Старинная-престаринная китайская байка: мастера кисти, скажем, Ху, спрашивают: «Кого легче изобразить — дракона или собаку?» — «Конечно, дракона». — отвечает Ху. — «Это почему?» — «Потому что дракона никто не видел, а собаку видели все!»
Сказанная штука имеет к Леонардо из Винчи двоякое отношение. Во-первых, он был человеком, который подражание природе ставил ничуть не ниже, чем христиане — подражание Христу (хотя политически корректно и не противопоставлял одно другому). Во-вторых, а оно, в свою очередь, тоже двояко или даже, скорее, двойственно, как подступаться к Леонардо — как к собаке или как к дракону? С одной стороны, вроде как к собаке — тема его езжена-переезжена, все знают, что раз «универсальный гений», значит — Леонардо. Или: раз Леонардо, значит «Мона Лиза». С другой стороны, однако, — а как же иначе, если не как дракону? Ведь гений «загадочен», он не может быть познан разными всякими, более того, «тайна», неперевариваемый сознанием остаток — непременный атрибут безусловного благоговения толпы (или безусловного поругания — ею же). Дилемма.
Навскидку, в первом приближении все яснее становится одно: применение к Леонардо чем далее, тем (естественно) неизбежно более ветшающих лэйблов вроде «художник эпохи Возрождения» или уже «кватроченто/чинквеченто» теряет свою обоснованность. Причиной тому пресловутая «глобализация», которая, как принцип, родилась отнюдь не в наши дни, под телебомбежки Белграда и Багдада. Если бегло, то сначала ее попытались оседлать религиозники, конкретно — христиане, которым категорически понадобился целый мир со всеми его обитателями. Не вышло-с. Затем за дело взялись историки — Шпенглер, Тойнби, приложившие к истории свои вымороченные схемы. Схемы оказались более интересны частными наблюдениями и находками, чем сами по себе. Потом явились, что ли, литературоведы (или историки поуже — одной литературы) Конрад и Лихачев и провозгласили то, что имеет отношение непосредственно к Леонардо — будто Возрождение это такая универсалия, и оно имело место не только в Италии, но, как они утверждали, соответственно, и в Китае и на Руси. Провозглашение не прижилось.
И совсем не случайно — ибо было типичной натяжкой. Сейчас, в эпоху не волюнтаристской (как у христиан), или, наоборот, пассеистской, безвольной (как у Тойнби или Лихачева), а экономически обусловленной и информационно подкрепленной глобализации, старые, будь то европоцентристские или — почему бы и нет? — австралоцентристские периодизации мировой истории становятся вредными для понимания мирового процесса как целостного явления. Чтобы элементарно работать с ним, необходимы другие инструменты — «И хотя природа начинается с причин и кончается опытом, нам надобно идти путем обратным, то есть начинать с опыта и с ним изыскивать причину» — тема Леонардо.
И, кроме того, а также, следовательно, одна из актуальнейших составных частей его наследия. Вот объяснение. Человечество вступило в фазу того, что некоторые поспешные (или умышленные) люди назвали «информационным взрывом», намеренно не уточняя, что речь идет всего-навсего и только лишь о резком скачке в области распространения информации, но никак не ее порождения. Пресловутая «лавина информации», которая «хлынула» на людей, представляет собою, в сущности, ряды мерных волн однотипных сообщений, каждое из которых в потенции претендует на то, чтобы стать сенсацией, т. е. сообщением, заведомо не предполагающем (лишающим) человека возможности критического по поводу его суждения. Кроме того, эта «лавина» призвана сбивать людей в нового типа стадо — такое, которое только и ждет, когда его накормят свежими охапками «оскаров» и поманят сверхновыми упаковками «грэмми». Самостоятельное наблюдение, пристальное изучение, сопоставление в результате множества опытов, производство взвешенных выводов — категорически противопоказаны такому стаду, а ведь именно они были тем, на чем так настаивал Леонардо: «Мудрость — дочь опыта», «Кто спорит, ссылаясь на авторитет, тот применяет не разум, а память».
Впрочем, здесь опять сталкиваешься с принципиальной двойственнойстью уроженца Винчи. Ибо как согласовать с приведенными, когнитивно безупречными формулировками, такие, например, рекомендации: «Смертный дым. Возьми мышьяк и смешай с серой или реальгар. Способ розовая вода. Отстоенная жаба, а именно наземная. Пена бешеной собаки и отстоенный кизил. Тарантул тарентский. Порошок медянки или извести ядовитой для бросания на корабли»?
