Не было бы ненастья апрельского - мокрого, будто сопли, снега, залепившего серыми ошметками большие стекла, да ветра, гудящего в щелях оконной рамы, - я скорее всего ушел бы с кухни, из квартиры, куда подальше, и не скучал бы, глядя в упор на заснеженное окно. Не сидел бы сиднем, не курил много, не напяливал поочередно, со вздохами, теплую рубашку, поверх фуфайку, затем и свитер, потому как к вечеру на кухне становилось невмоготу от промозглого сквозняка. Красный спирт в трубочке за стеклом сжался до отметки в минус восемь. Неделю назад было плюс двадцать и весна, казалось, навсегда; вздремни - и сирень зацветет.
Был бы я другой, бодрый и оживленный, полный затей, я бы и в снегопад апрельский не тосковал. А так мои друзья не приехали ко мне, опасаясь очередного выброса изжелта-красной желчи. Моя жена укрылась на круглосуточной работе. Я один. Пью чай, заварка за заваркой, наполняю корявыми фразами листы грубой дешевой бумаги, все надеясь обнаружить в этой корявости особый, хотя бы растительный узор. Жую невкусные бутерброды из черного мокрого хлеба с "докторской" колбасой, она уже много лет отдает утятиной и потрохами, сколько ты за эту колбасу ни заплати.
Паршиво, но не с перепоя. Нет, не ломка. Даже не любовь.
__
Нынче с утра по телевизору в очередной раз бомбят чеченские села.
Когда-то, уже неправдоподобно давно и далеко от "пальмирных" болот, я был салагой и жил в Азии, не подозревая о том, что я не вполне тамошний уроженец; моих дедов и бабок выслали туда невесть за что. Они померли до того, как я узнал о существовании самого вопроса "за что вас выслали?".
Неподалеку от нашего микрорайона, новостройки с верхнего края яблочной столицы, было чеченское селение. Чеченцев также когда-то выслали жить в сухую глинистую степь, под взгорья северных хребтов Гималаев, которые тут звались Заилийское Алатау, в наказание за то и это: ненадежность в войну, двухсотлетнюю строптивость, равнодушие к устоям советской власти. Или были другие причины.
Детишки чеченского села и тогда, наперекор отупелому благодушию советского народа середины и конца семидесятых, считали нас - жителей новостроя бетонных пятиэтажных "хрущоб" - врагами и чужаками, а салаги вроде меня были у них дичью, на которую они охотились стайками, часто взгромоздясь по трое-четверо верхом на тощих желтопузых ишаков с поникшими лопухами ушей. Меня они тоже как-то изловили.
Я полюбил ходить на речку, которая клокотала пеной водопадов и бурунами в огромной россыпи камней, а вокруг из серо-коричневого ила и спекшихся плиток такыра торчали колючки с узкими листиками и почти белыми скрученными стволами. Над струями ледяной, неправдоподобно голубой воды, в которой песок смотрелся россыпями самоцветов, склонялись ивы, полоща нижние побеги, а на верхних ветках водилось множество гусениц, тли и фиолетовых кругленьких жучков-светляков.
Ходил туда чаще в одиночку, не спеша знакомиться с мальчишками из своего дома. Там я испуганно, только лишь из чувства долга перед героями книг Жюль Верна и Фенимора Купера, окунался в струю жидкого льда, норовящую проволочь легкое тельце по-над каменными порогами и запрудами; долго отогревался на черных больших камнях, которые сюда приволок сель с близких гор. Камни были так накалены солнцем, что сперва я их поливал водой, затем мог прилечь пупырчатым животом, и лежать на такой "печи" было блаженством. Затем выжимал в кустах трусики и упоенно, часами ползал на четвереньках по такыру и вдоль берега речки, разбирая малоприметное буйство азиатской природы.
