Страница 200 книги вечных возвращений:
земную жизнь пройдя до полови
То есть: пройдя по половице, налови
и соли в борще, и жида в лапше,
И вообще. Но — обходись без примечаний.
Создателю общественных судов,
Вершителю сугубо личных судеб,
Вращателю Фортуны колеса
был поднесен мой хуй, и — сто пудов! —
ничто мне впредь не обещало свадеб,
был поднесен мой хуй, как колбаса,
в трамвайной быв утерян перебранке.
И если адвокат меня спасла,
и если суд смотрел на хуй сквозь пальцы,
и если хуй нашелся после пьянки,
а девушка — пришла и без весла
взошла на ложе, позабыв про пяльцы —
на что тут пялиться? Погода на дворе
не предвещала бокс в монастыре.
Однако бокс в монастыре был дан —
по приговору судей, не природы.
Да почему ж его не дать,
когда иным дается благодать,
и в мире нет плохой погоды,
и ждет читатель рифмы "дар"?
Дождется, как же
Почтенный академик говорил,
что Пастернак в читателе рождает
(то есть не сам, а при посредстве текста)
иллюзию необычайной легкости письма,
ну то есть сядь и без руля и без ветрил
чеши себе, что в голову надует.
Но пустота надувшегося места
(допустим, щечки) вряд ли обещает присутствие смысла.
Весьма
справедливо
Справедливо.
Но говорить о справедливости, когда
уходит молодость, желанья, игры,
и призрак — вновь! — общественного суда
вцепился в мои старческие икры —
не время. Будем говорить о главном
и, рассуждая more geometrico,
попробуем поговорить о главном,
то есть, к примеру, не о твоем трико,
о трех вещах — суде, местах, уходе.
Куда уходят вещи, люди,
красота,
и отчего покинуты места,
которые нас судят.
"Пора, пора. Мой друг ушел за водкой".
Так написал бы Шилов — без затей.
Мой друг ушел, а дога не было — затем,
что догу нужен друг, а другу — долг и будка,
чтоб дога сторожить. О чем бишь я?
о пятиногих ямбах?
Итак, мой друг ушел. Осталась ямка,
как будто след на доме. Дом
на время опустел.
Мне не до шуток. Друг ушел на море
и кормит чаек или прыгает в прибой,
рукою машет или дрыгает ногой,
или на камушке пережидает бурю.
Скажи, какой классический пострел!
А я сиди и слушай эти бредни,
беспомощный, как голова на блюде...
Со вкусом ковыряясь в судне,
мой адвокат продолжил(а) меж тем.
Мой адвокат продолжил. А меж тем —
меж тем пора. Не столько для рассказа,
скорей для расстановки сил
(один еврей нас как-то пригласил
на шахматы. Но сам ушел. Зараза.)
Так сразу с этого начать? О Господи,
я вообще-то русский,
то есть: никто и никогда мне не обещал
страны под голубыми небесами.
Ну так и не было страны! Был один кавалер с усами,
но тоже немец. Лично не встречал,
но слышал много доброго: он русский
бы выучил. Он меж нас ходил
еще без галифе... Ебена мать!
Так с кем теперь нам в шахматы играть?
Куда ушло советское кино?
Теперь о нем, поди, и не скучают,
тем более — телевизор не включают.
Или включают. Это все равно,
советское кино осталось в прошлом,
с картинкой в букваре и мертвой рыбой
царевной-жабой
огромный поршень
Мы все учились в ПТУ
Вот отчего так глухо слышен
наш голос в эру гимназисток.
Так что, прикажете молчать?
Я помолчу
Досуг, досуг — моя отрада!
я радоваться стал, не тратя даром
ни времени, и в общем, ни судьбы.
А судьи где? наверно, по грибы,
за древностию лет? Надо же,
и охрана за ними,
словно медом им мажут. А в это время
мой адвокат произносил(а) речь.
Он(а) говорил(а): "А, будь ты в Майами,
где побывал А. Левкин, например —
не то чтобы я ставила в пример,
но согласись с резонами моими"
(прервем ее на миг)
— Моя родная речь,
я говорил — так будь ты моею!
И адвокат отдал мне честь.
(Хоть поздно, а воззванье есть.)
Как хорошо, что вы ушли, евреи
За ваш исход молилась вся Европа
молились США, молились австралийцы
и подмосковные молились психбольницы
и скорчившийся на столе убийца
в лоботомийных судорогах молился
В семнадцать лет мы пели под окном
московского дурдома
Хава нагила, хава нагила
евреи, ваши могилы —
под нашим окном
Евреи, это, ну вот то, что есть у меня — ваш дом
Вам хорошо, евреи?
Вы говорили — будет хорошо
И мы поверили. Отдавшись этой вере,
мы читали по складам:
"Де-вуш-ка пе-ла в цер-ков-ном хо-ре",
Ахматову и Гумилева. Мандельштам
казался сложен, Бродский звал на штурм,
но не стихами, а судьбой поэта.
Поэт в Росси В какой в пизду России — части света
шестой? — так ведь это Антарктида
(да, милый, да, мы живем в Антарктиде
и полюс холода у нас в батарее
позднею осенью у нас простуды
и простатит
Тепло вам, евреи?)
Но если бы я встретил эту гниду,
которая в год массовых репрессий
лиц еврейской национальности
отца заставила питаться лебедой,
чтоб накормить культурную элиту,
мэгэу, русский лес и всех, работавших по специальности,
академика с венгеровской бородой
и каждую [столичную] больничную палату
Меня тошнит. Заберите вашу родную речь и дайте мне автомат.
Да, адвокат. Говорил адвокат.
Он говорил: "Евгений Евтушенко,
Андрей Некрасов, то есть что это я — Вознесенский,
Некрасов — Виктор (нет, не Всеволод!), тушенка
американская, профессор Преображенский,
Андрей Сергеев, академик Битов,
его геррой, коллекция патронов...."
Короче, дамочка несла такую муть,
из детских слов, гражданской лирики, гуманных
мест, окаянных дней, пижонов
со всех Бродвеев... Но по счастью, захотела спать.
Уснула, бедная
Так-то лучше
Ей снилась ближняя деревня,
река и службы; дивный сад
совсем зарос. Грибов жаровня
и голоса знакомых стад.
Порой — отваренная репа,
порой — потрепанная "Нива",
ну словом, распорядок дня,
презренной прозой говоря.
Порой — белянки черноокой
младой и свежий поцелуй...
Однажды ей приснился Хуй,
архивных дел советник статскъй.
Сей сон был странен. Филолог,
и тот бы выдумать не мог.
Как хорошо в покинутых местах,
покинутых людьми, а не местами.
Когда людей покинули места,
покинутые люди стали пустыми.
Или пустыми стали места?
Были гуманными, а стали пустыми.
Были общими... Нет, это другое дело
Покинутые людьми общие места
перешли в частное владение.
Как хорошо в покинутых местах.
Их пустота,
по существу, хайдеггерианская,
т. е. не е. пустота, а е. пространство
порождения академической мысли
И в этом смысле
кому-то на руку
А в пушкинских местах какая красота!
Меня тошнит в покинутых местах,
покинутых людьми, а не местами.
Когда людей покинули места,
мы поменялись с пустотой местами,
и люди нас покинули. Тогда
мы показались себе пустыми
и кинулись на общие места.
Глядь, а они — чужие!
То есть не общие, а — Наследие.
