Сюжет из двух пунктов обыденного хронологического совпадения, пришедшегося на 6 декабря с. г.
Пункт первый: побывал у знакомого художника, собирающего между прочим творчеством разные изо- и докприметы сталинского времени. Среди кой-чего приметно знакомого попались и бумажные штучки, которые прежде никогда не видал: немецкие листовки, бывшие разом пропусками в счастливую национал-социалистическую жизнь. Текст их делился на две части: в первой поносилось все сталинско-советское (характерным образом увязывавшееся с англо-американским капиталистическим), во второй — превозносилось все, соответственно, национал-социалистическое. Проецировался он на две столь же равноудаленные картинки: а) валяющийся в грязи израненный советский солдат с неизбывной мукой на лице, б) лоснящаяся от удовольствия парочка, сидящая на скамейке перед аккуратным домиком. Синтезировало эти тезисы-антитезисы предложение считать данную бумажку пропуском, гарантирующим (в светлом будущем) вторую картинку — в случае сдачи в плен немцам, что для полной убедительности заверялось типографски воспроизведенным автографом Гитлера.
Пункт второй: публикация в мелкой буржуазной газете («Известия»; начинавшей, напомню, как «Известия Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов») подборки материалов на модную тему фанатизма, в том числе политического, религиозного, спортивного, музыкального и фанатизма вообще. Образцом фанатизма политического служит в газете «Исповедь политфаната» (Александра Братерского), который признается, что с аж 16 лет бредил и грезил Троцким, Кропоткиным и Махно, в результате чего (!) в октябре 1993 г. по призыву Егора Гайдара «рвался к Моссовету» с трехцветным флагом, а потом был «до глубины души» потрясен расстрелом Белого дома — и теперь является ревностным прихожанином сайта www.platonkarataev.ru и вовсю старается не противиться злу насилием. Финальный пассаж «исповеди» —
«Все будет снова: девочка в майке с Лениным опять нападет в подземном переходе на какого-нибудь пожилого политика-фашиста, чтобы потом выйти из тюрьмы и стать преподавателем истфака МГУ. И студенты будут снова крушить все и вся, требовать увольнения профессоров и читать Маркса в Интернете. История все равно повторяется, и революция повторяется, только плодами фанатиков-революционеров всегда пользуются серьезные циники в дорогих очках, это аксиома. Часть из них и сейчас чувствует себя вполне спокойно, заставляя Че Гевару с рекламного плаката продавать мобильные телефоны иобещать «свободу слова за 70 у.е.!». От такого «креатива» мне до сих пор становится не по себе, но зато теперь при виде подобного я уже не хватаюсь за пистолет, которого у меня никогда и не было» -
сигнализирует: я, такой-то, больше не опасен, да и прежде на самом деле таковым не был. Все повторяется, значит, и начинать ничего не стоит, кроме как талдычить, что «все повторяется» (смело повторяя это за другими). Так что «серьезные циники в дорогих очках» могут не беспокоиться. Или — это вызов! — больше на меня (него) не рассчитывать, поскольку плодами моей деятельности, за отсутствием таковой, им не удастся воспользоваться.
Акт коммуникации, если он обмен мессиджами, а не пастайм (убой времени), двояк: либо это обращение пациента к доктору, либо доктора к пациенту. Плюс промежуточные формы, служащие зоной применения толерантности, политкорректности, скромности, застенчивости, мямленья, лжи, обмана и прочих маневров ума и характера. Разговор двух докторов — это соревнование монологов, разговор двух пациентов — отложенная коммуникация (до появления доктора). Исповедь (как разновидность коммуникации) не имеет определенного адресата, а все, что не имеет определенного адресата, должно рассматриваться как провокация (в отличие от шантажа, всегда четко ориентированного). Провокация «Исповеди политфаната» — в сдаче революции «циникам в очках» (которых, конечно, никогда не смущает то, что «все повторяется», и которые в обмен на сдачу всегда готовы посулить скамеечку и домичек при ней). И одновременно попытка аргументировать неспособность к межчеловеческой коммуникации обращением к каким-то иным, более, так сказать, «полноценным» формам общения.
То есть тема Платона Каратаева, Л. Н. Толстой, «Война и мир», том 4: арестованный в сданной французам и подожженной русскими Москве Пьер Безухов встречает этого самого П. К., выслушивает «Не тужи, дружок: час терпеть, а век жить! Вот так-то, милый мой» и «Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, Господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, Господи Иисус Христос — помилуй и спаси нас!», очаровывается, чтобы выжить, затем, ради того же выживания, равнодушно бросает умирающего П. К. и, не оглядываясь, уходит дальше — в том числе к внятно обозначенному Толстым декабризму. И, следовательно, не к домику со скамейкой (они у него уже есть), а к восстанию, суду и ссылке в Сибирь.
Конфликт покоя и движения был снят Лао-цзы формулой «Покой в движении». Это по поводу стационарного Каратаева с броуновским Безуховым (и эволюции «политфаната» от второго к первому). Теперь тем же по поводу современности. Время, предшествовавшее «перестройке», было названо (понятно, самими «перестройщиками») «эпохой застоя», т. е. псевдопокоя, т. е. фикции. Сработало, но! Одну фикцию можно переиграть только в другую фикцию, в данном конкретном случае — псевдодвижения. Далее.
Одна из первых фраз «политфаната» — «предпочитая митинги походам в кино». Недавно я, напротив, предпочел митингу с домашними поход в кинематограф: один знакомый молодой человек пригласил на фестиваль молодого российского кино. Куча короткометражек, все (кроме пары встроенных случаев чисто механического, клишированного «оптимизма») об одном: жизнь — дерьмо, человек в ней — дерьмо, и ты, который смотришь на это дерьмо, верим, такое же, как и мы, авторы, дерьмо: «Мы вместе!». Сработало: нашлись желающие обсуждать завитушки на этом дерьме (т. е. «технические приемы» — пахнущие ровно тем же, что и смонтированное из них «содержание»). Другими словами это читается как — принципиальное отсутствие и движения (как пути), и коммуникации (как стимула к движению): дерьмо испражняется, оно же и пожирается (автокоммуникация, замкнутый цикл, «все повторяется»). Революция как прямое высказывание, имеющее определенный адресат, безусловно, исключается из этой чудной схемы. Соответственно, разрешается все, что не представляет опасности победоносному псевдодвижению псевдокоммуникации, в том числе и каратаевщина.
Недавними днями я побывал на неких чтениях в городе Мышкине. Славный город с энными весьма славными людьми. Там ходом достойного с ними общения из меня вдруг вылилась фраза, которая почему-то не забылась, как со мною обычно бывает, а, напротив, запала — вот она: «…чтоб людям не было стыдно смотреть на тебя». Есть люди, которым это не стыдно сейчас и не будет стыдно и впредь. Чувство стыда у них замещено чувством страха, вытеснением которого в других они и заняты всю жизнь. Стань этим «другим» — и «все повторяется» тебе обеспечено.
