Любой найдет чем поделиться с психоаналитиком или на худой конец с участковым терапевтом, если предположить, что тот согласится слушать: но ведь и любую нашу жалобу на насморк, ломоту в пояснице, сухость во рту, обращенную к врачу, мы склонны обставлять таким количеством не идущих к делу подробностей нашего быта, профессиональной деятельности, семейной жизни, что и на этом общедоступном примере видно, насколько неустойчива граница между описанием болезни и обсуждением жизни, между клиникой и литературой (Селин работал врачом, Чехов был доктором, Камю выдавал себя за Бернара Риэ). Может быть, поликлиника вообще является для большинства заменой писательского кабинета, поскольку нет сомнений в том, что занятие литературой - одно из физиологических отправлений, видимо, столь же необходимое организму, как длинный ряд других, чему доказательством как раз и служат очереди во врачебные кабинеты. Только одна медицинская специальность антилитературна: поэтому мы и не испытываем желания посещать дантиста. А если так, если и клиника - не более, чем литература, стоит уяснить, что как там, так и здесь все дело в точности диагноза, в предпочтении общей схеме - индивидуальности больного, и хорошо бы еще, чтобы пациент не подменял свои ощущения, сколь угодно странные (хотя опытного врача не удивишь ничем, как хорошего прокурора) - общими, услышанными или вычитанными где-то. Сопоставления - дело врача или критика; больному важно отчитаться. Я, например, с трудом переношу полуденный летний зной (с тех самых пор, когда мальчик вышел на улице и встретил ту, о которой речь дальше) - и хорошо понимаю мифотворствующих предков, сотворивших великого Пана или, на Руси, полудницу (если это не выдумка Афанасьева). Пожалуй, именно в летний полдень рутинное время останавливается, чтобы впустить в себя нечто иное, нечто гораздо более существенное, нежели, например, худосочные духи призрачной белой ночи. В полдень мужики от греха подальше заваливаются спать, и поступают, надо сказать, весьма разумно и осмотрительно. То же делают изнеженные испанские гранды и бунтующие аргентинцы. Бабы тщетно разыскивают кого-нибудь бодрствующего или, те, что поспокойней, тоже храпят и присвистывают. Несчастные цивилизованные бюрократы, конторщики, общественные деятели и их подчиненные, если по какой-то несчастной причине лишены летнего отпуска, устраивают общественный шведский стол в самой темной комнате. Мальчик не желает спать днем и в самое пекло оказывается на улице, где тусклая пыль покрывает листья шиповника или акаций. В ушах почти сразу зазвенело, настойчиво и тихо - это действует солнце. Девочка, которая глядит на него в упор, и будет полудницей. Платье у нее темное, а ноги худые, длинные, и ей никак не больше двенадцати. А впрочем, может быть, и тринадцать. Она подходит к мальчику и спрашивает (глядя снизу, потому что ниже ростом) - где тут обувной магазин? Допустим, обувной магазин. Мальчик топчется и говорит - вот туда. Проводи, говорит полудница. Мимо ампирных колонн какого-нибудь госучреждения. Стоит даже отнести эту историю в минувшую эпоху, самую полуденную, самую до дурноты солнечную. У мальчика уже кружится голова и, между прочим, ноет сердце, оно и должно ныть. Открытые руки и ноги девочки влажнеют, она кажется липкой. Она как будто ко мне прилипла. Она идет на расстоянии в полшага, и на таком расстоянии, чтобы позволить мне дышать ее запахом - этим липким запахом, которым теперь пахнет для него улица. У девочки темные волосы и темное, почти черное платье с красноватыми цветами. Лицо такое же темное из-за того, что мальчик видит его против солнца. Она говорит всякие глупости про город, в который приехала к деду, и про меня. "Ты, - говорит, - какой костлявый", - и хватает меня за локоть, ущипнула кожу на ребрах, долго держит и не отпускает. "А где у вас девочки с мальчиками встречаются? Давай зайдем в этот магазин". И они зашли и посмотрели тетрадки; канцелярские товары прохладно пахли пластмассой; девочка шныряла вдоль прилавков и, хихикая, в книжном отделе показала мальчику обложку с голой по пояс девушкой. "Тебе нравится?" - спрашивает гадина и опять щипается. "А мне и не нужно в обувной магазин", - смеется она и говорит мне: "Ты совсем дурак какой-то, ты что, девчонок не видал никогда? Давай ты придешь к нам и я тебе кое-что покажу", - и засмеялась. Но только вечером, когда мальчик пришел на нужную улицу, ее дед сказал, что она у подружки и придет поздно, ждать ведь не станешь. Я прошел мимо каких-то девчонок, показалось, что там та самая, но даже и платье было другое, а похожи были ноги. Но эти девчонки ничего ему не сказали, только смеялись молча. От них, он заметил, и не пахло ничем живым, а только дездодорантом. Когда он лег в кровать, принялся осматривать свои бедра как будто это девчачьи. Думал о женщинах и уснуть никак не мог. Раньше он думал, что все женщины очень доступны. Потом ему казалось, будто наоборот, они редко и не всяких мужчин к себе допускают. Потом ему сказали, будто им от этого больно бывает. И он не знал, верить или нет, потому что вроде бы им тоже приятно, а с другой стороны, если представить, как это все происходит, так очень больно должно быть. Значит, это им такое удовольствие приносит, что они про боль забывают. Утром я еще боялся идти к девочке и слонялся по своей улице, а к полудню сделалось совсем уже скучно, и я отправился. Во дворе и увидел девочку и деда и услышал, как они ругаются.
