме она есть единственно попускаемое не-миром отношение мира к нему — без каких-либо ответных обязательств, зато с условиями в виде парадоксов (типа "первые станут последними" и т. п.), задача которых — держать клиентелу не-мира в постоянном напряжении. Содержательно она наполняется, прежде всего, беспрекословным послушанием мира не-миру ("Его слушайте" — никакой другой информации, кроме еще утверждения родительских прав, в сообщении "гласа из облака" нет). Реализуя это содержание, Иисус закономерно прибегает к фигурам умаления. Так, например, чтобы войти в не-мир ("Царство Небесное"), им ставится (в обращении к апостолам — и ко всему миру) следующее условие:
"Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное;
итак, кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном" (Матф. 18: 3-4).
Обычна и считай канонична сентиментальная интерпретация этих слов: ах, детишки, чистые и невинные души, потерянный рай, на которой построена целая мифология воспевания дорефлективного, "естественного" состояния. Неадекватная никаким реалиям, в том числе и христианским, но зато очень "поэтичная", а в христианском изводе еще и удобная — в частности, для обвинений при удобном случае антагонистов в "суемудрии". Прагматический подход к этим словам, по всей видимости, не допускает никакого другого их истолкования, кроме как: дети наиболее очевидная аллегория послушания, повседневно знакомый человеческий материал, традиционно предназначенный для лепки из него нужных форм. Христианское миссионерство (особенно среди каких-нибудь тихоокеанских или сибирских туземцев) — достаточный пример практического предпочтения именно второго подхода при полном игнорировании первого.
Иисус же тем временем продолжает:
"Горе миру от соблазнов, ибо надобно придти соблазнам; но горе тому человеку, чрез которого соблазн приходит.
Если же рука твоя или нога твоя соблазняют тебя, отсеки их и брось от себя…" и т. д. и т. п. (Матф. 18: 7-8).
Еще одна тактическая метаморфоза Иисуса: из постепеновца ("молитвой и постом") он предстает радикалом ("отсеки"). Как бы невольно возникает вопрос: кем же он в таком случае остается? Ответ, безо всяких уже "как бы", выходит один: верным сыном своего отца. В принципе, его действия до смерти и, главное, воскрешения после нее не имеют большого значения как таковые, но скорее как инакие: чудеса и набор парадоксов, перемежаемых инвективами (по методу: "я пролетарская пушка — стреляю туда и сюда") — и никакой последовательности, никакой связной доктрины. Сюда же и отношение к выбранным им самим (из "рыбарей" по преимуществу) ученикам: они ему нужны не больше, чем массовка голливудским звездам. То есть все-таки, конечно, больше: ему нужно (как агенту не-мира, выполняющему его задание) заповедать миру схему отношений между ним и не-миром. Для чего и отобраны в массовку люди, которые не в состоянии ничего ему возразить, но самое большое — не понять по неразумию. Иисус же делает свое дело, зная свой конец, вернее — что он будет фиктивным, но и — одновременно — максимально эффективным, что все-таки предполагает проделывание черновой, предварительной работы, к каковой и относится очевидно рутинное для него возжание с апостолами.
Но, кстати, он еще не закончил свое поучение:
"Истинно также говорю вам, что если двое из вас согласятся на земле просить о всяком деле, то, чего бы ни попросили, будет им от Отца Моего Небесного;
ибо где двое или трое собраны во имя Мое, там я посреди них.
Тогда Петр приступил к Нему и сказал: Господи! сколько раз прощать брату моему, согрешающему против меня? до семи раз?
Иисус говорит ему: не говорю тебе: «до семи», но до седмижды семидесяти раз" (Матф. 18: 19-22).
Предлагается стандартный подкуп как схема вербовки в агенты не-мира, причем исходя из, видимо, уже хорошо известной Иисусу мантры "цель оправдывает средства" (вступите в наши ряды и — "чего бы ни попросили, будет"). Разборка с Петром тоже происходит по обычной схеме — не-мир ни за какие коврижки не должен соглашаться с миром. Если мир заговаривает об отношении к матери, то не-мир просто посылает мать подальше, если мир интересуется, до каких пор терпеть себе утеснения, то не-мир отвечает: до бесконечности. Историческое христианство, изощрившись в казуистике, не пошло ни тем, ни другим путем, ни, тем более, обоими вместе, лишь периодически и лишь ограниченными контингентами делегируя из своих рядов (куда?) односторонних анахоретов и мазохистов. Впрочем, вопрос об исполнении историческим христианством наказов Иисуса Христа — это вопрос, решаемый исключительно на основе тавтологической конвенции (она же — корпоративная солидарность), а потому подступаться к нему нет никакого смысла.
Если явленное выше, изрекалось в Галилее, то следующие примечательные слова Иисус произнес, перебравшись в Иудею. Внимали ему при этом как ученики, так и фарисеи. Иисус сказал:
"кто разведется с женою своею не за прелюбодеяние и женится на другой, тот прелюбодействует; и женившийся на разведенной прелюбодействует.
