Мальчик повстречал на берегу моря старца в белых одеждах.
Старец строго сказал мальчику: "Покайся, мальчик."
Мальчик рассмеялся и убежал.
Старец заплакал и превратился в устрицу.
Королева нашла устрицу и съела жемчуг.
Но раскаялась в этом - палач отрубил ей голову.
Народ облизывался, глядя на это.
Э т о смотрело в небо - в небе летела девочка.
Девочка смотрела в небо - в небе летело э т о.
Небо смотрело в э т о - в э т о м летело небо.
2
Однажды, нераскаянным, бродил я в цветущем лесу, и безмозглая птица пела мне о счастье.
Я сплетал венки из слов и венчал ими свою Судьбу, она же обнимала меня своими тонкими руками и называла нежными именами.
Нашим ложем был мягкий мох, мы питались душистым медом и изнемогали от сбывшейся мечты.
3
Безумная и прекрасная дева сказала мне светлое слово, и стал я плясать на поляне.
Олени удивлялись, глядя на меня.
Я был то прозрачным утром, то звездною ночью, то сердцем огня.
Охотник, проходивший тем временем мимо, увел мою деву с собой.
Долго бродил я по огромному темному лесу, разыскивая ее, и не найдя, укрылся от дождя в дупле большого дерева.
Привыкнув к темноте, я обнаружил, что оказался в волшебном царстве бесконечных концентрических структур.
Бесконечно расширяясь и сужаясь, они приняли меня, и став мною, они стали Всем.
4
Все оказалось очень небольшой частью меня, и поэтому куклу выбросили на помойку. Предоставленная самой себе, она проводила время в безумных попойках. Мусорные машины, протяжно воя и мигая желтыми глазами, охотились за ней.
Иногда ИМ удавалось схватить меня, и после опереточных сцен в дурном их балагане я оказывался на другом конце этого грандиозного царства пустых консервных банок, сломанных кукол и крыс.
"Вива ля либерте!" - кричал я, разумный червь Вселенной, поедая отбросы химических фабрик XYZ.
Один милорд был очень умен и поэтому побаивался своего отца. Отец холодно смотрел на него с портрета и накладывал вето на любое желание сына. Видя полное для себя отсутствие возможностей следовать в жизни советам отца, сын отчаялся и стал контрабандистом.
2
В лучах луны тревожное ухо контрабандиста ловит расходящиеся круги приближающейся погони.
Статуи окружают его.
Большая гипсовая Виоленсия бежит с явным намерением раскроить его буйну голову своим веслом.
Статуя "Правосудие" с повязкой на глазах бежит, не спотыкаясь и размахивая весами и мечом.
Статуя "Архитектура" бежит, на ходу разворачивая свиток с планом тюрьмы и целясь в него гигантским циркулем.
Колоссальные "Рабочий" со своим молотом и "Колхозница" с зазубренным серпом бегут в ногу, занеся высоко над головами свои устрашающие орудия.
Возглавляет погоню бронзовая статуя Командора в долгополой шинели и с маузером в руке.
Кажется, сейчас они настигнут нашего героя, но выручает конь. Взмахнув крылами, он взмывает ввысь.
Эфир принимает всадника и его коня.
Участники погони составляют скульптурную группу на поляне, освещенной луной.
Проснулся я в старой часовне. Я висел вместе с другими летучими мышами вниз головой и видел прямо под собой оскверненный труп своей любви.
В ужасе я спрыгнул на пол и с облегчением понял, что это было галлюцинацией - передо мной был всего-навсего муляж какого-то святого.
Мог ли я думать тогда, что в этой часовне мне предстоит прожить долгие годы, в обществе этого учебного пособия по аскетизму, а также летучих мышей, которые и будут моей единственной пищей.
К счастью, в часовне жила еще жаба, и с ней мы стали хорошими друзьями. Долгие зимние ночи мы коротали в задушевных разговорах и чтении друг другу стихов.
Единственным недостатком моего друга было чрезмерное увлечение астрологией и оккультизмом, но, за неимением другого выбора, я был вынужден прощать ему этот грех.
До сих пор, вспоминая о нем, я испытываю чувство вины. Когда под бременем веков часовня, наконец, рухнула, я потратил многие горестные часы, разыскивая моего друга под ее развалинами, но так и не обнаружил его.
Когда мне исполнилось 13 лет, я решил стать индейцем. И я стал им, хотя родителям это не понравилось. До сих пор они не могут привыкнуть, хотя я уже старый, заслуженный и покрытый шрамами вождь индейцев.
Быть индейцем в нашей стране - профессия сомнительная и опасная.
Многих индейцев перевоспитали в бледнолицых. Это - естественный отбор.
Настоящий индеец неперевоспитуем.
Выражение бледнолицых "хороший индеец - мертвый индеец" кажется мне верным в том смысле, что мертвый индеец лучше индейца, ставшего бледнолицым.
Нас невозможно уничтожить - мы возрождаемся в каждом новом поколении.
Бледнолицые родители, не удивляйтесь, если ваши дети вырастут индейцами - это Дух Великого Маниту вселился в них.
