Конец Империи застал меня на перекрестке Литейного и Пестеля…
А. Левкин
Если отбросить фамильярную лапидарность, то декабристы окажутся и: январистами, февралистами, мартистами, апрелистами, маиистами, июнистами, августистами, сентябристами и ноябристами. Октябрь отпадает — его сначала было занял Гучков, а потом выгнал оттуда Ленин. Но и 11 месяцев — совсем неплохо: это как минимум две единицы — Рылеев на севере и Пестель на юге плюс указание на то, что честолюбие было смертельной страстью этих, как объективно свидетельствовали тогдашние СМИ, уродов в военной и партикулярной форме.
Декабристов хочется вспомнить, потому что хочется, и потому, что о них теперь не вспоминают, а вспоминают тех, кем хотят их забыть. Раз 1) кому-то от этого спокойнее смотрится свысока, то 2) пусть мировая история как промысел какого-нибудь а. духа и существует. Но 3) что уж есть точно, т. е. невзирая на духов, так это пусть не мировая, а, допустим, например, «мирская» история — как набор историй, наличие или отсутствие пересказов которых в некий настоящий момент о чем-то сильно говорит.
О декабристах нынче молчок, потому что это история о контрэлите, т. е. именно о тех, кого более всего полагающая, что она уже обиходила и уходила массу, не хочет видеть лицом к лицу теперешняя элита. Или «элита».
«Когда бурный поток высочайшего бешенства уже выходил из берегов, я спокойно опустился на стул и задумался. «Как смеешь ты садиться в моем присутствии», — зарычал Лев. «Я устал слушать», — был мой ответ. «Встань, мерзавец!» — И он протянул руку, вероятно, с намерением приподнять меня. Руки мои судорожно рванулись. Он отскочил назад. «Хорошо ли связан?» — спросил он у дежурного по караулам полковника Микулина. И когда тот отвечал, что даже очень хорошо, он снова подскочил и продолжал неистовствовать, но я сидел и не обращал никакого внимания на слова его» (Михаил Бестужев о допросе у Николая I).
Такая элита возможна ровно до тех пор, пока есть те, кто готов перед нею пресмыкаться. Лишь только обнаруживается какой-нибудь «мерзавец», который не готов и даже готов аккурат напротив, элита мгновенно превращается в трусливую шавку, наглеющую единственно в зависимости от меры присутствия на ее стороне аппарата насилия.
Не помню, у кого именно, то ли у Коллингвуда, то ли у Марка Блока, есть «Идея истории», не помню, и какая она на вид. Моя идея истории — это список примет, обнаруживающийся как список улик. Красно завернув, получится, что истец и ответчик у идеи один и тот же — совесть, а экспликации тяжбы между ними, ясно, сомнительны (как и все экспликации). Тем, но и не менее.
Главная примета декабристов — то, что они проиграли, продули, профукали. Главная улика, в примете устроенная, — что позволили при этом угробить кучу солдат и пришлого народу (рвавшегося им пособить и намеренно от пособления обособленного), сами при этом, все до одного, оставшись целыми-невредимыми и даже с не потревоженной о том рефлексией: «Мне как-то легко дышалось, совесть моя была спокойна. Я знал, что исполнил свой долг безупречно…» (тот же Михаил Бестужев).
Однако вот окончание последней фразы: «…и даже находил удовольствие выдумывать себе самые страшные и самые унизительные казни». Сюда же и даже предварительно подверстывается Александр Одоевский с его: «Ах, как славно мы умрем!» Сюда же Рылеев с пламенной верой, что должен же кто-то начать то, что начать необходимо, и каменной уверенностью, что дело и люди его обречены на погибель.
Что касается анонимами убитых солдат и простолюдинов (и отношения к ним), то тут, по-видимому, действовала примерно та же логика, что и у исторически обусловленного Аристотеля с его полисной демократией: у того рабы автоматически исключались из демоса, числясь при нем чем-то вроде инвентаря, а декабристы апеллировали — мимо (простого) народа — и даже не к Николаю, только что ставшему I, и не к Константину, так никем и не ставшему, а к некоей третьей силе типа деуса из махины, которая бы все за всех и решила: «Каждый надеялся на случай благоприятный, на неожиданную помощь, на то, что называется счастливою звездою…» (Евгений Оболенский, тот, кто был уже на Сенатской площади объявлен диктатором ввиду неявки Трубецкого). Как-то уместно сюда вписывается вообще-то совершенно левый Самуил Маршак с его: поэт только раскладывает дрова под костер, а огонь должен ударить с неба. Огонь и ударил, только не с неба, а из николаевских пушек, сначала рассеяв восставших стоять картечью, а потом ядрами проломив лед под теми, которые выбежали на Неву, чтоб запоздало прорваться в Петропавловскую крепость и оттуда надеяться диктовать Николаю сочинения и изложения. Вскорости состоялась и пародия на этот прорыв, в том смысле, что их туда посадили. Потом был фарс следствия, еще одна пародия — на суд, затем их разделили: одних упекли на о. Голодай, других — в Сибирь.
