1. В день первый Ксюша познакомилась с загадочным человеком и договорилась о скорой встрече. Перед встречей она зашла в общественный туалет, помылась, опрыскалась, надела свежее накрахмаленное белье и старые стильные джинсы. Джинсы немного жали сзади и нельзя было нагибаться, но с ними гармонировали желтая майка и бусы из горного, голубого и черного хрусталя.
2. В день второй Ксана познакомилась с художником. Ей давно хотелось познакомиться с художником, и она, поговорив с ним и договорившись о скором свидании, едва отошла — забежала в арку угрюмого дома с покалеченными ликами женщин на фронтоне, и там запрыгала на одной ноге от удовольствия, и долго думала, какой же подарочек сделать художнику: гуашь, лист голубого ватмана, или просто дать свою фотокарточку, пусть нарисует портрет в старофранцузском стиле. В стиле нежно-пасторального Ватто.
3. В день первый загадочный человек познакомил Ксюшу с другом. Она растерялась: друг казался еще загадочнее. К кому держаться ближе? Странно, они оба водили ее по улицам, где морщились лужи, лежали мокрые сугробы грязного льда и мусора, сверху капало и часто поддувало, но ни один из загадочных мужчин не предлагал ей сходить куда-нибудь в теплое сухое место. Пусть не в дом, но хотя бы в парную столовую. И с ними было трудно говорить. Загадочный первый говорил:
— Есть птица, о которой ничего почти не знаю, но когда я насвистываю, сразу ей подражаю. И чудится, кто-нибудь обманется моим свистом, и прилетит, а вместо птицы я, самозванец. А еще водится рыба. такая большая, жирная и красивая, вкусная-превкусная. Наяву я ее и ловить-то не пробовал, видел лишь в магазинах, тухлой и дорогущей, а во сне почему-то я ее, дуру, раз двадцать вытаскивал из реки. Но вот беда, рыбина каждый раз попадалась какая-то изувеченная, помятая, может быть, от старости. Вся в плесени, болячках, со свищами и паразитами. Гнилью пахла. Я ее есть не решался, кошкам дворовым бросал. Девушка, я вас не утомил?
Загадочный друг вмешивался:
— Как можно утомить! Вот когда переспишь с девушкой раз двадцать, тогда точно утомишь. Тогда она подумает — терпеть тебя и вести в загс или не терпеть, а поменять на что-то свежее.
— Фу,— игриво сказала Ксюша. — Не надо о пошлом. Я не рыбок, а птенчиков люблю. У нас на даче стоит дерево, густое и толстое, не знаю названия. в нем птицы всякие любят гнезда строить. Я в окно вылезу, в дерево загляну: там домики птичьи из веток и тряпочек, а в них такие голенькие, красненькие птенчики с большими жадными клювиками. Пальчик им сунешь — они тяп-тяп, не могут откусить, жа-а-алуются мамке, а она каркает нервно и кружит-кружит...
4. В день второй Ксана тщательно наряжалась; хотела сделать художнику сюрприз и своим обликом представить живописную эпоху. Интереснее всего было бы представить греческую античность, ну или римскую, а на худой конец — наскальную живопись. С копьем или с пойманным зверем. Но голой по зимней улице в гости не пройдешь. Идти одетой и прямо у двери раздеться? И лавровый веночек на голову. И — "я пришла, твоя Муза!". Нет. у него в квартире наверняка нетоплено, нынче много где нетоплено, тем более, у него там мастерская. А если он супрематист. Они где-нибудь еще водятся? Нет, в самом деле, он наверняка пост-мо-дернист, и скушает как винегрет любое предложение. Но в Ксане бродило революционно-обновленческое движение, она выбрала яркие контрасты и резкие стыки. Она нашла клетчатые шорты пропавшего соседа, надела под них красные колготы, свитер из некрашенного верблюда, поверх шарфик шелковый, беленький, еще пальтецо детского фасона, а на новую прическу нахлобучила тюбетейку. Пошла в гости. Трамвай с рельсов сошел, новый русский на иномарке в ее живописность врубился, и двести марок предлагал, чтобы с машиной его сфотографировалась. Она шла собранная и гордая.
