— Я не хочу сардейку доедать.
— Не ешь.
— А можно я ее Поукану отдам?
— Ну отдай. Устрой ему праздник желудка.
С табуретки. Сандали. Дверь. Двор. В руке круглится и пружинит сарделька, ладошку греет. Сейчас познакомлю тебя с Полканом. Он скажет: я Полкан, овчарка. А ты скажешь: а я сардель-терьер, гав-гав.
Загремел цепью, выбирается.
— Поукан, Поукан! На-на-на! Здрасьте, бойшая собака. Какая у вас хорошая конура, ав-ав. Давайте с вами дружить. Можно я вас поцевую в нос?.. А-ай!.. Ты зачем своего нового друга свопав? Пвохой пёс, пвохой пёс… Ну не обижа-айся. Хоро-оший. Дай вапу. Хоро-оший, хоро-оший. Все я равно я тебе принес. Вадно, сиди тут.
Сандали. Песок. Сандали по песку хрустят. Песок на земле, и в сандалях — покалывает, мешает. И как он туда забирается? Лучше всего снять сандали и поколотить о стенку. Вот так. И с ноги стряхнуть песчинки. Пятка теплая — плохо отлипают. И вторую тоже.
— Мам, Поукан ее съев.
— Не ходи босый
— Мам, а ты чего деваешь?
— Посуду мою — не видишь, что ли? А то все поужинали, а со стола убрать помошников немного нашлось.
— Скойко?
— Ни одного.
Опускаются руки вместе с тарелками в таз с водой, мочалкой кружат там — и пена появляется.
— А почему?
— Что — почему?
— Почему ни одного?
Тарелка, вся кружевная, вылетает из таза и звякает о другую на столе, садясь сверху.
— А кто мне помогает — ты, что ли?
Третья кружевная тарелка — звяк. Губка из коробочки справа что-то зеленое — чирк — и в таз. Вот откуда пена!
— Мам, а чего тареуки мыйные? Я не буду из мыйной тареуки есть.
— Вот, кстати. Налей-ка чистой водички в другую миску. В шкафу возьми, внизу. Да куда ты полез? Когда у нас там миски стояли? Ну да, да. Да, эту. Ставь сюда, спасибо. На майку не забрызгай. Все, молодец.
Руки быстрые такие, в прозрачной воде хорошо видно, и жилки толстые, голубые, топорщатся. А когда полотенцем вытирает тарелки — жилки исчезают, почти не видно. Ну-ка, а у меня как? Одну руку вверх, другую — вниз…
А у меня по-другому, у меня одинаково. Зато я могу на двери висеть, если за ручки зацепиться.
— Ну сломаешь же, сколько раз говорить?!
— Не свомаю, не свомаю! Ха-ха!
Фу, какой тут пол холодный! Сандалики мои — вот они.
— Сандайики — миндайики
бежайи по дорожке,
йа-йа-йа, йа-йа-йа,
крендейа выдевывайи-и-и.
Ух ты, ничего себе куст! На динозавра похож. А мне кажется, динозавры не только в мультиках, и они не все умерли. А Катька говорит, что все. Ей-то откуда знать, она же не была везде-везде?… Интересно, в других странах все такое же? И дачи у них, наверное, такие же, и деревья, и мальчики. А они в слепого играют? Такая игра здоровская! Ведь главное не врезаться ни во что. Закроешь глаза — и ходишь, ходишь. Вот так, медленно. Мы здорово с Катькой придумали. Нам, конечно, легче, чем слепому: можно чуть-чуть подсматривать, или глаза открыть, когда захочешь. А он не может. Зато он ни на что не натыкается. Катя маме рассказывала, что видела часто в метро слепого — он с работы шел. Иногда ему помогали, а иногда он один шел, с белой палочкой. И Катя все время хотела ему помочь, но стеснялась…
— О-о-ой, что это? А, стена — шершавенькая, наша…
Однажды она решилась, взяла под руку, и они пошли к эскалатору. Она спросила: «Вам не трудно одному ездить?» Он сказал: «Я уже привык». Катя подумала, может быть он хоть немножко видит, поэтому ему не трудно, и спросила: «А вы совсем не видите?» Он говорит: «Совсем». И ей стало так стыдно, как будто она ему напомнила, что он слепой, будто его все жалеют. И дяденька этот замолчал, и будто неприятно ему стало, и неловко. Катя повела его на автобусную остановку… Тьфу, ветка прямо в лицо!
— Кыш отсюдава, дурацкая какая-то!
Катька повела его на остановку, а он шел почти сам, и не натыкался ни на столбы, ни на людей каких-нибудь, как будто видел, только на поребрике чуть-чуть оступился, потому что Катька не успела ему сказать. Они поехали в автобусе, и он вышел через две…
— А-а-ай!! Ну ты! Прямо вбом об дверь открытую! Уя, как бойно-то!
