Кто б ты ни был, заходи, прохожий… Мариэтта Шагинян
Для того чтобы образовался какой-никакой сюжет, необходимы хотя бы два события, которые можно поставить в связь друг с другом. Или которые сами выстраивают эту связь, чтобы, например, получилось сказать в промежуточном итоге: «Да-а, действительность богаче самых наших смелых предположений о ней». Вот эти два события, поданные, однако, не в хронологическом порядке и тем самым как раз сюжетно, а не фабульно, при том, что временной разрыв между ними — день или два, а может, и считанные часы — точно уже не помню.
Событие первое: покупка в метрошном ларьке журнала «Итоги», где блистательный вождь СПС Борис Ефимович Немцов решительно сжимает гантель на обложке и далее, по ходу журнала, растолковывает интервьюеру и миру преимущества Запада и капитализма, невзирая на любые их минусы, перед всем остальным на свете. В частности и между прочим, однако, так, что этот кусок оказывается продублирован отдельными укрупненными буквами, Б. Е., пусть отчасти чужими словами, но утверждая их посредством целиком свое и полностью выношенное, говорит: «Была у нас беседа с графом Шереметевым, и он спросил: «Почему люди так цепляются за капитализм? Общество движется от варварства к пошлости, когда вы этого добьетесь, то поймете, что это не панацея». Я «спросил: «Что же лучше — варварство или пошлость?» Граф ответил: «Конечно же, пошлость. По крайней мере чувствуешь себя в безопасности».
Коротко, потому что не без брезгливости, комментирую: моя прабабка была крепостной графов Шереметевых, ее дочь, моя бабушка, так и умерла неграмотной, потому что родилась в 1876 году и получить образование во владениях означенных графьев ей не было никакой возможности, а вот все ее дети, и в том числе моя мама, образование получили — правда, для того, чтобы это произошло, беднягам Шереметевым пришлось скипнуть на их любимый Запад, а также. Спекулировать на инстинкте самосохранения — значит, апеллировать к самому консервативному сегменту человеческой психики, тому самому, который зовется попросту «страхом», т. е. еще проще — это значит пугать и запугивать, из чего, в свою очередь, совершенно очевидно (если, конечно, не жевать их золотую словесную шелуху), кого имеют в виду идеологи запкап-изма, говоря о своем любимом «среднем классе» — они имеют в виду обывателей, филистеров; отсюда же видна и вся идеология «капитализма по-русски» (тоже с обложки «Итогов», логотип при гантелях): она в том, чтобы постоянно тормошить в этих средних людях инстинкт потребления и дразнить его барахлом, дабы, постоянно покупая это барахло, им было все время страшно с ним расстаться. В конечном счете — все то же, подмеченное еще нерусскими новыми левыми: «Кормить три раза в день и не раздражать во время приема пищи».
Теперь, согласно сюжету, остальное событие. Случилось так, что меня позвал к себе мой давний приятель, когдатошний соратник по преодолению препятствий автостопом и наряду с этим сын покойного ныне философа-античника, от которого, видимо, и место его жительства: станция метро «Аэропорт», писательский кооператив, причем, пол его квартиры — это потолок (тоже, увы, уже умершей) переводчицы Риты Райт, той самой, которая «русские Сэлинджер и Воннегут».
Я не был у него года три, за это время в его краях кое-что изменилось, и это «кое-что» он долго диктовал мне по телефону. Все, что он мне наговорил, сбылось: выйдя из метро, я повернул направо, дошел по тротуару до железной калитки, ведущей на территорию кооператива, набрал там код, калитка открылась, я пошел дальше, добрался до его дома, миновал охранника, сидевшего в будке с табличкой «Предъявите пропуск», оказался у двери его подъезда, опять набрал код, вошел в предбанник и на второй подъездной двери еще раз набрал — нажимая кнопки домофона — на сей раз номер его квартиры.