Вошла к нему. Он был рассеян, во рту кисточка капала белилами. Стены черные, фиолетовые, коричневые. Полумрак. Но вглядевшись в стены, Ксана обморочно, неприятно напугалась: там были нарисованы крупные мужские члены. Сильно достоверно, с растительными, кровеносными, кожаными подробностями. "Голубой", — решила она. Присела у окна, на картины его не посмотрела, тихо себя дурочкой обзывала. Что искусство с людьми делает. Он выпил бутылку водки, а на прощание сказал: Глянь на стены, видишь безобразия эти? Бывшая супруга, тоже нахрен художница, малевала день и ночь. Они видите ли ее вдохновляют. А меня кошмары из-за них мучают...
— Закрасьте скорее, — попросила Ксана. — Тогда я к вам вернусь.
5. В день первый у нее случилось сперва с другом, потом с этим первым, с обеими загадками. Друг сказал, что хочет показать ей вид города с птичьего полета, и повел в старый пустой особняк у Сенного рынка. А первому сказали идти и купить мороженое "Пингвин" из шоколадного пломбира с глазурью. Они поднялись наверх, и друг, даже к окну не подведя, сразу прижал ее к стене. Действовал быстро, решительно, раньше бы сказали "брутал", теперь — мачо. Он поднял и вдавил ее в осыпающуюся коричневую штукатурку, одной рукой так держал, другой задирал майку, стягивал джинсы и прочее. Стал снизу подстраиваться, она съезжала и хихикала, он потел, бледнел, потом тоже хихикал, потом ругался и опять потел. Где-то внизу тоскливо кричал первый.
— Ты уже? — спросил друг.
— А мы что, уже начали? — изумилась она.
— Бесчувственная какая-то, — с облегчением обругал друг, уронил ее со стены (и она вывихнула ногу), застегнул брюки и побежал вниз по ступенькам, она ковыляла следом, на ходу подтягивая одежонки. Вышла, у нее вся спина в коричневом. Они вдвоем вытирали ей снегом спину в штукатурке, она разулась и спрятала голую ступню в сугроб, так вздутая щиколотка меньше болела.
Наконец-то первый решился: надо тебя, говорит, ко мне отвезти. Друг согласился, захотел отлучиться за медикаментами и врачами. А первый загадочный сел в сверкающую машину, как-то завел ее, и ее посадили сзади. Они долго ехали на Петроградскую сторону, там вышли у багрового дома с пилястрами и монстрами и кустами колючего шиповника, будто бы гривами зарывшихся в землю дикобразов, на лифте поехали на четвертый этаж. Первый был кавалером: внес на руках в квартиру, по коридору в комнату. Спросил:
— Кем хочешь быть?
— Ишь ты, — сказала она.
— Хочешь подшипником?
— Хочу.
Он принес высокий крутящийся табурет с круглой пухлой сидушкой. Она села, сняв джинсы. Он стал подбегать голый, прижиматься и бегать боком, а табурет быстро кружил ее. И у нее развевались волосы, кружилась голова, от страха и полета замирало сердце. Она громко визжала и хохотала, а когда он захотел отлипнуть, она прижимала его ногами и руками, и смеялась еще громче, почти как кобылица. А он упал, точнее, загремел шумно, когда на большой скорости оторвался и стукнулся головой об стену.
— Кем хочешь быть? — спросил он, пыхтя у стены на четвереньках.
— Ишь ты, — сказала она.
— Хочешь бабочкой?
— Хочу!