Торжество самодержавия с православием было налицо, хотя все-таки и неполное, не цельное, с трещинками, а значит, и ходами в будущее. Большинство, да, каялись перед царем = богом, другие говорили и наговаривали («Я признался во всем откровенно, что весьма не нравилось тем из наших, которые во всем запирались» — Александр Бестужев), третьи, в большинстве преобладавшие, — и каялись и кололись, они же видели умиленными очами в приставленном к ним протоиерее Казанского собора Мысловском бескорыстного утешителя. Инаких — относительно эксцентризованной нормы — были единицы, и выглядела их ненормативность приблизительно так:
« — Ну, любезный сын мой, — проговорил он дрожащим от волнения голосом, вынимая из-под рясы бумагу и карандаш, — при допросах ты не хотел ничего говорить; я открываю тебе путь к сердцу милосердного царя. Этот путь есть чистосердечное признание…<…>
— Постыдитесь, святой отец! что вы, несмотря на ваши седые волосы, вы, служитель христовой истины, решились принять на себя обязанность презренного шпиона?
— Я сожалею о тебе, — отвечал он в смущении и вышел» (Михаил Бестужев о визите к нему Мысловского).
С торжеством народности получилось еще плачевнее: декабристы сумели сойтись в Сибири с так наз. «простонародьем» местами чуть ли не до полного слияния. Смычке способствовала и сметка: декабристы, аристократы и поэты, оказались редкостными практиками ремесла и земледелия (морской офицер, историограф российского флота и писатель Николай Бестужев в Сибири «устроил близ своего дома в Селенгинске маленькую обсерваторию… одним ножиком настольных часов… хронометров… ружейный курок… был хороший агроном, физик, механик, живописец, токарь, золотых дел мастер, слесарь, учил бурят делать очки, чинил им ружья и даже был башмачником за спором»).
Реакция общества, то бишь «света», то бишь Нессельроде, Шереметевых и пр., вышла такой, как надо: «никто не пожалел бы их, если бы они были приговорены к смерти», «надеюсь, что это не кончится без виселицы», «если сын мой в этом заговоре, я не хочу более его видеть, и даже первый вас прошу его не щадить. Я бы и сам пошел смотреть, как его будут наказывать». Нетрудно, полагаю, вспомнить (или уже трудно?), как либерально-интеллигентская журналистика надрывалась, гневно разоблачая провинциального шкета П. Морозова и в его натянутом на целый большевизм лице — всю революционную этику, и как она, сколь по проплаченному, столь и по добровольному невежеству, старалась изобразить склонность к предательству онтологически и уникально присущей одному большевизму. Однако сиятельные отцы гораздо прежде предали своих сыновей. А не предали — жены: «Вам не кажется, что женщины лучше мужчин?.. Я не знаю ни одного случая, чтобы муж последовал за ссыльной женой» (Варлам Шаламов).
Особы с такой психологией — дрянцо винцо. Декабристов изъяли, эти остались, когда дошло до серьезного дела — Крымской — войны — в верхах преобладала именно эта шваль, способная только на обозное воровство (читай «Письма из провинции» Ивана Аксакова) — и войну, несмотря и невзирая на геройства Даш и Кошек, слили с позором.
Где-то в «Опавших листьях» Василий Розанов восхищается мудрой прозорливостью российского правительства, которое, вместо того чтобы найти способ столковаться и использовать во благо нации неистощимую энергию Чернышевского, предпочло освободить его от трудов и прокатить по туристическому маршруту «Петропавловская крепость-Нерчинские рудники-Вилюйск-Астрахань». Сачок-литератор по фамилии Набоков впоследствии ловко прокатился перышком по выбранным слабым местам Чернышевского, не имея сам и доли дельных его способностей. Изящная словесность-с pour изящной же словесности-с почему-то всегда служит отличной иллюстрацией к классовой стратификации мира.
В ту же steppe, но уже применительно к декабристам и вновь с явлением на сцену Мысловского — на сей раз к «декабристу до декабря» Владимиру Раевскому, после трех лет отсидки в Тирасполе привезенному до кучи в Петропавловку:
«Через 5 или 6 дней ко мне явился священник для увещания. С духовными лицами я всегда охотно разговаривал, а в каземате я даже обрадовался его приходу. Это был протопоп Казанского собора. Он начал с того, что государь сказал: «Если бы эти люди просили у меня конституции не с оружием в руках, я бы посадил их по правую руку от себя».
— Послушайте, — сказал я, — здесь в казематах до четырехсот человек. Неужели все с оружием в руках требовали конституции? И до сих пор посадил ли государь хоть одного человека по правую руку от себя?
Священник мой замолчал. Разговор не клеился. Я был уже опытный арестант. Он вышел».
Декабристам изо всех царских и холуйских сил клеили токмо кровавое злоумышление покуситься на государеву жизнь, чтобы перевести стрелку их дела с политики на особо тяжкую уголовщину. Сингулярный персонализм и в обозримом прошлом и в видимом настоящем, т. е. «всегда», служил ведущей школой в русской политической философии. В него-то, что и вызвало такую бурную ответным натиском «адекватную реакцию», и не обинули прицелиться декабристы:
«Государь принял Н. А. Бестужева ласково, был тронут его выражениями и чувствами, исполненными высокой любви к отечеству, и сказал ему: «Вы знаете, что все в моих руках, что могу простить вам, и если бы мог увериться в том, что впредь буду иметь в вас верного слугу, то готов простить вам». — «Ваше величество, в том и несчастье, — ответил Бестужев, — что вы все можете сделать; что вы выше закона: желаю, чтобы впредь жребий ваших подданных зависел от закона, а не от вашей угодности» (А. Е. Розен, «Записки декабриста»).
1) Декабрь уж наступил. Впереди — январь, февраль, март, апрель, май, июнь, июль, август, сентябрь и ноябрь.
2) Кому на Пестеля, тому не на Литейный. И наоборот.