Сигали по камням и песку серые, желтые, черные ящерки. Пару раз я вспугивал в траве темно-зеленого тушкана с мохнатыми ушами и с длинным стебельком хвоста. Тушканы в два-три длинных, стелющихся прыжка удирали от меня в соседнюю поросль кустов и травы, и словно растворялись там, не реагируя на мои пробежки и крики. Тонкие и плотные, обязательно изогнутые стволики тюльпанов с крепкими узкими бутонами, в которых, поковыряв пальцем, можно было найти розово-белую, или алую или желтую изнанку, любили прижиматься к илу или такыру, вовсе не стремясь к солнечному огню в пусто-белом небе. В отрезанных илом заводях и в лужах тухлой воды возились крохотные черненькие лягушата и их братишки - головастики, пузатые нелепые существа с парой лапок у основания большого полупрозрачного хвоста. А выпуклые прозрачные глаза у мальков-головастиков были уже лягушачьи.
Маки с трепетными лепестками, их нельзя даже тронуть подушечкой пальца, не то чтобы нарвать в букет, - тут же осыпется и изомнется цветок, запятнав руки черной мельчайшей пыльцой, а в излохмаченном бутоне обнажится зрелый пестик. Я мог бы долго, часами, вспоминать и описывать странные и восхитительные растения, мхи, водоросли и цветы; весь тот речной гербарий намертво впечатан в мой мозг и сетчатку глаз, последующие впечатления всегда проигрывали в яркости и интенсивности. Но не зная ни научных, ни настоящих, местных названий всему тому изобилию фауны и флоры, я стыжусь длить свои описания.
Чеченцы жили выше по речке, на другом, обрывистом ее берегу.
Их поселок в сотню крыш нарочито обособился пустырями и садом от разносортицы городских окраин, где вперемежку жили русские и прочие славяне, немцы, корейцы, местные азиаты (вроде дунган, уйгуров, бухарских таджиков - они себя как-то именовали, но теперь не вспомнить), немало было азербайджанцев и месхетинцев. Татар и крымских татар я не различающие в мирке детства по сию пору. Чеченское селение было самым бедным в округе, точнее говоря, неуютным, скверно обжитым, будто бы спеша уведомить, что хозяевам все равно, где и как они поселились в этой чужбине. Они тут временно, пусть даже некоторым выпадет тут родиться и умереть. На их кладбище, на двух холмах выше поселка, было немало могильных минаретов (назаретов?). Не росли черешни и сливы у заборов, не зеленели пышно сады, за высокими дощатыми, часто с колючками проволоки, оградами змеились у стен куцые грядки с овощами. На заборах вольно цвел белыми и розовыми цветами вьюнок, или цепучий разлапистый хмель сильно и пряно пах, насмешничая над аскетизмом мусульманских зароков. В канаве у пыльной дороги душила лопухи и подорожники желтая пряжа повилики.
Я единожды осмелился подойти, ступить на край этого поселка. Помню даже похвальбу перед приятелями после того. А ничего примечательного не увидел, разве что нескольких сухопарых, осанистых стариков: в сапогах, в папахах, они стояли в центре поселка, и у одного был заткнул за пояс кинжал в ножнах, остальные имели клюки, все о чем-то горячо, непонятно говорили - на своем языке.
Все прочие жители, то есть вое мы, иные пацаны, знали, что чеченцы дикие и очень злые. Историй, полных неправдоподобно кровавых и изощренных злодейств, я слышал немало. Отчего так, почему они злые, никто не знал. и к чеченцам мы относились со страхом и (даже будучи салажатами) с некоторым презрением людей цивилизованных перед личинами этих вот кровожадных дикарей.
Сам факт разбоя в отношении меня не представляет ничего любопытного. Как-то я в очередной раз отправился в поход, желая подняться как можно выше чеченского селения по речному ущелью, туда, где начинали горбиться, взламываться, сбрасывая сады и огороды, склоны предгорья. Я виделся себе путешественником, вроде первооткрывателя или следопыта, и учился угадывать особенности флоры с фауной на ландшафте, подверженном смене климатических поясов. На пару километров выше по ущелью рос дикий урюк с мелкими горьковатыми плодами (живот схватывало гораздо быстрее, чем от "культурного" городского урюка), там уже буйно пестрели заросли горного ириса с желто-фиолетовыми махровыми соцветиями на длинных мясистых стеблях, в окружении свеже-юной крапивы робко стояли сливы с красно-дымчатой корой, ажурными ветками и синими червивыми плодами. Много росло алычи, красной и желтой, она мгновенно набивала оскомину. Ближе к реке, иногда прямо на песчаной косе, росли кусты облепихи, чуть выше барбарис с длинными и крепкими, синей закалки, иглами. Еще выше по склону - гибкая хладолюбивая рябина.