А я думаю: что так ярко на лице стало, вроде не солнце уже. Это свет дома зажгли и он из двери светит… Какая тень длиннющая от двери, почти до крыжовника. Если тень на земле — значит, земляная. У каждой тени есть тело — смотря куда она падает. Бывает деревянная, когда на полу, или стеклянная на тарелках, или вязаная на Катькином свитере, а если на голову попадает — то волосатая. А вот если дверь пошире открыть — теперь тень земляная и крыжовниковая сразу. О, дома чуть-чуть теплее… А это что за туфли? А, тетя Нина пришла через огород.
— Пап, папа, ты чего читаешь?
— Угу.
— Я говорю, ты чего читаешь?
— Газету.
— Ты ведь уже читав.
— Это другая.
— Пап, давай в футбов поиграем. Ну пожа-авуйста.
— Мы же днем с тобой играли.
— Ну и что?
— Не, на сегодня хватит.
— Ну па-а-ап.
— Иди, иди, займись чем-нибудь.
— М-м-м! Ну так всегда!
Ну и пожалуйста…
И дверь его закрывать не буду, пусть все туда шумят и мешают читать свою газеточку дурацкую.
— Сына, прикрой дверь, будь добр.
— Хорошо.
Будь бобр! Сам будь бобр. И не буду я никаким делом заниматься! И туфли тут свои понаставила, толстые. Мешает ведь людям ходить!.. Ого! Потемнело чуть-чуть на улице. И тень у двери тверже стала, почти совсем черная. И моя такая же длинная, голова в крыжовнике. Если б его можно было такой головой есть, а сам бы тут стоял. Но все равно он еще кислый. Я им лучше пуляться буду, по ведру.
— Дзынь — попав,.. дзынь — попав,.. бдыжь — об стенку,.. Колючий какой! Опять об стенку… Ха-ха! Прямо в ведро попав, как..
— Ты что делашь? Ну вот что ты делашь, а? Сколько раз говорила — не смей. Пошто ягоду переводишь? Самому ж потом нечего исть будет.
Я и забыл, что ведро под бабушкиным окном стоит. А она там свой сериал смотрит.
— Я вот тебе дам сейчас на орехи!
— А я тебе на казинаки твои юбимые.
— Языкастый больно стал. Во-во, язык как лопата в сарайке стал.
— Хи-хи-хи! Как вопата в сарайке. Бабушка, ты такая смешная!
— Вот возьму за язык и привяжу к кровати, что б на месте сидел, не озорничал.
— А я твой привяжу… к маме.
— Ладно болтать-то. Что у нас Катерина делает?
— Да ничего не девает. Опять на кровати вайается и свое «На-на» свушает. Ветняйка какая-то.
— А ты у нас, значит, труженик. Вот вместо того, чтоб попусту болтаться, взял бы книжку и почитал ей вслух, а она бы послушала. А то навезли книг, тяжесть такую тащили, а со дня приезда ни одной страницы, наверное, не прочитал.
— Прочитав!
— Ну еще почитай.
— Не хочу. Я вчера читав. Я потом, завтра.
— Не нагулялся еще? Шел бы в дом, холодно уже, и не видать ничего.
— Не-а, не-а, не-а-а!..
Окошко скорей закрывает. Наверное, реклама кончилась. Ну и что, что холодно. Подумаешь. И очень даже все видно. Вон ведро стоит. И подорожник рядом. Семена со стебля здорово сдергивать. Трррык — и в ладошки. Пускай в ведре полежат. Вот палочку вижу. Палочка!.. Это же мне для стрелы подойдет. Только заострить кончик немножко. Надо у мамы ножик попросить.
— Мам, дай мне ножик.
— А здороваться кто за тебя будет?
— Здрасьте, теть Нина!
— О-о, привет, голоштаная команда!
— Я не говоштаная команда.
— А кто же ты?
— Зачем тебе ножик? Что ты резать собрался?
— Да не резать. Я стреву хочу поточить — вот, из павочки.
— Это в кого ж ты стрелять собрался, а, Ворошиловский стрелок?
Тетя Нина аж вся повернулась ко мне на табуретке.
— Ну в Поукана, или в бабушку.
— Я тебе постреляю в бабушку!
— Да я же понарошку, мам. Я специайно в сторону буду цеиться. Тойко мне дядя Койа ук починит…
— Так сам бы и починил давно.
— Я не умею… У меня там веревочка порвавась, а он обещав йеску привязать. У него есть.
— Да, дядя Коля… Дядя Коля теперь не скоро освободится. Сегодня — слышь — завелся с обеда лук обрезать. Перо на гряду уже легло, он их ножницами — чик, чик. Чтоб дудка подсыхала и луковица наливалась, а не в перо шла.
— А мы так никогда не делали…
— Да и мы никогда! Это Николай где-то вычитал и решил попробовать.
— Слушай-ка, хорошо — сейчас солнце, а если дождь — ведь все зальет, через дудку обрезанную. Лук же загниет…
— Так ведь и я ему по то говорю. А разве ж его переубедишь? Во, — стучит по столу, — как стена. Уперся в свое — и все тут. А у нас же луку немерено: тому дай, сыну с невесткой отослать надо — хоть и отказываются, но ничего, свое лишним не покажется.