- Ты дурак, деда, и не кричи на меня, не имеешь права.
Она слишком громко визжала, а дед только говорил, чтобы она бумажки, которыми задницу вытирают, не разбрасывала по всему двору. Она стояла в трусах и лифчике и позвала мальчика есть малину в саду. Там она стала в него горохом кидаться, а он в нее, и он стукнул ее скрюченной ладошкой в грудь. "Иди отсюда! - сказала она. - Терпеть тебя не могу!" И сразу же начала ругаться опять с дедом. Дед курил, потом заострял топором кол, она подходила к нему ближе и прямо в ухо орала гадости: и воняет от него, и руки у него шершавые, и подружек здесь нет. И вскоре как-то вдруг обзавелась она компанией, а это была моя знакомая компания, так что мы встречались как друзья и уходили впятером или вшестером под мост от полуденного зноя, там рисовали мелом или кирпичом на бетонных сваях и хлестали друг друга полынью, вырванной с корнем, а потом вытряхивали песок из сандалий. Мальчикова девочка рисовала мужчин и женщин, голых совсем, но не дорисовывала, а смеялась. Обалдевшие от жары, мы лезли через забор на склад "Вторчермета" и рылись в железках и девчонка постоянно находила какой-нибудь штырь и показывала мальчику, чтобы посмеяться: "правда, похоже?" Я отмалчивался, ясно представляя, что имеется в виду, а остальные ржали, вернее, ржали громко - девчонки, а мальчишки только кривились. Вдвоем они ходили воровать цветы с клумбы у пожарной команды, в самый полуденный сон, когда там особенно пахнет пивом и мочой, разбавленной пивом. Цветы были некрасивые, бледно-фиолетовые, длинные и худосочные, и мы тут же их бросали, после чего девочка побежала домой, а мальчик не стал ее догонять и дошел до ее дома шагом. Она сидела на старой оттоманке с горбатым выгнутым матрацем, пахло пылью и окна были затянуты белой тюлевой занавеской. Когда он тоже забрался с ногами на диван, девочка уперлась в его коленки и принялась толкать, все громче смеясь, а он не смеялся. За окном терлись друг о друга пересохшие листья клена, и они играли в желания.
- Я желаю, чтобы меня не забирали домой.
- Я желаю, чтобы не ходить в школу.
- Я желаю, чтобы дед принес сто мороженых.
- Я желаю, чтобы прошел синяк на коленке. И еще, чтобы у тебя резинка на трусах порвалась!
- Я желаю, чтобы было не жарко и не звенело в ушах.
- Я желаю, чего ты желаешь.
- Я желаю, чтобы не ссориться.
- Я желаю, чтобы пойти купаться.
- Я желаю, чтобы был гамак.
- Я желаю, чтобы я не кричала и не плакала.
- Я желаю, чтобы ты мне письмо прислала, когда уедешь.
- Я желаю в кино сниматься. Желаю красивого парня, желаю, чтоб все завидовали. Желаю завтра уехать в красивое место, за границу. Желаю собаку с медалью. Желаю не видеть деда. И тебя. Желаю быть моделью. Желаю, чтобы не стать старухой. Желаю красивую фигуру. Желаю вот такую грудь. Желаю, чтоб ты женился на кикиморе. Желаю сейчас прыгать на матраце. Желаю тебя стукнуть. Желаю, чтоб ты упал. Желаю, чтоб ты сдох.