А выше ириса, выше рябины, до первых сумрачно-синих елей, словно бабочки-капустницы, метались на ветру желтые пятнышки бутонов - мелкие горные маки.
Жители приречья, как я упоминал, возделывали ближние склоны, вскапывая небольшие огороды. Если я замечал на своем пути в огороде клубнику или малину, то заползал сквозь чахлые плетни на грядку или в заросли и лакомился ягодами, дрожа от азарта и страха. Всякий хозяин, вовсе не чеченец, был тогда крут на расправу (не думаю, что теперь хозяева помягчели): могли натравить пса, а то сами резво догоняли меня, улепетывающего, на бегу доставая по спине ударом длинной плети или веревки или хворостины. Раз со мной случилось самое унизительное - арест, когда поймали, отвели к дому и поставили на привязи у забора, а соседи ходили на меня смотреть, будто на орангутанга. Я ненавидел того хозяина, но почти не стыдился. В восемь-девять лет больше всего на свете хочешь доспевающей, солнечно-желтой и сочной черешни, можно и красной вишни попробовать, или наполовину засиневшую гроздь винограда урвать. А как почетно набрать полную горсть малины, и не страшась наверняка затаившегося в ней клопа, набить рот, глотая ароматную сочную массу. И кажется таким нормальным взять у природы чуток ее даров. Тем более, не было у родителей своего сада, огорода, дачи, денег - чтобы купить дары природы на базаре.
Вот там, выше гордого неухоженного поселка, поймала меня компания чеченских детишек. Их было человек шесть-семь, двое салажат восседали на том самом старом вытертом ишаке, излишне (на мой взгляд) свирепо погоняя животное ударами палок. Я пытался удрать, едва завидев чеченцев, но старшие в компании, лет одиннадцати или двенадцати, гораздо ловчее меня вскарабкались по крутому склону речного ущелья и взяли меня в клещи.
Они встали кольцом, гоготали и тыкали в меня пальцами, шумно переговариваясь на своем языке. Потом мне знаками и жестами, как рабу, показали, чтобы я снимал одежду. Я заартачился, по детскому недомыслию не веря, что можно человека раздеть, тогда меня стукнули, не больно - но гулко, той самой ишаковой палкой. И я снял все. Получил вместо вполне приличной рубашки и крепких шортов, да еще купальных черных плавок, - грязные изорванные трусы одного из моих ровесников. Мою одежду они долго делили, каждый примерял поочередно все трофеи, потом они оказались в руках старшей пары. В конце с меня сняли кеды, толкнули и сказали - ЫДЫ! Я пошел, чего скрывать, разревевшись от обиды, они стали кидать камни, и я побежал. Потом сам кинул камень и побежал вдвое быстрее.
Остаток дня сидел в колхозных садах, так как вернуться в свой микрорайон в тех страшных дырявых трусах не мог. Ну, дома, конечно, мне всыпали, лишь потом послушал рассказ про чеченский плен и спасение. Не помню, как комментировали.
Во всех нормах и аномалиях поведения тех чеченят были свои правила. стоило лишь присмотреться и поразмыслить. К примеру, сами чеченцы, дети и старшие, почти никогда не заходили в наш район. Даже парни не заглядывали подраться или на сеанс в новенький кинотеатр "Байконур", единственный на большую округу. С парнями из бараков за бензостанцией и с турками ниже по реке драки случались еженедельно.
Разве что помню старика на телеге с деревянными колесами. Их тащила старая сивая кобыла. На ее всегда слюнявой морде сидели жирные синие оводы и золотистые мухи, далеко расплывалась застарелая вонь. Старика звали "чеченцем", так повелось, но кем он был, почему не турком или даже узбеком, не знаю. Он брал бутылки по восемь копеек, иногда по десять. В пункте стеклотары принимали по двенадцать, но там чаще было заперто, к тому же, даже работая, приемщики браковали половину посуды и норовили обсчитать. Пацан всегда знает, где в траве валяется бутылка из-под вина или водки, заработать на мороженое или стакан молочного коктейля (новинка тех лет) очень хочется. И мы слетались к "чеченцу", отдавали бутылки, изумленно осматривали его лошадь и его самого - грязного, в дырявой шляпе и стоптанных пыльных сапогах. Иногда он спал, а лошадь тащила телегу к густой траве, бутылки звякали, и мы норовили украсть пару штук, чтобы снова сдать ему...