Говорят Ему ученики Его: если такова обязанность человека к жене, то лучше не жениться.
Он же сказал им: не все вмещают слово сие, но кому дано;
Ибо есть скопцы, которые из чрева матернего родились так; и есть скопцы, которые оскоплены от людей; и есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами для Царства Небеснаго. Кто может вместить, да вместит" (Матф. 19: 9-12).
То есть, Иисус настойчиво предлагает все, что он говорит (включая половые отношения), интерпретировать в терминах оппозиции "мир — не мир", а аудитории, соответственно, воспринимать себя исключительно в ее рамках. "Вместить" предлагается следующее: надо произвести самокастрацию, т. е. лишить себя способности действовать самостийно, но лишь исходя из требований не-мира, и это ценностно наиболее достойное (ради чего херятся и природа, и социум) деяние. Мотивация вербовки: взывая как бы к сознанию (и тем самым как бы поднимая статус выбравшего не-мир), Иисус вместе с тем предлагает сделать выбор, после которого никакие выборы уже невозможны. Следовательно, "вместить" нужно то, что тут же вытеснит твое сознание. Что и требовалось доказать, скрыв схему самого доказательства.
После оглашения поучений апостолам&фарисеям к Иисусу подступил юноша, вопросивший: "Учитель Благий! Что сделать мне доброго, чтобы иметь жизнь вечную?" (Матф. 19: 16). Иисус, как дьяволу, ответил ему ветхозаветными цитатами, перечислив заповеди. Юноше этого показалось мало, тогда Иисус добавил: "Если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи и следуй за Мною" (Матф. 19: 21).
Юноша обломался — пожалел свое имение, на что Иисус отреагировал:
"Истинно говорю вам, что трудно богатому войти в Царство Небесное;
и еще говорю вам: удобнее верблюду пройти сквозь игольныя уши, нежели богатому войти в Царство Божие" (Матф. 19: 23-24)
Итак, для входа в не-мир назначается имущественный ценз, в рамках обычной стратегии Иисуса оформленный как перверсия, в данном случае — олигархия наоборот. Обычная интерпретация этого места — пафосно-демократическая, исторически реальное его применение — провозглашение святыми лиц знатных и имущих. Так и не приноровившиеся к обратимости любых высказываний Иисуса, ученики его "весьма изумились и сказали: так кто же может спастись?
А Иисус воззрев сказал им: человекам это невозможно, Богу же все возможно". И повторив инвективы против родственных отношений, заключил: "Многие же будут первые последними, и последние первыми" (Матф. 19: 25-26, 30).
Здесь открывается, кто ответствен за обратимость — бог, точнее — божий произвол. То есть, логика не-мира отнюдь не такова, чтобы быть просто антилогикой: не все последние станут первыми, но только многие, а какие именно — на это счет, будьте любезны, теряйтесь в догадках и в подсчете своих грехов. В этом пассаже, соответственно, заложена бомба будущего сообщества посредников между богом и разными прочими, чтобы объяснять им, на каком градусе шкалы между первыми и последними они находятся. Впрочем, для удобства манипуляций, шкала эта не одна — их как минимум две: "ибо много званных, да мало избранных" (Матф. 20: 16).
По пути в Иерусалим Иисус дает еще одно наставление ученикам и раскрывает то, что ему предначертано, согласно сюжету:
"А кто хочет между вами быть большим, да будет вам слугою;
и кто хочет между вами быть первым, да будет вам рабом;
так как Сын Человеческий не для того пришел, чтобы Ему служили, но чтобы послужить и отдать душу Свою для искупления многих" (Матф. 20: 26-28).
Пропустив очередную вариацию на тему обратимости ("первым… рабом"), как несущественную, стоит задержаться на этом: "для искупления многих". Бессмысленно искать в одном месте евангелия объяснения другого его места, поэтому можно, конечно, вспомнить "многих" первых, последних, званых и избранных, но это уже будет типовая экзегетика для внутреннего пользования, из которой строятся бесчисленные книжные кирпичи, из которых, в свою очередь, уже ничего не построишь: кирпичи сами претендуют быть домами.
Вот гуманистическое толкование слов Иисуса: он не знает, во имя каких "многих" распинается. И именно в этом секрет утраты им мужества на кресте. Ибо, с одной стороны, воскресение ему обещано, однако, с другой стороны, ему отлично ведомы законы священного абсурда: их творит произвол бога-отца, и вдруг ему взбредет в "голову" в самый интересный момент сюжета сделать сына из "первого" "последним"?
Последняя перед распятием шизофреническая формула, в которой Иисус устанавливает-переустанавливает отношения мира и не-мира, не нуждается в интерпретациях: "отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу" (Матф. 22: 21). Не случайно (христианскому) миру именно она пришлась более всего по нраву.