Напротив, в полном согласии с ними находится следующий рецепт: «Если хочешь сделать зловоние, возьми человеческий кал и мочу, вонючую лебеду, если же у тебя ее нет, капусту и свеклу, и вместе положи в стеклянную бутылку, хорошо закупоренную, и в течение месяца держи под навозом, затем брось, где хочешь произвести зловоние, так, чтобы она разбилась». Противоречие и дополнительно, предположим, «оскорбление нравственных чувств» здесь, несомненно, мнимое: будучи рядоположенными они окажутся смежными с такими хрестоматийными шедеврами Леонардо, как «Джоконда» или «Тайная вечеря»: в них та же двойственная, двусмысленная, однозначно неопределимая атмосфера. Эта атмосфера есть атмосфера опасности, которой и определяется стихия реализма: никогда человек не обязан мыслить столь конкретно, столь реалистически, как находясь в состоянии опасности.
Знаменитые изобретения Леонардо, косвенный эквивалент того, что нынче обрело название «бумажной архитектуры», так или иначе почти все связаны с нею. Они либо несут опасность другому, либо способны стать опасными для тех, кто вздумает их использовать. Примеры, соответственно, «платформа, оснащенная косами» (или серпами, которые, вращаясь, призваны «косить» пехоту противника) и «ORNITOTTERO», летательный аппарат, «птицелет», который легко мог стать летающей могилой для его пилота.
Но именно это их свойство — быть на грани или за гранью опасности, а не кормить ощущение комфорта — и обеспечило изобретениям Леонардо интерес к ним со стороны публики, которая в массе весьма склонна наблюдать опасность — со стороны. Во всяком случае, именно так она оказалась устроена в эпоху глобализации и информационного взрыва, когда, между прочим, и явился повальный интерес к леонардовым придумкам.
Сводя все знания и умения человека к науке и далее — к природе (включая искусство: «И поистине, живопись — наука и законная дочь природы, ибо она порождена природой»), Леонардо фактически все их поверял военно-прикладным эталоном. Вот что, к примеру, он пишет о перспективе: «Я нахожу из опыта, что второй предмет, если он настолько же удален от первого, насколько первый удален от твоего глаза, то, хотя бы они и были равны друг другу по размерам, второй будет настолько же меньше первого». И еще — в другом месте: «Перспектива уменьшений нам показывает, что чем дальше предмет, тем он становится меньше. И если ты будешь рассматривать человека, удаленного от тебя на расстояние выстрела из самострела, и будешь держать ушко маленькой иголки близ глаза, то ты сможешь увидеть…» и т. д. Отлично известно, что великое искусство без соблюдения законов перспективы — возможно, дано и не требует доказательств, а вот прицельная стрельба, использующая движение смертоносного снаряда по дуге, возможна только с максимально точным учетом перспективы. «Всякая любовь, обращенная на частность, пренебрегает целым». Именно война выводит человека из состояния частного, обособленного, ущербного существования, она (и это, конечно, не парадокс) самый действенный интеграл человечества.
И это прямо указывает на последний и важнейший урок, преподанный Леонардо людям — о взаимосвязи всего сущего, что он формулировал, как обычно, не отвлекаясь на произвольные обобщения, а предельно конкретно, на примере единичного перехода: «Для того, чтобы дать истинную науку о движении птиц в воздухе, необходимо дать сначала науку о ветрах, которую докажем посредством движений воды». Урок не новый, отлично известный еще за тысячу, а то и больше лет до Леонардо древним китайцам (у которых взаимопревращались все их пять первоэлементов), но. Новым в ней стала фигура самого Леонардо, и именно она, если прибегнуть к красивости, наилучшим образом вписалась в созданный им же самим модулор.
Символическая примерка к нему каждого входящего на выставку, посвященную Леонардо и созданную Аветом Тавризовым, в этом смысле — чрезвычайно удачный ход. Она как медкомиссия перед прохождением военной службы (теоретически, армия — как раз то место, где должен воспитываться homo universalis). Не каждый способен быть Леонардо, но каждый должен носить в себе его модулор. Либо — что более соответствует выставочному концепту — модулор должен витать перед каждым.
Или не должен. Пехотокосилка не для того задумывалась, чтобы всем удавалось облететь ее на орнитоптере. Хо-хо.