И позже, подбираясь к юности, я продолжал не брезговать сбором даров природы. Собирал ежевику и грибы вдоль трассы на дачу Кунаева. В колхозных садах воровал яблоки и груши, иногда - незрелую кукурузу. Там я видел других, взрослых чеченцев. Они охотно нанимались сторожами и объездчиками в те сады, их женщины приходили на сбор урожая. Казалось бы, как мне отличить чеченца от того же турка, казаха или киргиза из горных уулов - все закоптились солнцем, все худые, прямые и смотрятся неприкаянно даже на краю городской жизни. Но я их отличал: по диковатому, непримиримому взгляду быстрых глаз, усам а-ля чапаев, небрежной старомодности в одежде (пыльный и выцветший, черный или серый, пиджак, начищенные сапоги, старые штаны с вислыми коленками, всегда шляпа или кепка на голове). Я именно чеченцев опасался, как и раньше на речке, даже когда не воровал, а лишь прогуливался рядом с колхозными садами, полями, выпасами. Но к опасению год от года сильнее примешивались любопытство и удивление: почему они такие обособленные? такие злые? такие отсталые?
У чеченцев того поселка был организован свой совхозик, с садом, полусотней, коров, сотней овец. Нигде в прочих местах они не работали, во всяком случае, я их не встречал, кроме одного раза, о котором еще вспомню.
В школе, классе в вестом, среди нас появилась новенькая соученица. То ли Зита, то ли забыл ее имя. Училась неважно, зато очень веселилась, часто дралась и бузила наравне с нашими двоечниками и хулиганами. Она была чеченка. И с ее помощью я захотел удовлетворить свое любопытство насчет их племени.
- Слушай, у нас одна школа на весь район, - заговорил я, улучив момент, когда она сидела одна и в относительном покое. - Почему тут, кроме тебя, совсем нет чеченцев?
- Меня тоже не пускали сюда. Говорили, как научусь писать, так хватит в школе сидеть. Но нас у отца пять дочерей, все старшие замуж ушли, теперь на мужей работают, - гордо сказала мне одноклассница Зита, одновременно поводя по сторонам длинным, с горбинкой, носом и большими чернющими глазами, словно боялась упустить, если рядом случится что-то интересное и смешное.
- А ты сама учиться захотела? - удивился я.
- Ай, не хочу в пятнадцать лет на своего выходить. Если дома буду, обязательно сосватают. У нас знаешь как? Жена вроде прислуги для всей родни мужа, каждого корми, обстирывай, за чужими детьми ухаживай. Меня как самую младшую отец жалеет, разрешил в школу еще походить.
Зимой, когда мы учились в восьмом (последнем для Зиты) классе, она украла у моего друга новую японскую куртку. Вынесла из раздевалки на первом этаже, и ее запомнили дежурящие школьники. Он, бедняга, впервые ее надел, чтобы покрасоваться перед нами, само собой, перед девушками. Японская куртка была - уникальной вещью. Зиту ждали для разбирательства в школе, потом искали, а она перестала ходить на занятия. Родители друга, добродушные и вполне интеллигентные уйгуры, пошли вместе с сыном и мной (прихватив мальчика, дежурного по гардеробу, который видел Зиту с курткой) к ее родителям. Оказалось, их семья жила не в чеченском поселке, а как все мы, в одном из новых пятиэтажных домов. У ее дома уже стояло несколько "абреков" (как раз по телевизору показали фильм "Дато Туташи", словечко стало модным) -мрачных мужчин от тридцати и старше, которые, завидя нас, встали шеренгой перед подъездом. Почему ждали, как узнали, сейчас не пойму. Помню, что они молчали, родители друга жаловались и горячились, но мне сразу стадо понятно - чеченцы их не слушают, а просто скучают. Я был обескуражен. Когда родители друга устали требовать и грозить милицией, кто-то из строя абреков сказал:
- Нет куртки. Иди, иди отсюда. (Они обращались к отцу друга, не замечая женщины и подростков.) Дурак, раз украли, зачем теперь ходить и плакать. Думать надо.