Он принес длинные крепкие лямки, набросил их на крюк в потолке, затем просунул лямки у нее подмышками, а концы взял в руки. Сам улегся на доску с колесиками, дернул за лямки руками, и она взмыла и немного полетала. А он подкатился на тележке, снова дернул, она взлетела и опустилась на него, снова взлетела, и опять начала хохотать, потому что это был вовсе не трах, и даже не секс, это было как на арене цирка. Потом он, видимо, утомился, она сорвалась из-под купола на него, и ему стало не по себе, превратился в багрово-красного, стеная пополз в коридор, а там в ванную комнату. Она зашла в ванную комнату и сказала:
— Кем хочу быть?
— Ну, кем? — спросил он.
— Подводной лодкой!
И пустила в ванну воду. Очень горячую. И легла туда, слегка потеснилась, чтобы он тоже лег. И они ныряли и выныривали, надо было успеть все сделать под водой, а он был хилый и больше десяти-пятнадцати секунд без воздуха боялся: ей приходилось сперва заставлять его не дышать, а потом, когда отсмеялась и всплыла, стала учить его дышать. Он в пылу забыл, как это делать. Она переложила его на кафель пола, вышла, сварила на кухне овсяную кашку, довела его туда. покормила с ложечки, такой он стал слабый.
— Ты, может быть, ребеночка себе хочешь? — с подозрением спросил он.
— Ишь ты! — улыбнулась она.
6. В день второй она к художнику вернулась через час. Он успел забрызгать члены на стенах пульверизатором: получились яркие пятна цветов радуги. Она тоже сделала подарок, была в антично-греческом костюме, правда, не в тунике, а в набедренной повязке, и в руке торт "Муравейник", самый вкусный в этом городе.
— Ты богиня? — спросил он.
— Афродита, — сказала она.
Он провел ее в комнату, она очень предвкушала, а он усадил ее на деревянный, в пятнах краски, холодный табурет — прямо голой попкой! Схватил мольберт и начал энергично чиркать. Ей это польстило, но через полчаса спина заболела, а ноги, плечи и титьки мерзли с самого начала. Стала не богиней, гусыней в ступоре. Спохватившись, он растер ее спиртом и мазью на змеином яде, она кашляла и со стонами разгибала и сгибала ноги, они онемели и не держали ее. Тогда он переложил ее на пол, бросив вместо кровати пыльное ветхое одеяло, и дальше рисовал ее, кое-где синюю от холода, кое-где красную от мази, пользовался углем, тушью и акварелью. Краски масляные поберег.
— Согрей меня, — застенчиво попросила она.
Он хлопнул в ладоши, будто вспомнив, но вместо того ушел — а она опять предвкушала, вот придет греческий бог, но вошел он с бутылкой портвейна. Присел на корточки, стал понемногу вливать ей в стучащие зубы портвейн гадкого сладко-сивушного вкуса. Потом сам портвейн выпил и один раз поцеловал ее. Можете не верить, но она так долго предвкушала, что из-за поцелуя вскрикнула и лишилась чувств. Очнулась, тянет ему руки — а в мастерскую врываются двое мужиков с щетиной и в белых халатах, у одного шприц большой, у другого круглый металлический ящик.
— Козлы, — сказала она ему и врачам из "скорой помощи", они убежали, а она ушла проветриться.
7. В день первый ты говорила мне, внутри тебя пусто и черно. Мне стало страшно за тебя — замерзшую приезжую девчонку 17-ти лет. Я хотел спорить с тобой, доказать: в жизни каждому хватит места, хватит тепла, не надо мечтать о пожаре или коротеньком полете, надо немножко доверять другим, доверять себе, и попасть внутрь системы сообщающихся сосудов. Видишь красоту, поверни свой краник, и красота перетечет в тебя. Слышишь музыку, воспользуйся краником, сама зазвучишь как эта музыка.
Дружок мой хмыкал, сказал — просто надо тебе, красотка, хорошенько потрахаться, и вы пропали куда-то, оставив меня в дураках с шестью брикетами мороженого. Я переживал за тебя, бегал и кричал, мне вдруг показалось — теперь у меня все вынули, во мне растет черная холодная пустота. Вы вышли из подъезда, ты была как падший ангел, или как бес — ведь ты хромала, а дружок ухмылялся и говорил: совсем неловкая девчушка, чуть что падает на спину.