2
Пространство заполнено бледнолицыми. Они размножаются со скоростью крыс. Мои сложные взаимоотношения с их жующим и снующим миром вынуждают меня не любить день. Если б это было возможно, я всегда спал бы днем, а бодрствовал ночью.
Слава Богу, у меня еще есть эти два убежища - сон и ночь.
Подумать только, я должен принимать всерьез этих манекенов, снабженных передатчиками, да еще и сидеть в клетке, когда им вздумается меня в нее посадить.
А ведь единственная моя вина в том, что я индеец. Роковой космический компьютер предназначил мне быть асоциальной личностью - индейцем.
Я совершил сотни, нет, тысячи, нет, миллионы государственных преступлений.
Мне снится небольшой толстый револьвер.
Я строю воздушные замки и ужасные планы против правительства.
В моей комнате живут змеи, жабы и гигантские тараканы.
Сам я, кажется, превращаюсь в ящера.
Мой жилет, висящий на стуле, является признаком моей жизни здесь
Призраки - моя обычная компания.
Я знаю многие страшные тайны.
Вот одна из них: вы даже не представляете, до чего вы смешны, ха-ха-ха.
3
Я, может, и остановился бы и передохнул, но мой страшный спутник сзади, за левым плечом, вынуждает меня с переменным ускорением нестиcь вперед, к неминуемому концу.
Впервые я осознал его присутствие, когда стал шаманом. Однажды во время ритуальной церемонии я почувствовал, что о н стоит за моим плечом.
Лютер кидал в него чернильницей и только напрасно испортил обои. Я стрелял в него с разворота из револьвера и только продырявил зеркало - о н может скрываться везде и нигде.
Он всегда со мной, за моей спиной. Незримый, о н сопровождает меня на всех путях моих.
Кто он? Мефистофель? Гермес Трисмегист? Великий Маниту? Вицли Пуцли? Лизард Кинг? Смерть? (Нужное подчеркнуть.)
4
L.A. позади, я двигаюсь к мексиканской границе. Солнце заходит, бросая красные блики на бока длинных хищных автомобилей.
Я только бедный мескалеро, но пистолеро, сеньор. Не возьмете до Чиуауа?
Безумный юноша, на глазах превращающийся в ящера, я остался верен чудовищным растениям, даже после того, как проклял их.
Познав Истину, я не могу отказаться от своего детства, я не могу стать взрослым.
С пьяным хохотом я топчу свою шляпу, на пыльной дороге, среди кактусов, похожих на гигантские канделябры.
Кетцалькоатль, пролетая надо мной в черном небе, приветственно каркает мне.
Луна становится страшным лицом Вицли-Пуцли и одобрительно улыбается мне.
Я криво ухмыляюсь и бреду по дороге, глядя на пыльные носки своих испанских сапог.
Вы не подскажете, где тут дорога на Эльдорадо, мистер?
- А ты сам откуда будешь?
- А я как раз оттуда, да только заблудился.
- Могу подкинуть до Немчиновки.
5
Когда я был шаманом, по долгу службы я должен был сочинять ритуальные стихи. Это было просто - я только смотрел в калейдоскоп или в чей-нибудь глаз и писал тут же:
Вы спросите меня, кто я.
Я посмотрю в ваш левый глаз,
И вы увидите - я и з м е н я ю с ь!
И из меня я превращаюсь в вас.
И я спрошу у вас, кто вы?
И вы посмотрите в мой левый глаз
И вдруг увидите, что он один у нас
И превращается в А Л М А З.
Темная комната напоена ароматами. Опьяняющий дым поднимается к потолку. Есть только эта комната, эта музыка, эти свечи, этот миг, длящийся вечность.
Там, за окнами - черное враждебное пространство, здесь - мир, созданный моими руками, микрокосмос, столь же универсальный в разнообразии предметов и явлений, как и вся Вселенная. Каждый предмет здесь - священный символ тайны.
Мой пес вздыхает во сне под столом. Тропические лягушки мелодично поют в аквариуме. Змеи спят в своих террариумах. Гигантский палочник, методично раскачиваясь из стороны в сторону, продолжает свой путь по занавесу. Большой рыжий кот спит на своем любимом месте - красном чемодане бархатного картона, в котором я храню свои бумаги. Он - страж моего архива.
Я - зодчий и хозяин этого мира - откинулся на подушки и смотрю на нее.
Она снимает колготки.
С грацией дикой кошки, с глазами, сделанными из цветов, ты ступаешь своими маленькими ногами по моему сердцу.
Любовь моя пронзительна, мне не вынести ее.
Музыка опьяняет меня.
Моя пьяная сигарета рисует восьмерки в темноте.
Это мы танцуем со звездами или звезды танцуют с нами?
Неужели мне придется покинуть тебя, мой бессердечный ангел?
Вся сделанная из любви, что знаешь ты о ней?
Нет, любовь - это не игра, это - смерть, и мне придется умереть из-за нее, умереть из-за тебя, умереть.
Ворона сложила себе гнездо из крупных сухих веток на дереве, растущем напротив моего окна на шестом этаже. Она совсем близко от меня, и я вижу, как поблескивает ее черный глаз.
