С е р г е й    Д е н и с о в


АНДРЕЙ ЛЕВКИН. ГОЛЕМ, РУССКАЯ ВЕРСИЯ.
МОСКВА, ОЛМА-ПРЕСС, 2002


Роман А. Левкина «Голем» на момент написания заметки пять раз был упомянут в интернете, три раза из пяти были попытками критического разбора. Все три принадлежат Д. Бавильскому. При этом наиболее интересным, хотя, может быть, наименее «литературоведческим», было выступление А. Агеева, не столько по поводу романа, сколько по поводу названных критических разборов: «При чем тут "нормальный рынок" и "улучшение состояния"? Редакция "Экслибриса", что ли, вставила эту дурь в рецензию Бавильского? Вроде бы Дима на бегу обозначил то, чем роман интересен ("проникновение в сокровенное нынешнего времени"), но, похоже, этот оборот употреблен у него в качестве чисто риторического: рецензия вся написана про другое, как бы даже и про другого, до-романного Левкина. Черта ли мне с того, что "написан роман периодами, большими, нежели обычные предложения, полными грамматических и синтаксических неправильностей"? Или с того, что он "разглаживает обычно морщинистые левкинские истории, построенные на ассоциациях и непроявленных интенциях, делает их будто бы простыми, легкими…"».
Мне тоже так кажется. Начать с того, что роман ничего такого не разглаживает, как, впрочем, отметил и сам Д. Бавильский: «старые эпохи умирают вместо людей, застревая в прическах и печени, в отложении солей и составе воздуха». Именно эти застревания и цепляют на первом ходу читателя: все эти вымпелы и коробочки вместо пепельницы, бордюрчик по обоям и телевизор в оправе запаха плоти, олимпийские мишки и первые джинсы вбирают в себя столько энергетики автора и персонажей, что воистину становятся островками инобытия среди другого инобытия, и хотя метод настолько не нов, что дал Д. Бавильскому повод упомянуть трансцендентальную редукцию Гуссерля, именно он создает точки любовного притяжения в тексте, где видишь: вот через эти вещи человек раньше чувствовал, любил или с трудом терпел, неважно. Раньше жил, как все, а теперь завис в чужом времени.

Версия: Левкин переписал «Поколение П».

Если Левкин переписал роман Пелевина, то он сделал это с явным извинением за «Серо-белую книгу», где подал себе, а заодно и окружающим пример (а Пелевин давал образец в «Принце из Госплана»). Следовательно, с извинением за поданное. Поколение Левкина нашло свое место в полусферах, где сейчас с гораздо большим комфортом устраиваются двадцатипятилетние, и вот одного из этих двадцатипятилетних Левкин (из хитрости) состарил на пятнадцать-двадцать лет. То, что писатель увидел в нем Голема, — симптом того, что рецепт не сработал. Новое поколение отказывается хранить память об олимпийских мишках, а рассказчик не спешит гимнически приветствовать похоронную команду. Любимая девушка либерально настроенного интеллигента уходит с революционным матросом (самая красивая линия в книге). Все закономерно и симптоматично, как бог в последнем доме. Новый герой уходит с любимой девушкой, а рассказчик остается при своей фирменной, слегка алкогольной, слегка психоделической меланхолии.

Версия: Левкин написал роман о президенте.

Кажется, в первой своей статье Д. Бавильский крайне показательно расставляет акценты своего восприятия романа: «События развиваются, множатся, возникает вялая любовная линия, политиканство…, но, как всегда у Левкина, главное не это. Самое существенное здесь — законченный эскиз персональной космогонии Андрея Левкина, подробное описание улицы, на которой стоит полсотни домов, и отношения этих домов друг с другом. Ну, еще и людей, выстраивающих между собой узоры замысловатых дружб и тяготений». «Вялая любовная линия» — простите, Вы это о сюжете, который из анекдота делает роман? Поясню: анекдот, на мой взгляд, состоит в том, что психоделический подпольщик Распопович превратил мальчика в Штирлица, а роман — в том, что этот Штирлиц у рассказчика бабу увел. «Еще и люди» — вполне достойно интеллектуала, в речи которого естественно уживаются «нормальный рынок» и «персональная космогония». Говоря о последней: Д. Бавильский, очевидно, не желает вспоминать уроки Лотмана, по которым любой культурный текст — космогония. Или напротив, помнит слишком хорошо: не просто космогония, а «самое существенное». Естественно, что тема власти превращается у него в «политиканство».
Между тем, по второй моей версии, тема власти — центральная в этом романе. Я вообразил его себе как памфлет, в котором в лице Голема выведена современная российская власть в лице действующего президента. Чье лицо как нельзя лучше соответствует последовательно проводимому приему дегуманизации образа власти в романе. Чьему лицу как нельзя лучше соответствует «схема "по Жижеку"»: «любая система знаков, разумно размещенных друг относительно друга, служит именно тому, чтобы выделить знак отсутствующий: он же будет ключевым. Тогда этот знак сможет называть вещи своей волей — не выглядя при этом ни тоталитарной, ни автократической вершиной. Он-то и примирит с прошлым, поскольку ему, очевидно, достаточно владеть только стилем». Стилем действующий президент, кажется, владеет — я не слежу за его пиаром, но история, имевшая место в ходе переписи населения, и выражение лица на экране норд-остовского телевизора, озвученное словами «в … часов президент знал все», меня убедили — у электората есть основания говорить: «скоро о нем анекдоты будут рассказывать». У электората есть основания верить, что «на прошлой работе» действующего президента звали «Моль», и этому прекрасно соответствуют высказывания Голема: «я чувствую, что меня воспринимают как-то странно», «совершенно же все равно, кто где работает», «работа как работа, эмоций у меня мало, никуда не рвусь», «читать надо самое бесчеловечное» и — самое прекрасное — «А может, я хочу стать террористом, — усмехнулся он. — Там. Внутри. Тихим и незаметным. Перефигачить все. Медленно, незаметно, как постепенно отравлять свинцом или ртутью. Даже лучше, что мне результат неинтересен — в смысле личных выгод».
В таком случае Левкин написал роман о добром царе.

Версия: Левкин написал роман о надежде.

Я не настаиваю на том, что, разрабатывая тему власти, автор сознательно акцентировал черточки, сближающие его Голема с действующим президентом. Но что он создал мир, в котором революция может и должна прийти только изнутри властных структур, мне очевидно. В ходе «свершения социальных метаморфоз» надеяться остается только на приход в настоящие «сферы» «террориста», которому автор готов пожертвовать даже любимой девушкой героя-рассказчика. А «в последнем доме улицы жил Бог».
Бог, как известно, призван историей, чтобы останавливать поток ее свершений. Что он и делает, так, «что с улицы не видно — ложится он сразу спать или допивает бутылку до ее пустоты».


НАВЕРХ