Но ты позже сказала дружку, что он по сути дешевка. Сказала так искренне, ясно, что его проняло, пробило, он куда-то быстро побежал, а мы увидели, как прыгнули вверх его мокрые ботинки над оградой канала. Мы побежали к ограде, он сидел внизу на обломке зеленой льдины, весь в сухих водорослях и перьях, вокруг ходили по песку утки и шипели на него. У него заболела шея.
Я пошел ловить машину, вы остались одни. Знаю. дружок сказал тебе: я люблю тебя, но ты отвернулась и ушла от него. Я. устав ловить, влез в чью-то "вольво", усадил тебя сзади, а друг уехал на трамвае в больницу лечиться. В бардачке машины лежал пистолет, я здорово перепугался, но доехали и убежали мы благополучно.
8. В день второй ты пришла вторично, на этот раз в дупель пьяная, заявила: тебя обворовали, из-за чего ты в скатерть с помойки одета. В руке держала тарелку с куском дешевого бисквита, а когда я впустил тебя, ты ударила меня в лицо этой тарелкой с бисквитом и желтым кремом, почему-то закричав: С Новым годом!
Было больно, но я не обиделся, так как не имел денег для настоящей натурщицы, а ты была согласна на портвешок. Я посадил тебя, стал рисовать, ты говорила и говорила: тело твое скособочилось, застыло как неживое, рот двигался непрестанно, будто в новой, для чокнутых, модели радиоприемника. Выдавала: умер первый муж и пропали первые дети, ушел второй муж и увел ребенка, ты стала птицей с крыльями, скорбью и тоской, ты богиня, в которую никто больше не верит, а без веры пусть одного человечка богине не вернуться на Олимп.
Я рисовал тебя и лил слезы. Все врала, конечно, но я видел — жизнь у тебя непростая. Дальше ты посмотрела на мои наброски, занервничала и потребовала портвейна, выпила бутылку в три жадных глотка, рухнула и забилась. Приехали врачи, сделали тебе укол, ты их колотила и жутко, мастерски ругала. Я предложил тебе остаться у меня, чтобы обогреться и отъесться, не мешало бы и вспомнить о достоинстве, но ты объявила: я козел и дерьмо на палочке, потом прыгнула с моего балкона. Четвертый этаж, но внизу огромный сугроб, ты абсолютно голая выбралась из-под снега и пошла прочь. Я выбежал на улицу, дал тебе телогрейку и свои зимние ботинки, ты их надела, шла и что-то громко пела. В общем, не стушевалась.
9. В день первый я приехала в Ленинград на собачках, или по-простому, на перекладных электричках. Я была одна, потому что когда приехала сюда впервые с подружками, мне из-за их компании тошно было. Одной легче и все понятнее. Только очень была замерзшая, в электричках почему-то не топили, и еще на Московском вокзале пришлось долго сидеть, я ведь в четыре утра в город попала.
Открыли метро, я поехала на Васильевский остров, там вышла к набережной. Долго стояла, смотрела на Неву. думала.
Лучшая подруга говорила: если топиться, то в реке. Когда река могучая, у нее по дну тоже своя стремнина, тебя сразу поволокет, даже передумаешь малодушно — уже не выскочишь. Но я поняла — лучше топиться в море, в летнем синем море. Где можно далеко уплыть, спрятаться от берега, проглотить на всю мочь воздуха и долго плыть вниз. Видеть сперва медуз, потом рыбок, потом приблизится дно с камнями и водорослями, в них мальки, рачки и бычки-большеголовики шныряют. Надо выбрать камень большой, обросший, прижаться к нему, укалываясь о торчащие створки мидий, постараться подлезть под камень, глубже, чтобы никак не выбраться. Там, будто под плитой надежной могилы, станешь лежать-полеживать.