Материнство странно преобразило ее, она даже на себя не похожа - это что-то среднее между капюшоновой курицей и серой чайкой. Она сидит на куче хвороста с очень серьезным видом, еще бы, ведь она занята очень важным делом - высиживанием нового поколения местных ворон.
Внизу под ней, на детской площадке разноцветные дети - молодая протоплазма человечества - бурлят, визжат и брызжут друг в дружку из "брызгалок".
Чуть дальше, за забором, среди огромных куч мусора, школьники в синих униформах и красных шейных платках реализуют свою свободу, разбивая пустые бутылки об основание колоссальной кирпичной трубы, которая в ответ на это меланхолично эякулирует вверх белым дымом, превращающимся высоко в небе в облака.
Старуха нашла зонтик в куче мусора и, внимательно рассматривая его, бредет по свалке.
Голубой автомобиль медленно движется вдоль забора, пробираясь, очевидно, домой к своему гаражу.
Еще дальше, за рядом ржавых гаражей, люди выстроились в очередь с мешками, сумками и узлами в приземистое здание "стеклопункта".
Весна.
Справа, за деревьями, стоит твой желтый, цвета измены, дом.
Дом этот является вещественным доказательством того, что жизнь моя мне не приснилась.
Да, это здесь, уже попрощавшись с тобой, но не в силах расстаться, я снова взлетал к тебе на балкон, и ты, смеясь, целовала меня еще и еще.
Потом я лежал в траве, заложив руки за голову, и любовался тобой - ты стояла в белом платье на балконе и смеялась, а твоя толстая мама, ненавидевшая меня за мои длинные волосы и рваные джинсы, высовываясь в кухонное окно, театрально расстреливала меня из маленького костяного бинокля.
Это здесь, в ее отсутствие, мы проводили счастливые и беспечные часы, потягивая вишневый ликер и слушая музыку.
Когда ты улетела, исчезла, пропала, потерялась во времени и пространстве, сколько ночей простоял я под этим балконом, оглушенный, под дождем, под луной, под снегом, под облетающим яблоневым цветом, под балконом.
Сколько лет уже я, как безумный, брожу здесь по ночам, пытаясь заглянуть в твои окна , словно призрак, надеющийся увидеть призрак.
Теперь я поселился поблизости и делаю вид, что гуляю со своей собакой вокруг твоего дома.
Третьего дни я увидел, что на балконе сушится детская курточка, и чуть не сошел с ума. Вчера мне удалось увидеть твою мать. Она мыла окна в твоей комнате. Ты приехала?
Если бы ты была здесь, ты бы помогла ей, - она толстая, ей тяжело.
Нет, тебя здесь нет.
Но кто мне ответит, зачем твоей маме маленькая детская курточка?
Куда бы ни забросила нас судьба, удел наш одинаков - любить и умирать.
На улицах огромных городов, в бесконечном одиночестве толпы, где все лица безлики и бессмысленны, в квартирах, обремененных нищетой или роскошью, на пустынном морском берегу, в черном космосе, где летят звезды...
Жива ли ты еще, или бездна уже поглотила тебя, не знаю, а я все еще здесь. Помнишь ли ты солнечный день и большую дорогу, по которой неслись машины, помнишь ли ты это обещание Свободы, и весь мир впереди, и твоя рука в моей?
Все погибло, все изменило, все потеряно навсегда, и только Музыка все та же. Музыка, этот единственный друг и постоянный спутник, священная Музыка времен, которые уже стали легендой, музыка нашей юности звучит теперь, как Реквием.
Единственное, что мне остается - это убивать себя всеми возможными способами, и я надеюсь, что этот последний труд моей жизни скоро будет завершен.
Но суждена ли нам встреча?
В то время, как по гулким коридорам Старого Замка раздаются шаги моей Смерти, черные монахи по ту сторону зеркала оплакивают меня.
Они в черных рясах и стоят спиной ко мне, мне видны их тонзуры, на которые бросает блики свеча.
Моя мать в белых одеяниях приближается ко мне с опасной бритвой в руке. Зловеще ухмыляясь, она приближается ко мне. Бросив в нее учебник биологии для 10-го класса с волосатой женщиной на обложке, я бегу, бегу по длинному коридору.
Чудовища подстерегают меня за каждым углом: скелеты в эсэсовских мундирах, бюрократы с задами вместо лиц, отвратительные женщины с лицами жаб и крыс. У всех у них есть мерзостный интерес ко мне.
Электрогитара в моих руках превращает их в разноцветную слизь - красную, желтую, синюю, зеленую.
В какой-то адской бане, заросший бородою мертвец обнимает мою девушку, в то время, как она самозабвенно намыливает его.
Взяв ее за руку, я уговариваю ее бежать со мной. Скользкая, она вырывается злобно, мертвец раскрывает ей объятия, о, ужас, бежать, но куда - на черном козле на меня несется сам Ленин.
Звезды, усыпавшие небо, не освещают темноту моего пути. Белевшее было на дороге пятно, оказывается козлиным черепом. Как так получилось, что я все еще жив?
Так же, как всегда, я бреду по дороге.
Чего я ищу?
Что бы я ни искал, теперь моя находка - козлиный череп. Злая судьба, настигшая козла, вручила мне в руки его мертвую голову, чтобы мне было над чем предаться в очередной раз банальным размышлениям о бренности всего земного, и в первую очередь козлов.
