А н д р е й   М а д и с о н


Ц А Р Ь   В О П Р О С О В

К 174-летию со дня рождения Льва Толстого


Лев Николаевич — самый актуальный русский писатель. Чтобы не размазывать безапелляционную энергию данного тезиса собственными измышлениями, вот они, несколько годящих непроизвольных изъятий из него самого: «Никакая художническая струя не увольняет от участия в общественной жизни»; «Я отрекся от жизни нашего круга, признав, что это не есть жизнь, а только подобие жизни...»; «Прошел месяц — самый мучительный в моей жизни. Переезд в Москву. [...] Вонь, камни, роскошь, нищета. Разврат. Собрались злодеи, ограбившие народ, набрали солдат, судей, чтобы оберегать их оргию, и пируют»; «Приходишь в недоумение, как могут люди нашего круга жить спокойно, зная, что они погубили и догубляют целый народ...»; «Мучительная тоска от сознания мерзости своей жизни среди работающих для того, чтобы еле, еле избавиться от холодной, голодной смерти, избавить себя и семью... Вчера проехал мимо бьющих камень, точно меня сквозь строй прогнали...»; «Не может земля быть предметом собственности, не может она быть предметом купли и продажи, как вода, как воздух, как лучи солнца»; «Нигде в Европе нет столь деспотического правительства и до такой степени согласного с царствующей церковью». «Жизнь, окружающая меня, становится все безумнее, и безумнее: еда, наряды, игра всякого рода, суета, шутки, швыряние денег, живя среди нищеты и угнетения, и больше ничего. И остановить это, обличить, усовестить нет никакой возможности. Глухие скорее услышат, чем кричащие не переставая»; «Я убедился, что Россия или должна пасть, или совершенно преобразоваться».
Теперь о том же, но от противного. Почитаемый некими и некоторыми живо(?)писец Илья Глазунов как-то изволил высказаться в том смысле, что Толстой не кто иной, как идейный отец гулаговских концлагерей. Почему? Да потому, что призывал лечить трудом.
И опять, чтобы не размазывать доказательства, — к сему эпизод из истории русской литературы XIX века. Случилось раз Виссариону Григорьевичу Белинскому прочесть какую-то полемическую статью Александра Ивановича Герцена. А тот возьми и спроси великого критика: «Ну как?» — «Хорошо, — ответствовал Белинский, — только охота тебе с таким дураком спорить!»
Виссарион Григорьевич, впрочем, как и Иосиф Виссарионович, был суров, но порою справедлив в своих оценках. А потому подвинем Глазунова и выдвинем кого-нибудь другого, я бы сказал даже — совсем другого. А именно — когда-то даже скандально известного английского беллетриста Д. Х. Лоуренса, который имел некоторое знакомство с русской литературой и, материализуя его, написал, между прочим, в 1930 году предисловие к «Опавшим листьям» Василия Розанова. Где, как оказалось, писал: «Если бы Толстой увидел сегодняшнюю Роевню, он до крайности изумился бы. А Розанов, думаю, вовсе не удивился. Он чувствовал, что это неизбежно».
Напомню на всякий случай, что Розанов спецом, чтоб засвидетельствовать свое любопытство, навещал Толстого в Ясной Поляне. И даже поцеловал ему руку на прощанье. А Толстой записал о нем после встречи в дневнике: «Малоинтересен». Вряд ли именно эта формулировка адекватна Василию Васильичу. Но еще менее адекватна оценка Лоуренсом пророческих способностей яснополянского сначала молодца и только потом уже старца. Вот еще один эпизод, сохраненный пером толстовского секретаря и летописца Николая Гусева, который был тогда молодым человеком и в будущее, более чем вероятно, смотрел с эмпирической надеждой. Короче, Гусев записывает:
«В 1908 году было получено письмо из тюрьмы, в котором описывалось, как мучают политических арестованных при допросах, тушат об их тело зажженные папиросы и прочее. У Льва Николаевича тогда болела нога, он сидел в движущемся кресле, и я прочитывал ему вслух полученные письма. Когда я кончил чтение этого письма, Лев Николаевич, глядя на меня, произнес:
— Это ваше будущее»
.
Замечу: будущее персонально Гусева оказалось вполне благополучным, а сам Толстой никак не циклился на такой ерунде, как лавры провидца. Если что его и волновало в этом отношении, так это отвращение к настоящему, понимаемому как пусковое устройство для размещения в будущем. Есть такой человек Григорий Померанц, который еще лет двадцать с гаком тому назад задался вопросом, как мог Толстой «философствовать так, словно до него не было никакой философии?» Откуда это? Ответ Померанца: «Русские мыслители начала XX века вырастают из романов Достоевского и Толстого... Почти все они комментируют Достоевского и полемизируют с Толстым...»
Причем, Достоевский технически тоньше обращался с идеями, тогда как «Толстой чаще брался за указку учителя и чаще ставил себя в положение, которое было бы смешным, если бы не было великим...». Он заново ставил вечные вопросы, а ведь «открытые вопросы объединяют людей», в то время как ответы, идеалы их разъединяют.
В подтверждающий коллективистский пандан померанцевской тезе — ответ толстовцев образца 20-х на один параллельный вопрос. А именно: когда их спросили, в чем они видят конечную цель жизни, они ответили, что она им неизвестна и непонятна, а свою задачу они видят в том, чтобы придать смысл жизни текущей.
И еще раз то же — в исполнении самого Толстого: «Ум, который я имею и который люблю в других, — тот, когда человек не верит ни одной теории; проводя их дальше, разрушает каждую и, не доканчивая, строит новые». На практике это выглядело так. Что больше всего бесило Толстого в церкви как институте, так это присвоение ею права полагать себя истиной в последней инстанции, т. е. фактически, приватизировать будущее.
Развернуто он высказался по этому поводу в «Критике догматического богословия», свернуто — в следующем, последнем на сей раз эпизоде — разговоре с одним попом. Поп, в ответ на обстрел Толстым церковных обрядов, заявил, что эти обряды — как скорлупа на яйце. И если ее сколупнуть прежде времени, то цыпленок нет, не выведется. На что Лев Николаевич мигом нашелся, парировав поповский образный аргумент изящной бутадой. Нет, сказал он, скорлупа — это тело, цыпленок — это дух, а ваше церковное учение — это дерьмо на скорлупе.
Сегодняшняя (маркируемая взглядом на часы) система жизни устроена так, что вопросов снизу в ней не задается, а якобы ответы просто спускаются сверху вниз. Или — вбрасываются навроде камешков в болото. Оттого-то и является Толстой самым актуальным русским писателем. Ибо актуальность — это не тождество тому, что есть, но поверка этого тождества — типа, когда всем приличным людям становится неловко от того, что кто-то позволил в лелеемом ими «по умолчанию» тождестве усомниться.



НАВЕРХ