Я так думала, но река-то вот она, разбегайся и прыгай, пускай брызги, и почувствовала, что думаю об этом понарошку, застыдилась и ушла.
Ведь мне было плохо, совсем одиноко и плохо в моем маленьком убогом городке, а тут совсем по-другому: много места, людей, даже здания как легенды, в каждой легенде можно передохнуть и утешиться. Я вроде рыбы издалека, и могу долго плавать по рекам и каналам Ленинграда. Я как птица приблудная. Нет, как новооперенный птенчик с желтым клювиком: лечу и впервые вижу огромный город, где много крыш, окон, гнезд, куда-нибудь меня впустят. Нет, я как пчелка, хочу жужжать и трудиться вместе с такими как я, неужели в этом огромном улье не найдется сотов с дырочкой для меня. Но вдруг я как призрак — пройду сквозь все здесь, ни к чему не прикоснувшись, мимо и врозь, а я хочу ко всему прикоснуться, даже прилипнуть надолго. Я сразу захотела иметь в себе кусочек этого города.
И хотелось сразу, в эти первые минуты и часы, в день первый. измениться, и навсегда, и стать для них своей.
Встала у Стрелки, как нищенка на паперти. И подали милостыню — подошли двое мальчиков, позвали меня с собой.
— Что, депресняк? — спросил тот, который второй.
— Хуже, — оказала я.
— Шиза давит? — уважительно спросил первый.
Я задумалась: а ведь наверняка я такая несчастная, потому что шизофреничка; из-за болезни скука и тоска, и сделала признание:
— Еще как!
— Чего хочешь? — спросили они.
— Чудес и мороженого, — решила я.
— У меня тоже иногда шиза накатывает, — сказал первый.
— Чем ты спасаешься? — спросила я.
— Обычно рисую, это помогает. Иногда не помогает, тогда выпить нужно. А если выпивка не помогла, ищу подружку. Бывало, конечно, что даже подружка не спасает, и значит, блин, нужны кардинальные меры.
— Какие кардинальные? — заинтересовалась я, упрекнув себя мысленно. что не знала столько лекарств от тоски.
— Ну, пару раз прыгал в Неву. Ты еще не прыгала? Кошмар. Холодно, мокро! У берега на воде пленка нефтяная, пока выплывешь, весь бензином провоняешь. И на зубах привкус бензина, такая гадость. Меня от него тошнило.
Я сильно удивлялась и решила, что они весьма загадочные парни. Возможно, их нарочно, даже не оповестив, послал по моему адресу. Они вместо двух ангелов. Они начали меня спасать и учить жизни.
Я сказала, что чужая здесь среди своих, а они стали объяснять, как в их городе ничему нельзя верить: ни первому, ни второму ощущениям, ни воде в реках, ни каплям дождя в ущельях улиц, ни мрамору с гранитом и чугуну. Можно лишь растворяться, превращать себя в тот же химический состав, заполняться водой, ветром, криками жадных чаек. грохотом трамваев, воплями пьяных, но главное — не роптать.
— А чему я могу верить? — опросила я жалобно.
— Ветру, .— подумав, сказал первый.
— Крысам и тараканам, — со смехом добавил второй.
— Нет, он придуривается. верь ветру и воде. Верь — но их тоже остерегайся. Тут все мы состоим из воды и ветра, всех остерегайся. Или уезжай.
— Чур, кроме меня. кроме меня, — возразил второй. — Я из свинины, пива и песен "Крематория".
Мы выпили по рюмке коньяка в "Гастрите", я закашлялась, не люблю крепкий алкоголь, а если честно, никогда еще не пробовала. Первый ушел купить мне яблочный сок, второй протянул ладошку, узкую и сухую, цветом похожую на болотную воду, там лежала большая розовая таблетка.
— Глотай ее, — сказал второй.