Ну что ж, во всяком случае, это оптимальный вариант использования подобной находки.
Я, как всегда, на высоте.
Далеко внизу, в долинах, живут люди. Сейчас они спят в своих белых домиках и видят во сне голубых и розовых слоников.
Куда я бреду ночью по горной дороге?
Звезды устало смотрят на меня, нетопыри проносятся надо мной в темноте, луна стыдливо прячется за горами.
Меня нет, и все же я есть.
Мне некуда идти, и все же я иду.
Человечество - это я.
Остановившись на краю пропасти с козлиным черепом в руке, я подталкиваю ногой камень. Он увлекает с собой другие.
Куда катятся камни?
Когда мне исполнилось 12 лет, меня стала по ночам посещать фея. Она ложилась со мной, и я знал ее.
Забуду ли я когда-нибудь те волшебные игры, в которые мы играли с ней в лунном свете?
В 23 года я крестился, и она перестала приходить.
Я рассказал об этом священнику, и он сказал, что это был демон, суккуба.
Оказалось, что фей не бывает, а бывают демоны.
Все равно я тоскую по своей фее.
Я проклят, проклят, проклят!
Звезды, когда-то казавшиеся мне такими прекрасными, видятся мне холодными глазами космических пауков, порождений Хаоса, злобно глядящих на меня из темноты.
Черна земля, по которой я бреду куда-то, жирна от крови, сочащейся из нее.
Я, соучастник всех преступлений человечества - Каин, Иуда, Симон-волхв, Агасфер, Гитлер и Мэнсон в одном лице, спешу приобщиться к новому пороку с развратными пустынниками и порочными женами.
Я похитил с неба огонь, хотел дать прикурить всему миру, но Юпитер засек меня, и вот теперь, весь в сере и дерьме, с печенью, исклеванной грифами и индейками, влачусь я по третьему кругу.
Гея, развратная шлюха, я истопчу твое брюхо.
Помоги мне, Святой Пинкензон, покровитель выживших из ума пионеров, и я поставлю тебе 40-дюймовую свечку... с опием.
Кто те люди, которые призывают меня к благоразумию? И люди ли они? "Хорошим поведением" они называют отсутствие всякого поведения. "Правдой" они называют откровенную ложь. "Когда ты, наконец, повзрослеешь!" - говорят они мне. "Взрослым" они называют благоразумного лжеца, который превыше всего ценит комфорт и поэтому согласен считать черное белым, белое - черным, а серое - "светлым".
Мое благоразумие призывает меня не лгать, чтобы воскресить Жизнь, которую вы умертвили своей ложью и трусостью.
Могильные памятники выводят меня из себя.
Я часами брожу по кладбищу, охваченный гневом. Где все эти люди, Отче? Куда Ты деваешь этих добрых женщин, которые мазали горячие яблочные пироги сливочным маслом? А где юные красавицы и их любовники-щеголи? И где Моня Михельсон, "безвременно утонувший" в 9-летнем возрасте?
О, эти семейные лодки, вдребезги разбивающиеся о могильные памятники!
Посмотрите весной на улыбку земли, как она невинна! Она подобна маркитантке, пропустившей через себя за время войны многих солдат воевавших друг с другом армий, павших потом на полях сражений. Земля скрыла их кости, и из них выросли травы и цветы. Наши дома все построены на костях бывших любовников Геи, и мы живем в бездумном забвении и опьянении кратким моментом нашей жизни.
О, этот ужас постоянного превращения потомков в предков! Куда бежать от дурной бесконечности? Кто будет следующим на этом кладбище?
Знаю, что я слеп и глух, знаю, что Ты можешь создать миры стократ прекраснее этого, который так дорог мне, и от которого я так трагически не могу отказаться. Открой мои глаза, Отче, пусть это кладбище превратится в Новый Иерусалим - город из ясписа и хризолита! Открой уши мои, Отче, пусть я услышу пение райских птиц!
Это кладбище разрывает мне сердце.
***
Мир утратил свой смысл для меня. Мои мечты не сбылись. Свобода, к которой я стремился, обернулась самой мрачной разновидностью рабства.
Любовь моей жизни корчится в агонии.
Искусство, которому я всецело посвятил себя, теперь превратилось в историю моей душевной болезни.
Единственное, что мне остается, когда я, усталый, прихожу с работы в дом, где я не чувствую себя дома - это накуриться, и слушать музыку, в которой я слышу голос своей судьбы.
Жизнь еще делает мне подарки, но меня уже нет, и некому радоваться им. Как все, кто взял на себя слишком много, как все, кто пытался переделать мир, я оказался у разбитого корыта. Я готов продолжать плавание и на нем, но воды скованы льдом. Лед, лед, лед везде.
О, если бы я умел хотя бы грезить, как умел это делать раньше, но нет, Реальность, эта злая мачеха, не отпускает меня от себя ни на шаг.
Проклятие на мне.
Орел клюет мою печень
Дьявол предлагает мне свободу, власть и все царства этого мира, если я подпишу его пресловутый контракт.
Но в мире есть только одна, ради которой я готов отдать ему свою душу. Она была дана мне Богом, и Богом отнята, и поэтому демон не властен вернуть мне ее.
