Ю р и й    И щ е н к о



И Н О Г Д А   П О Л Е З Н О   П Ё Р Н У Т Ь

Утро. Просыпаюсь оттого, что проснулась дочка. Мы спим на одном диване, который служит детям пристанищем много лет и насквозь, окончательно пропитан мочой и прочими пахучими жидкостями, сейчас дочка уверена, что мне тоже нужно проснуться. Она права. Я сажу ее на горшок, сую в руки первую попавшуюся книжку, оборванный рекламный проспект детского питания, и снова в постель. Сплю минут двадцать, пока она с выражением и радостным визгом что-то читает, то есть просто имитирует чтение родителями сказок и прочей усыпляющей литературы. Дочка напоминает о себе несколькими ударами мне в лицо. Я встаю и веду ее умываться. Мне одеваться не надо - давно уже сплю не раздеваясь, в свитере и спортивных штанах. Умываемся неудачно, что-то дочке не понравилось, и она неохотно берет щетку, почти не чистит зубы и совсем отказывается вымыть лицо водой с мылом, а надо, так как там полно размазанных за ночь соплей. Тем не менее, с позором возвращаемся в комнату, я закапываю ей в нос что-то от насморка, одеваю, и тут просыпается жена, милосердно предлагает помощь, и я валюсь дальше спать.
Во сне вижу свое детство - тот город, те горы, тех друзей, которых наяву забыл и потерял. Друзья в беде. Я веду себя недостойно, ничего не сделал и даже не сказал, и просыпаюсь с удивительно резким и острым чувством стыда. Голова побаливает. И я долго пью крепкий чай. Нужно на рынок и в магазины, затем в какую-то инстанцию насчет прописки и регистрации для жены, гражданки Беларуси, и там будут очереди. Но я их не боюсь, лишь бы не заснуть.
После похождений привожу дочку из садика, у нее кашель, и я беспокоюсь, дома опять проделываю над ребенком ряд неприятных лечебных процедур. Валюсь спать, просыпаюсь перед ужином, после ужина собираю сумку на работу, затем укладываю спать дочку. Читаю: Красную шапочку, По щучьему велению, Песенку для друзей, из третьего тома Хармса \эту книжку больше для себя\, затем хрипну и кашляю и тихо мычу песенки, пару раз отходя хлебнуть коньяку против кашля. Дочка через час засыпает. Радость моя! Я успеваю выпить три чашки чая и иду на работу.
Моя улочка примыкает к Невскому, здесь понастроили разных дорогих ресторанчиков, и теперь в полночь, направляясь к станции метро, я слышу одну только иностранную речь - испанскую, английскую и китайскую. Странное ощущение. Отголоском иногда попыхивает гордость - вот гляди ты, и мы почти европейский город. Но чаще испытываешь досаду. Этот город, он не мой, я живу с подругой и двумя детьми в коммуналке из десяти комнат и восемнадцати жильцов, это лишь постоянных, с одним санузлом на всех. И мне тут живется скверно, а им, иностранцам, вроде как вполне сносно. Не я ли тут лишний? Одна знакомая из хиппи и пацифистов подалась в анархисты и тайно готовит бомбы для подрыва банков. Я ее намерений не одобряю, но и осуждать не берусь. Она мало что знает про жизнь пролетариата, но она честный и упрямый фанатик, а я сам регулярно бываю пролетариатом и знаю, что ему сейчас трудно.
Я выхожу из станции метро, прохожу сквозь ворота хлебозавода, далее в гардеробную, где привычно первым делом сверяюсь - не сперли ли еще мой новый комбинезон. Он на месте. Я переодеваюсь и спускаюсь в экспедицию - место загрузки машин хлебом. Мы растаскиваем по тамбурам отвесы, высокие стопки лотков с буханками и батонами, которые надо поддевать железными крючками и волочить по полу, выложенному большими плитками. Отвесы тяжелые, быстро становишься мокрым, а уже подъезжают машины и надо выходить наружу, к эстакаде, чтобы их грузить. Главная забота тут - лотки. Они деревянные, обиты железками, и очень быстро ломаются, оттого руки у нас в занозах и царапинах, да и вся одежда покрыта занозами и вспушена от трения об отвесы. Нынче у меня нормальный подающий в окне тамбура, не забрасывает лотками, я могу нормально грузить, непрерывно напевая песенки. От скуки и чтобы время летело незаметно. Стоит мне начать задумываться про что-то свое, я делаю дырки - вместо четырех лотков ставлю на рейки по три, они ведь частенько застревают, или неточно подсчитываю загруженное, когда напарник в окне хочет проверить общее число. Эх, мне опять не везет, левого товару мы с ним не загрузили, значит мне даже двадцаточки-тридцаточки не удастся заработать сверх трех сотен. Три сотни за двенадцать часов труда с одним перерывом в десять минут на чай. Много или мало? Смотря с какой эпохой сравнивать. Я не сравниваю, считаю, что мало. И что должен взять свое, причитающееся, натурой. В редкие паузы забегаю внутрь экспедиции и лихорадочно, нагло \могут заметить экспедиторы, и тогда жди скандала\ хватаю в комнате для сдобы то ватрушку, то ромбабу или кексик. И кидаю все это в свою сумку на окне. Деткам на завтраки. Ну и мне тоже. Есть желание забирать продукции на полтинник. Тогда день прошел не зря, и я не отработал слишком дешево.