Да и себе немного оставить надо… Так что наш дядя Коля теперь занятой, Чиполлиновым плантатором стал.
— Да-а-а…
Мама вздыхает и моет в миске чашку, из которой тетя Нина пила чай.
— Мам, а если я в бабушку стрейать не буду, тогда можно в Поукана? Можно, а, мам?
— Не придумывай глупости. Ты давай заканчивай свои гулянки — скоро укладываться надо. Держи ножик — осторожно, не порежься — и чтоб через минут без всяких отговорок, ясно?
— Вадно, вадно.
— Ну, спасибо за чаек. Надо идти. Засиделась я с тобой, как всегда. А то мои меня там потеряли, наверное. Помнишь, как в том анекдоте: жена уходит к соседке и говорит мужу…
Ну вот, теперь у мня есть ножик, сейчас стрелу… Да ну ты-ы! Что тут валяется? А-а, тетининины туфли. Как тут темно стало. А где мои сандали, куда их дели? А-а, я же их не сняли… Сяду вот сюда, на лавочку под окном, чтоб свет падал. Поточу остренько-остренько… Нет, очень остро папа не разрешает, чтоб не поранить никого… акой-то скучный, все читает и читает. Все скучные, делают одно и тоже, одно единственное свое дело: бабушка телик смотрит, Катька музыку слушает, мама посуду моет. Читают и читают, моют и моют — как не надоедает?.. Ну-ка, остренький стал теперь?
— А ты все гуляешь? Не замерз, в шортиках-то таких коротеньких?
— Не очень.
— Бр-р-ррр! А мне что-то свежо. Ладно, побежала, вся ухожу, наконец-то. Спокойной ночи.
— До свидания.
Вся уходит. А разве она от нас не вся уходила? А, в прошлое лето, в одной туфле пошла. Полкан ее туфлю пожывал — он тогда еще не на цепи сидел, а бегал по двору, потому что маленький был. Тетя Нина не расстроилась, а только постукала Полкана по ноу туфлей и унемсла ее под мышкой… А у нее на ногах туфли не кажутся такими толстыми… Ой, мама уже зовет.
— Иду-у.
А почему шорты мокрые такие? И лавка сырая вся? Кто тут воду проливал? И стена тоже… и крыжовник. Как будто роса.
— Ну, нагулялся ли?
— Ага.
— Давай, если чай будешь, я сейчас налью. Пока руки-ноги мой — и спать. Кать, налей ему в таз воды. Помоги ему, а то он опять все разбрызгает.
— Давай, окунай свои лапти… Ой, чернющие какие! Где тебя носило — грязный, как чучело?
— Уя, уя! Горячая. Кать, сдевай поховодней.
— Ничего, не сваришься, не кальмар.
— Ну Катька же!
— Да ладно, ладно. На, неженка. Как девица. Скоро тебя замуж выдавать будем, и всех соседей пригласим посмотреть, какая у нас «барышня» выросла.
— Ну Катька, ты-ы!
— Перестань его дразнить, Катерина. А ты давай не рассуждай — красуется тут в одних трусах на кухне. Где шорты потерял?
— Не потеряв я их ничего. Они там, где сандайи, в крыйце. Они мокрые.
— Та-а-ак. Мы его тут, можно сказать, почти сосватали, а он еще в штаны писается. Вот как все узнают!
— Да ну ты-ы!
— Я тебе ща побрызгаюсь, поросенок. Как посажу в таз всего, с головой.
— А что ты врешь про меня? Там скамейка мокрая, и все мокрое.
— С чего бы это? Я дождика не слышу.
— Да там роса. Не веришь? Иди сама посмотри. Да не щекоти, Катька.
— Давай вторую ногу вытру. Так значит мы щекотки боимся?! Где — здесь, на пятке? Или вот тут, под пальцами?
— Ха-ха-ха-ха!.. Не надо уже, ха-ха-ха, ну хватит!
— Катерина! Ты его сейчас раздергаешь — он опять плохо спать будет. А ты давай пей свой чай — и марш в кровать.
— Я не буду чай.
— Здрасьте, а для кого я налила? Ты ж собирался.
— Не хочу.
— Ой чудо ты чудо. Семь пятниц на неделе. Ну иди ложись.
— А я первый, а я первый. А Катя опять последняя.
— Первый, первый, я второй, как слышно? Прием.
— Ха-ха-ха-ха!
Катька такая смешная всегда, когда не ругается… Жалко тапочки снимать, теплые такие. Я бы в них спал, но мама не разрешит. Пахнет вкусно одеяло, как мыло. Завтра попрошу у дяди Коли лук — может, починит быстренько. Стрела у меня уже есть. Еще другая была, но куда-то потерялась… Я стрельнул, а она полетела за куст, за дерево… через огород… над речкой… через лес… домой в форточку… в будильник мой… и затикала… десять, девять, во...