Эти люди в галстуках... Трудно придумать более подходящий символ рабства, чем галстук - настоящее ярмо на шее, петля, которую общество постепенно затягивает на шее законопослушного гражданина. Они послушны любым законам, эти люди в галстуках. Когда половина страны сидело в концлагерях, а другая половина боялась туда попасть, они были послушны законам и ходили в своих идиотских галстуках. И если бы закон требовал, чтобы они приносили своих детей и кидали бы их в огненную пасть Молоха, - они аккуратно, в назначенное время приходили бы в своих галстуках и бросали бы туда своих детей. Впрочем, разве они не делали этого и разве не готовы делать и теперь?
Поправьте свои галстуки, одерните пиджаки, на вас смотрит мой третий глаз!
Если я и пробуждаюсь от опьянения, то только для скорби. Однако, страдание, уже вошедшее в привычку, столь же скучно, как и постоянное опьянение. У опьянения же есть преимущество в отсутствии страдания. Это хорошо понимал Сократ, отец философии.
Философия рождается утром, чтобы к вечеру стать опьянением.
Все наши вечно пьяные учителя - Орфей со своими вакханками, Сократ с фалерном и цикутой, Рембо с теорией ясновидения, в компании с козлоногим сатиром Верленом, и ты, бедный Джим Моррисон со своим коктейлем из ЛСД, виски, героина и марихуаны - все они сейчас находятся в одном месте, на борту Пьяного Корабля.
Пьяный Корабль курсирует по Лете, не получая разрешения пристать ни к одному из ее берегов. Вот там-то, в кают-компании этого Летучего Голландца мы и встретимся когда-нибудь все вместе.
"Элизиум" - вот имя этой дрянной посудины. Споры и пьяные драки не прекращаются здесь никогда, поэты драчливы, разве что Пушкин с Достоевским составляют исключение, мирно беседуя, опершись о поручень. Время от времени возникают разговоры то о некоей Амнистии, то наоборот, о Страшном Суде. Все хотят если не хэппи-энда, то хотя бы положительного конца. Безвременье - вот кошмар Пьяного Корабля. Фанфары Страшного Суда здесь были бы встречены с такой же радостью, как крик вахтенного "Берег!", на судне, заблудившемся в океане.
Однако Истина не спешит к этим гордецам, пьяницам, наркоманам и нечестивцам, отравлявшим ложью поэзии самих себя и малых сих.
Но как благ Вседержитель в своем милосердии! Какой добротой и тонкостью надо обладать, чтобы позволить, - Рембо беседовать с Катуллом, Пушкину с Достоевским и Шекспиру с Данте. Бесконечное плавание продолжается.
"Элизиум" плывет по Лете.
Окруженный ароматом голландского табака, я сидел на обломке статуи Венеры, посреди развалин старинной графской усадьбы, освещенных ущербной луной.
Старый пират космоса, я курил, улыбаясь в усы, в то время как юная дева в прозрачном белом платье прыгала, как коза, на обломках колонн, пытаясь соблазнить меня.
Но если и кружилась моя голова, то скорее от крепкого табака, нежели от прыжков юного мотылька, спешащего обжечь свои крылышки о пламень, скрывающийся в моей груди.
С некоторых пор все девы для меня на одно лицо.
Я спокоен и нем, и душа моя - хладный пламень.
Философский камень, который я обрел в поединке с ангелом, обращает мысли мои в золото, чувства в серебряные струны, а нервы - в стальную проволоку.
Конкретность - это термин из физики. Идея конкретности происходит из необходимости назвать все явления их истинными именами. Это невозможно без критерия. Критерием может быть только Истина.
"Что есть истина?" - спросил Пилат.
Истина ответила молчанием.
* * *
Боже, это случилось и со мной?
Мое сердце ожесточилось - я больше не плачу, я холоден и пуст, как выпитая бутылка. Что такое страдание? Я страдаю? - Глупости. Я больше не умею страдать, как не умею и получать удовольствие. Если б я еще не мыслил при этом, можно было бы считать меня трупом. Насупившись, тяжелым айсбергом плыву я среди людских льдин.
Не надо заглядывать мне в глаза, у меня нет настроения знакомиться с вами.
* * *
Когда-то я любил людей. Я даже хотел сделать их счастливыми. Единственные существа, которых я способен любить теперь - это бездомные собаки, да еще, пожалуй, пьяные грязные старики, которых, впрочем, можно не считать людьми, ибо они уже почти ангелы.
* * *
Очень давно, в другой стране, в другой жизни, у меня был дом. И Она приходила ко мне. Мы гуляли втроем по бульварам - Она, мой пес и я. Было ли это? Нет, такого не бывает, и поэтому не могло быть. Этого не было. Нет ничего.
Я сижу в грязной пивной среди такого же отребья, как и я сам. В разорванном блокноте огрызком карандаша, пишу я драму своей жизни, наивно пытаясь убедить себя, что это может хоть как-то оправдать мое хроническое пребывание на этой планете...
* * *
Кто те люди, которых я ненавижу?