Наконец, пересменка. Мы садимся, в комнатке для шоферов, на время их выгнав, и быстро завтракаем, само собой, местной сдобой. Десять взрослых мужиков как один жуют булочки и ромбабы, это по первости странное зрелище. Сидишь, смотришь и слушаешь, поневоле прикидывая - а кто здесь остается работать надолго? Сластены, что ли? Я недавно ушел со стройки, там мужики работали иные \не считая иммигрантов\, уважающие себя, что плотники, что штукатуры и маляры. И почти все с мозгами. Пили там и тут примерно одинаково, но здесь в грузчиках народ застревает примерно лошадиной породы, что готов тянуть лямку из последних сил, не возмущаясь, разве что глухо что-то бурча себе под нос. Из молодых два студента, работают сутки через трое, потому имеют левого приработка с сотню, а в удачные дни и поболее.
Я в коллектив не вживаюсь, само собой, по собственной вине - язык мешает. Народ обсуждает свою работу и текущую ситуацию в стране и мире, а я не умею отмалчиваться. И что имею? У меня на любую категорическую позицию, типа жиды виноваты во всем, или Горбачев просрал великую державу, находятся возражения. Я возражаю и правым и левым \Ну, надо сказать, чистых, позитивно настроенных демократов среди пролетариата я еще не встречал. В основном тут сторонники то ли коммунистов, то ли просто хорошего прошлого. С дешевой колбасой и надежной пенсией и бесплатным лечением\. Получается, что я критикую критиков, не выставляя на обсуждение своей позиции. А позиция моя такова, что ее не выставишь, ведь я склонен твердить - все похрен, оставайся собой плюс человек сам в ответе за свою судьбу. Мне за тридцать, и кажется, я усвоил, что каждый получает ту жизнь, которой добивается, которой реально хочет и заслуживает. Никто из пролетариев на хлебозаводе в мою теорию не верит, все меня ругают за нее, потому что оно понятнее, когда есть кого винить в своих проблемах.
К тому же, я липовый пролетариат. Мне нравится заниматься тяжелым физическим трудом, но нравится лишь до поры, до времени, потому что я хотел бы сочинять повести и романы. Я их сочинял, даже печатал \дешевые детективы, с десяток\, поднакопил отвращения к своим книгам и теперь пережидаю, волнуясь, а захочу и смогу ли написать еще что-то стоящее? И по этой главной причине я не могу накоротке сойтись с работягами, есть во мне чужеродность, которая мешает им и мне, но никак ее не искоренить.
Стоя на эстакаде и кидая лотки, я размышляю, как написать историю начинающего живописца, который бац-бац и делает быструю карьеру благодаря парочке кровавых фокусов над собой и натурой, да еще мафия ему подсобляет, но он плохо рисует и хорошо чувствует, и ему все это не нравится. А в машине две дырки, а экспедитор подбегает и орет, и я, не успев вынырнуть из проблем живописца, прямо говорю ему - да насрать мне - двести лотков в машине или двести два. Экспедитор обижен, и мужик в окне тамбура обижен, и ему я ведь тоже обидное говорю - только идиоты могут по десять лет здесь работать, не пытаясь ничего другого найти. И им обоим непонятно главное - чем я от них отличаюсь? А отличаюсь? Вот-вот, эти вопросы все явственнее проступают в мозгу - я тоже не имею хорошей \в смысле, приятной, полезной и интересной, да с деньгами\ профессии, я тоже ничего не добился, разве что дочки и еще дочки, но детки из другой оперы. И на сколько хватит здоровья и решимости, чтобы таскать тяжеленные отвесы или ворочать мешки с мусором на стройках? И что дальше. Эх, озадачиваюсь я, иду в экспедицию, послушно растаскиваю отвесы \поскольку в целом парень я трудолюбивый и покладистый\. А вопросы, желания и замыслы, а все мои дела и мечты кружат голову, и я вдруг что-то понимаю и громко испускаю газы. Давно хотелось, стеснялся, но сил больше нет терпеть. А отвес с дарницкими буханками весил килограммов сто пятьдесят. Дернул отвес, пернул, народ заржал, я вроде как сделал что-то понятное и доброе. И я засмеялся. Иногда оно к лучшему - пернуть. Да почти все, видимо, случается к лучшему. Кроме совсем хуевых происшествий.

НАВЕРХ