Вечером на площади у магазинов все встретились опять, и девочка снова предложила мне играть в желания, а я ответил, что неинтересно. "А вот это интересно?" - закричала она и сдернула с него шорты вместе с трусами. Очень громко звенело в ушах, когда я уходил и убегал. Ночью была гроза, а после нее на неделю зарядили дожди. Прошли они, и мальчик уходил купаться подальше, туда, где никого из тех не встретит. Там купались только взрослые парни, да один раз прошла мимо девушка в купальнике с серебристыми искорками, похожая на рыбку. Она почему-то издалека начала улыбаться мне и кивнула, поравнявшись, и я сказал "здравствуйте", и больше мы ничего не сказали. Мальчик почувствовал, хотя не мог, конечно, выразить словами, какие разные были у этой обнаженной девушки лицо и тело - лицом она походила на учительницу или молодую маму, и в этом лице почти все было понятным и известным, но телом она была чужая рыба. - Хочешь опять без трусов остаться? - спрашивает девочка, стоя поперек тропинки. Он ее обошел молча, а через два дня опять заметил ее сзади. Он ходил за хлебом, и она шла за ним до булочной и обратно до самого дома. Было жарко, и он не стал больше выходить из дома. Вдруг пришла девочка, а он дрожит, будто зима. А ведь самый полдень. Ты не знаешь, как, говорит девочка, не трогай меня, уйди, говорит она, а я сглатываю и говорю о духоте, потому что стена веранды выходит на юг и там гораздо жарче, чем на улице. Видишь я какая, говорит она, я уже взрослая, а ты, наверно, недоделанный. Сними штаны. Жарко, а как будто зима, но в ушах звенит, самый полдень. Она смеялась, смеялась, и вдруг замолчала. Я почувствовал, как что-то еще горячее, чем полдень, возникло в теле и стало пробиваться вверх. Мальчик дернулся, удивился, затем его вырвало. Девочка убегала молча.
Полдни продолжались, возникали и застывали в мире каждый день, и мальчик, обманутый надеждой на повторение, приходил туда, где впервые встретил девочку, в самую глухую жару, приближался к ее дому и входил туда. В комнатах никого не было, и дед сказал: - Нет, нет никого, - а девочка выглядывала из-за занавески, когда он уходил, и немного высовывала язык. Встреча показалась мне случайной, только, наверное, это было не так. Девочка, возможно, давно ждала его здесь и много раз повторила про себя то, что он услышал:
- Ты противный идиот и совсем не годишься для меня, и самая уродина тебя не захочет.
Он сломал ветку, а, пока ломал, она убежала вперед, остановилась и пробежала еще немного, покрасневшая. Я бежал за ней, сжимая ветку, и она даже не взвизгнула, когда я хлестнул ее кнутом по попе, и когда догнал еще раз, снова ударил. После второго удара она уже не оборачивалась и не смотрела удивленно, а когда остановилась, я почти налетел на нее. И они упали посреди дороги, свалились на мягкий песок. А трава у дороги, кусты вокруг, лес и небо становились темнее, и в ушах у мальчика прекратился звон. Пока приближалась полночь, они немного плакали в горячей к ночи пыли. Оказалось, что на ногах у девочки кожа вовсе не гладкая, а шершавая, то ли из-за волосков, а может быть, из-за пыли. Глаза у девочки, конечно, зеленые, пушок над губой, волосы немытые, черные, зато зубы ровные и белые. У нее на платье красные и розовые цветы с зелеными листьями. К этому трудно добавить что-нибудь, разве что воспользоваться схемой, куда, правда, войдут и желтые одуванчики на краю дороги, и полынь, и аптечная ромашка, и дорожная пыль, подорожники, и кажется, что вот то приятное, которое одновременно в животе и у самого горла, должно теперь быть всегда, но для этого нужно, чтобы время хотя бы не переваливало за полночь - в этом, собственно, и состоит схема. Время ведь движется отнюдь не прямо, а почему-то постоянно заворачивает, оттого-то одно мгновение и удаляется от другого. Мальчику и девочке хотелось бы жить дальше по касательной к этой дуге, чтобы и дальше было так: если искать односложное определение такого требования, предъявленного ими, подойдет лишь слово "рай"; рай тоже физиологичен.