И люди ли они? Можно ли считать людьми тех, кто не считает других людей людьми? Если они люди, то почему они выглядят и ведут себя как машины? Если они машины, почему я их ненавижу?
Мне снится оружие.
* * *
Почему я, зная, что реальность мнима, позволил назойливым снам и видениям этого мира поработить себя?
Почему я не могу отказаться от безнадежной идеи изменить этот мир к лучшему?
Оставь меня, демон.
Огромные груди приближаются ко мне и, приблизившись, оказываются глазами дьявола. Делая вид, что я ничего не замечаю, я продолжаю свой труд по переводу Святого Писания.
Саломея танцует с головой Иоанна, которую она держит за волосы. Я не смотрю на нее, хотя ее пыл, поросший черным мехом, словно магнит манит мой взгляд. Танцуя, она поворачивается ко мне спиной и, не поднимая глаз, я вижу, как переливаясь всеми цветами радуги, движутся в ритме танца ее ягодицы.
Вот она поворачивается опять, и, забывшись, я бросаю на нее взгляд: из ее лона вырывается фиолетовая молния и, ослепив, оглушает меня.
Саломея смеется ужасным смехом и, размахнувшись, бросает в меня голову Крестителя. Прокатившись по моему столу, голова задевает чернильницу и заливает чернилами свеженаписанную страницу. Мертвая голова лежит передо мной на столе. "Придется переписать," - говорит она, ухмыляясь. У нее те же,хорошо знакомые мне, леденящие кровь глаза. В ужасе я сбрасываю ее на пол.
Карлик, невесть откуда взявшийся, хлопает в свои перепончатые лапы и трубит воронкообразным носом мне прямо в ухо: "Кровь девственниц на тебе, кровь девственниц!"
Сотворяя крестное знамение, я шепчу: "Изыди, сатана",
"Сам изыди, сам!" - кричат мне отвратительные голоса со всех сторон.
Вырвав страницу, я начинаю ее заново и вдруг вижу, что чернила стали красными. "Кровь девственниц, - хрипит карлик, - крооовь..."
В келью входит Царица Савская и начинает деловито раздеваться. "Отче наш..." - шепчу я про себя.
По прежнему танцующая Саломея начинает делиться: вот их уже две, 3,4, 5, 6, семь. Взявшись за руки, они отплясывают канкан позади Царицы Савской.
"Алеппе папе Сатан, алеппе-гоп-ля-ля," - поет Царица хриплым басом в приапический микрофон.
"Послушайте, ну, дайте поработать, имейте совесть!" - не выдерживаю я.
"Мы сами на работе," - трубит карла мне в ухо. - "Кровь на тебе, кровь дев..."
Огромные груди неумолимо приближаются ко мне.
Я на лестнице черной живу, и в висок
Ударяет мне вырванный с мясом звонок,
И всю ночь напролет жду гостей дорогих,
Шевеля кандалами цепочек дверных.
О. Мандельштам
На месте этого чудовищного города когда-то были болота. Сколько христианских душ было загублено, чтобы одеть их камнем. Город стал надгробием и людей, и болот.
Души людей поднялись в небо, а душа болот, тяжелая и влажная, навеки зависла над своей могилой. Болотные духи вселяются в младенцев, рожденных здесь, и пропитывают их мозги сыростью, покрывают их плесенью. Дети рождаюся мертвыми, но их родители не замечают этого, потому что сами мертвы от рождения. Немногие живые, когда-то обитавшие здесь, были планомерно истреблены мертвяками, или бежали, чтобы спастись от смерти.
Спросите кого-нибудь из теперешних обитателей этого города о любви, они усмехнутся, спросите о ненависти - непонимающе посмотрят на вас. Сильные чувства неведомы им.
Впрочем, есть нечто, что вдохновляет их - это все отвратительное. "Жаба", "Крыса", "Кобра" - вот ласковые клички, которые они дают своим женщинам.
Лирический герой здешних поэтов это некое насекомое в стиле Кафки.
Ни в каком другом городе вы не найдете такого количества колдунов, ведьм, спиритов, педерастов, наркоманов и маньяков.
Трупы самоубийц и жертв садистов медленно плывут вниз по грязно-желтой реке, одетой гранитом.
Воистину, Бог лишил этот город своего благословения. Истинная жизнь отсутствует здесь. Это люди-манекены, это герои пьесы-абсурда, не живые люди, а персонажи, хотя и вполне реальные в своей бессмысленной экзистенции.
Если милосердие в вас превышает вашу раздражительность, вы будете жалеть их, если нет - презирать. Впрочем, они достойны как того, так и другого.
Странен и дик этот город.
Если вы заглянете за величественные фасады его дворцов, вы увидите захламленные дворы, где ободранные кошки роются в отбросах, в то время как слабоумные дети охотятся на них с кирпичами и веревками, где черные горбатые старухи с ридикюлями в узловатых руках встречаются вам в парадных, пропахших мочой и разложением, где на одной двери бывает по десяти-пятнадцати звонков и почтовых ящиков, где в коммунальных кухнях происходят кровавые бои между домохозяйками и пенсионерами, в то время как медные, бронзовые и чугунные всадники гарцуют среди дворцов с колоннадами и храмов с золотыми куполами.