— У меня сердце не болит. И голова не болит, — сказала я. поблагодарив за заботу.
— Она против дырок, — сказал он. — Ну. помнишь, сама говорила: внутри тебя пустоты, дырки, очень неприятно. Она твои дырки залепит, и ты наполнишься радостью, как шарик.
Тогда я охотно проглотила таблетку. Мне стало не совсем радостно, а как-то очень ветрено и шумно, словно полетела внутри шторма. Было страшновато, но и весело, и все вокруг оказалось не настоящим, а хаосом случайных придумок, и я соглашалась с придумками, исполняя свои и их капризы. Потребовала кучу мороженого, пошла смотреть на город сверху, но упала и подвернула ногу, правда, она почти не болела, только не хотела меня держать, и я с удовольствием выкупала эту ногу в снежном сугробе; потом меня хотели обмануть придумкой, будто я красивая и меня любят, я увернулась, снова начались приключения, я летала в цирке, ныряла глубоко-глубоко, узнала — я подводная непотопляемая лодка, в Черном море мне ни за что не прилечь. Всплыву. И дальше шторм и ветер и придумки исчезли, я стояла одна на вокзале. На табло висела желтая строка — электричка, зеленый червяк, шла в сторону ненавистной родины через пять минут. Я послушалась приказа строки, села в червяка и уехала. Зачем-низачем, правильно-неправильно.
10. В день второй я не хотела ходить к мазиле, а сходила два раза. Он не понял, и я не узнала его. Он нудно жаловался на первую жену. забрала при разводе квартиру, машину, счет в банке, вместо него продала лучшие его полотна. Было скучно, я ушла, но решила: пусть не считается, нырну опять. И пришла вторично, сражаясь со скукой и по-разному веселя его и себя. Он принял меня за сумасшедшую нищенку с вокзала, вызвал бандитов из желтого дома, я от них вспорхнула и вылетела. Вот удивлялись они все в вонючей холодной мастерской. А я лечу себе и хорошо мне.
11. В день третий была девочка с прямыми глазами, в них плескалось горячее море с медузами, рабами и мидиями, рот ее был мал, губы искали радости, как желтые клювики птенцов, голос дрожал и жужжал, пчелкой в полете и поиске цветов; волосы летели от самого легкого ветра.
В день третий она вернулась и стал расти ее живот, превращаясь в большой крепкий шар, ей казалось, там зреет огромный арбуз, скоро он выскочит, она его взрежет и будет пить и кусать сахарную нежную мякоть. Но там был мальчик.
Другие не поняли, что это не арбуз, а мальчик, и там, где она стояла, мальчика и ее стали кусать, давить, мять, ругать, звенеть как дикие свирепые осы. Их жала глубоко вонзались и болели. Она изнемогала, защищая мальчика. И она повезла мальчика назад — там ему стало лучше, там были его ветер и вода. Мальчик был благодарен ей. Она была спокойна и непокорна всему.
Был день третий, она вырвалась. И прямо у вокзала повстречала старого наркомана, такого дряхлого и такого наркоманистого, что он сделался добрым, ничему не удивляясь не противясь. Она сидела напротив старого наркомана, он предлагал ей сухую ладонь цвета торфяной воды, она отказалась от подарка. Она ушла и вернулась вечером. Сидела и грелась у печки, потом был звонок. Мальчик сказал:
— Ты приходила?
— Ага.
— Узнал?
— Нетушки.
— Обиделась?
— Ни капельки.
— Не грусти, скоро вырасту, и ты станешь счастливая.
Она сидела, припоминая дни первые и дни вторые, это было весело, и она развеселилась, стала смеяться потихоньку, потом громче, уже во весь голос, упала и каталась и кашляла от смеха. Не могла остановиться.
— Ржешь, как кобылица, — сказал старый наркоман из своего угла.
— Нет, я подводная лодка, — возразила она и снова смеялась. Знала, что скоро станет счастливой.