Гордо и радостно, т. е. испытывая шестое чувство российского человека — чувство безопасности, комментирую: в 1997 году я жил и трудился на стойбище в Ханты-Мансийском округе у несомненных варваров хантов и ненцев, которые прозябают кто в чумах, кто в деревянных избушках. У них отсутствие дома хозяев и «запертость» двери отбивались поленом, прислоненным к этой двери — и все. Или: когда, едучи на нартах, мы попали в буран, то заночевали в чьем-то охотничьем домике, естественно, незапертом, где у печки лежала гора дров, оставленная специально для таких, как мы, «несчастненьких». Отбывая на следующий день, мы оставили после себя ровно такую же.
Обойдусь без руссоизмов. Те же ханты-ненцы, с презрением отзываясь об утепленных ватерклозетах, с тупым интересом смотрели всякое фуфло по стоявшему в их избе на почетном месте видаку. Однако от дальнейшего перечисления примет безопасности по-капиталистически, движимый гордостью за них, не удержусь: охранники, еще раз охранники, еще много раз охранники, немереные заборы с электропроволокой вокруг дворцов и бункеров нуворишей, сирены на авто, издающие, когда им заблагорассудится, рулады типа «хождение по звукам», разные «вихри-антитерроры», как в отдельно взятой Москве (с ее тотальной проверкой ментами документов по принципу «на кого глаз ляжет»), так и вкл. регионы, — вплоть до слишком объяснимой попытки придать этому процессу квазизаконный характер, априори записав всех, кто не в громком щенячьем либо там тихом телячьем от него восторге, в экстремисты (потому что «терроризм» не позволяет цепляться к словам и мыслям, а тут нет проблем с перетолкованием в «экстремизм» чего ни заблагорассудится). Поскольку так наз. «демократический процесс» находится полностью под контролем администраций и корпораций с их политтехнологической обслугой (включая религиозные структуры), постольку грядущие их успехи на новой ниве несомненны.
Это объективная сказка, и рассказываться она будет до тех пор, пока с ее помощью инстинкт самосохранения у масс удастся держать на привязи. Сейчас рискуют собой только те, кто сочетают его с хватательным рефлексом, и ради «кусков», которые им рефлекторно отламываются, готовы забывать о страхе. Для прочих жизнь формулируется как «благополучие», т. е. дозированное получение материальных благ в обмен на лояльность и стерильность.
Проблема, значит, в том, чтобы те, кому западло строить (или стремиться к тому, чтобы строить) свою жизнь как перманентное запивание гамбургеров кока-колой и чередование деловых отсидок в офисах с прорывами к свободе на турецких пляжах, обрели то, ради чего они могли бы херить память о страхе. Это вполне сериозный вопрос — вопрос не смысла жизни в частности, а человеческого достоинства вообще.
Как вариант попытки искать на него ответ, но, на мой вкус, совершенно несъедобной, приведу список литературы из недавно доставшейся мне брошюры под названием «Проблемы коммунистического движения» (М., 2000): Р. Моуди. «Жизнь после смерти», Э. Баркер. «Письма живого усопшего», А. А. Бейли. «Ученичество в Новом Веке», «Письма махатм» и т. п. Люди пытаются разобраться в причинах облома с коммунизмом — и аккурат приходят к оккультизму, т. е. к цивильному подвалу, где можно втихаря вечно беременеть, скрупулезно описывать симптомы беременности и никогда не рожать. Нынешний утилитаризм (маскирующийся под рациональность) заметит их компанию разве что в случае, если они вдруг воскресят «махатму» Ленина: при соответствующем пиаре может получиться нехилое шоу.
Итого. Доминанта времени читается как: что не утилитарно, то смешно. Причем смешно в смысле — страшно. Последовательность здесь примерно такая: ставить великие задачи — смешно, бороться за их решение — страшно. Должно быть смешно и страшно. Но эта конвенция никак не обязывает к тому, чтобы перед этим «должно» стояли слова вроде «непременно», «обязательно» и «без вариантов». Exempla sunt odiosa, чтоб до времени не началось katzenjammer.