Есть что-то поистине дьявольское в бутафорской игрушечности этих колоссальных зданий, мостов и статуй. Это ненастоящий город. Это город из фантастичеcкого рассказа. Город на столе. Он создан с тем, чтобы вводить его обитателей в заблуждение, будто они и впрямь живут в настоящем городе. Эти несчастные, кажется, всерьез верят, что могильные памятники и склепы - это дома, и они обитают в них, не подозревая, что уже давно умерли и находятся на кладбище. Это город-некрополь. Город смерти.
Кретины, вы хотите меня сжечь?
Что ж, я отлично горю. Смелей, палач, дай мне пожать твою волосатую руку, я узнал тебя, ты - мой отец. Ибо я сын народа.
Здесь, на бескрайних помойках великой страны я возрос, здесь научился отличать одно от другого.
Способность эта несомненно заслуживает казни, и я знал об этом, в чем чистосердечно признаюсь и не прошу снисхождения.
Вы хотели уверить меня, что я ваш раб, что даже жизнью своей я обязан вам, потому, что имел счастье родиться в вашем лучшем из государств.
О, слепо- и глухорожденные дети Молоха, как вам не терпится принести меня в жертву своему кровавому богу. При одном взгляде на меня, лица ваши искажаются зверскими гримасами, волосатые кулачищи сжимаются в садистском сладострастии.
Духовная содомия, растоптанная честь, идолослужение, убийство детства - вот ваше кредо, вот котел, в котором вы варитесь в своем, вами же созданном аду.
Сюда, в этот бордель душ хотели вы нас завлечь. О, как вам хотелось, чтобы мы стали такими же, как вы, подлые, лживые ничтожества.
Но пока на свете есть Свобода, вам не сделать свободного рабом.
Пока на свете есть детство, вам не уничтожить воспоминание о нем.
О, убийцы собственных душ, неужели нигде нет силы, способной заставить вас пробудиться, увидеть, ужаснуться и измениться?
Очевидно, ваше существование есть следствие одного из законов природы. Вы - необходимая часть в экологическом равновесии космоса. Низок ваш жребий - вы сор вселенной, вы - пена мироздания. Неблагодарна и второстепенна ваша роль - вы существуете не для себя даже, ваша жизнь лишена смысла сама по себе.
Вы есть, чтобы придавать смысл нашей жизни. Ибо жизнь это борьба.
Смелей, палач, вперед, отец, ура, народ!
Сидя на мокром асфальте, я прислушиваюсь к чувствам в моей груди, и чувства эти прекрасны. Эта боль, эти гнев и ярость, эта растоптанная любовь моя, - все это приводит меня в восторг.
Гениальность режиссера, поставившего драму моей жизни, потрясает меня. Какая постановка, какая игра! Смотрите, я разрываю на себе одежды, раздираю ногтями грудь, рву на себе волосы, рыдаю, смеюсь, проклинаю.
Вот я иду по заснеженной пустыне, отвергнутый и преданный всеми. На пепелище своей жизни, осколками сосуда мудрости, я соскребаю с себя коросту гордыни, оскорбляя слух ангелов ужасным смехом. О, Боже, какая игра, сердце мое разрывается от жалости к самому себе, этому гениальному актеру!
Подайте Христа ради немного любви бывшему первому любовнику Шекспировского театра. Сжальтесь, ради всего святого, немного любви!
Они проходят мимо, никто не кинет и взгляда. Слезы текут по моим впалым щекам, я до боли сжимаю кулаки, сердце мое бешено бьется в груди, сейчас оно, не выдержав, само выскочит в мятую шляпу, с которой я клянчу подаяние.
Немного любви, ради всего святого, немного любви!
Женщины, проходящие мимо, со страхом смотрят на сумасшедшего нищего и убыстряют шаг. Скорей домой, там ждет их покрытый шерстью владелец автомобиля, квартиры и счета в банке. Скорей домой, на улице теперь опасно, столько всяких сумасшедших.
Постойте, не уходите, Христа ради, немного любви, прошу вас, - судорожный смех завершает эту жалкую фразу.
Милиционер, которого я умолял застрелить меня, и тот испугался меня настолько, что даже не стал арестовывать.
- Пристрели меня, ты, тупая скотина! - кричал я ему вслед, но он подло бежал, оставив меня в полном одиночестве.
Да что же это, Боже, они не хотят даже убить меня! О, какая гениальная, какая пронзительная драма!
Сидя на мокром асфальте, я аплодирую самому себе. Я бешено бью в ладони, стараясь вызвать на сцену режиссера.
Это не моя заслуга, я только актер, замысел и постановка принадлежат...
Презрение и ненависть - вот два чувства, которые ко мне, видимо, испытывают мои бывшие друзья, успевшие за то время, пока я безуспешно сражался с демонами, стать благополучными буржуа.
Когда изредка я бываю в их домах, этих райских кущах, где каждая паркетина кричит об уюте, где ангельского вида дети, которых я знал еще младенцами, не удостаивают меня даже взглядом, где избалованная кошка, чудо грации, при виде меня изгибает спину дугой и пятится боком, где разве что гувернантка застенчиво улыбнется мне (я ведь, все-таки, виконт ), когда я бываю в доме Шарля и Эммы, друзей моего детства, я чувствую себя прокаженным.
Шарль, успевший за это время облысеть и обзавестись брюшком, всегда разговаривает со мной немного свысока, - еще бы, ведь он уже директор банка, а я по-прежнему никто. Из духа противоречия (о, бедная моя душа, она такой ребенок) я недавно принес ему бульварную газету, которая напечатала мой злобный фельетон и несколько стихотворений. Шарль быстро пробежал глазами напечатанное и тут же счел нужным обратиться к гувернантке, детям и кошке с какими-то совершенно необходимыми распоряжениями по дому. Мне он ничего не сказал по поводу прочитанного. Я понимаю Шарля, ему неприятно видеть столь конкретное доказательство моего существования на этом свете.
Они боятся меня как чумы. Можно подумать, что достаточно одного факта моего отчаянного бытия для того, чтобы разрушить их миры, эти бастионы комфорта. Что вы, месье, взгляните на меня, - я чудо смирения. Единственное, о чем я прошу, это десять франков ( в долг, разумеется, я обязательно верну ) на стаканчик-другой абсента. Ах, у Вас нет наличных, Вы держите деньги в банке. Что ж, очень жаль, придется обойтись без абсента.
Посудите сами, имея в банке несколько миллионов, как можно относиться к человеку, который пытается одолжить у вас какие-то жалкие десять франков!
Жена Шарля - Эмма, с которой я также был дружен почти с детства (у нас даже было некое подобие романа, еще задолго до их женитьбы ) - теперь гранд-дама большого света. Когда она не в Париже, то почти наверняка в Риме, Лондоне или Нью-Йорке. Когда-то ей нравились мои стихи, но поскольку я так и не достиг славы и богатства с их помощью, она, видимо, поняла, что ошибалась в них. Ты права, Эмма, если бы они чего-то стоили, кто-нибудь обязательно купил бы их.
Натянуто улыбаясь, мои бывшие друзья прощаются со мной, зачумленным, прокаженным и, скорее всего, безумным.
Подняв воротник, я выхожу под пронизывающий ноябрьский ветер и снег с дождем. Вот прекрасный коктейль для такого милорда, как я. Подставив лицо мокрому снегу, я иду, улыбаясь, как кретин.
Почему как? - должны спросить вы. - Действительно, почему?
* * *
Вновь и вновь берусь я за перо, и вновь безвольно откладываю его в сторону.
Писательство потеряло для меня всякий смысл, так же, как и все остальное.
Я парализован Откровением. Оно перечеркивает все.
* * *
Ламии выпили мою кровь. Мои глаза ослепли от женской наготы. Я помесь поляка с французом, помесь канальи с шевалье. Помоги мне, святой Антоний и Мария Египетская.
* * *
Я способен записывать только короткие отрывочные фразы - что-то вроде собачьего лая. Перестал выть и начал лаять. Это похоже на агонию.
* * *
Бог загнал меня на самый край бездны или дьявол? Или я сам загнал себя? Предопределение или свобода?
* * *
Что такое быть проклятым поэтом? Чем мы гордимся? - Тремя Без:
Безвестностью, Безденежьем, Безнадежностью.
* * *
Я чувствую себя, как преступник перед судом. Вызов и раскаянье борются в моей душе. Такие как я достойны всего - и славы, и позорной казни.
* * *
Я жалею своих предшественников, как маленьких детей. Бедный Франсуа, бедный Андре, бедный Шарль, бедный Артур, бедный Осип, бедный Даня, бедный Джим. Я старше их всех.
* * *
Что такое эстетика? - Оправдание мира, космодицея. Но миру не может быть оправдания. Красота не спасет этот мир - она начало безобразия, так же, как рождение есть начало смерти.
Этот мир обречен. Он должен уступить место другому.
* * *
Что гордость высших умов человечества в сравнении с Твоей Истиной? С каким великодушием Ты терпишь этих снобов, каждый из которых мнит себя пупом земли. Ты даешь им все, что им нужно для исполнения их блестящих замыслов, для построения памятников, которые они воздвигают в собственную честь - пространство и время в их полном распоряжении. "Я не нуждаюсь в идее Бога для своей системы мироздания" - как сказал, кажется, Лаплас Наполеону. И после того, как земля не разверзлась у него под ногами от этих слов, оба еще раз убедились, что никакой необходимости в этой идее нет. Ведь это только идея. Два дурака, ослепленных собственным блеском и не видящие Света, заливающего весь мир.
* * *
Надо спуститься в ад, чтобы потом воззвать о спасении из его глубин. Как обратить проклятье в благословение - вот главная человеческая наука. Прощение было бы даровано и сатане, если бы он захотел его.
* * *
Позови Меня, сын, и Я услышу тебя. Позови Меня в день погибели, и Я спасу тебя. Я есть.
* * *
Старец в черных одеждах повстречал на берегу моря старца в белых одеждах.
Они молча взглянули друг на друга и стали самим собой.
Утром, мальчик, смеясь от радости, входил в Город с изумрудными улицами.
Веселые дети и приветливые животные встречали его.
Девочка с голубыми глазами сказала ему: "Царь хочет нас видеть".
Этот день наступил.