Последняя фраза меня впечатлила. Думать надо! Именно чеченцы, мимоходом, преподали урок, который затем подтверждался не раз, не пять, моей собственной жизнью: гораздо умнее избегать неприятностей, чем запоздало из них выпутываться. И там же, у подъезда, я получил открытие номер два. Когда отец друга, поняв насмешку, повернулся уходить, мать не стерпела, шагнула к чеченцам и негромко, явно стесняясь своих слов, сказала:
- Ладно, вы русских грабите. Но нас, мусульман, грабить - Аллах вас за это покарает!
Я шел, совершенно ошарашенный. Я ведь не подозревал, что между русскими и азиатами, в данном случае такими разными чеченцами и уйгурами, есть раздел, глубокая граница, пролегшая по религиозному признаку. Мы, школьники, о любой религии мало что знали. А тут оказалось, что грабеж, которого придерживались чеченцы, тоже должен был соблюдать религиозные различия. Значит, вопреки школьным знаниям, где-то, в сокрытой от меня, подростка и комсомольца, глубине мы рознимся на христиан и мусульман (даже не причисляя себя к конфессиям), на азиатов и инородцев, и все это живо. В общем и целом, в те семидесятые годы я сумел ненадолго и случайно ощутить - чего-то нам еще не сообщили в школе, в семье, в обществе, о настоящем мире.
Хочу по возможности недлинно рассказать о еще одном человеке, чеченце, том самом, который наконец-то разъяснил мне, что и к чему. Объяснил кратенько, вскользь, но доходчиво. Теперь, вглядываясь в цветную рябь телеэкрана, где огромная армия воюет с небольшим народцем, тужась и распуская зловоние, - у меня возникает стыд, иногда (после первомайского побоища и прочих памятных событий) я впадаю в муторное бесполезное отчаяние. Но нет удивления и глупых вопросов.
Лет в пятнадцать, поняв, что мои подростковые запросы (вроде импортной модной рубашки или футболки, новых туфель) требуют именно моих же решений, я по стопам старшей сестры устроился на все лето рабочим в организацию "Зеленстрой". Там занимались тем, что росло или должно было расти на территории города. Квалификации для самых важных занятий (стричь голубые ели у Дома Правительства, высаживать клумбы у театров и на дачах госаппарата) я не имел, и первое время ездил с бригадой сотоварищей на распилку и заброску в кузова грузовиков упавших деревьев, также копали ямы под новые засадки. Через месяц мне доверили полив цветов перед Центральным Дворцом бракосочетания. Еще через месяц (ненароком спалив помпу для полива) я стал ходить в одиночку или с опытным напарником на "зачистку" (не вовремя ввернул словцо, да?) улиц - мы шли по ней с начала до конца, попутно решая, где какие ветки пора спиливать, где вырубать сорняковые кусты и побеги, куда прийти с косой и граблями. Обычно мы секли наглые и живучие тополиные побеги с клейкими листьями, усеянными фиолетовыми жучками, косили люцерну и репейник.
Подобно многим моим предшественникам, я был рад новому назначению. Не стало над душой начальственного взора, пусть даже вечно пьяного бригадира, никто не понукал и не учил работать и жить. Вот в то время, около недели, на пару со мной зачищал улицы от дикой поросли чечен-чернорабочий. Настоящего его имени я не узнал, другие звали его на русский манер Вася.
Он был неграмотен в свои сорок с лишним лет. (Я узнал это, когда мы получили в какое-то утро у конторы бумажку с названиями незачищенных улиц, он сказал, чтобы я читал вслух, а чуть позже дал подобранную газету и захотел прослушать прогноз погоды на сегодня. Прогноз не сбылся. "Ишаки" - сказал он, это слово было то ли любимым, то ли самым сильным ругательством, возможно, все разом.) Вася был грузный, с одышкой, потливый и заросший черно-серой щетиной по одутловатому мясистому лицу. Рабочим нарядом ему служили зеленая рубашка военного покроя "навыпуск" и вытертые полосатые брюки с бесстрашными прорехами на заду, без единой пуговицы на ширинке, с въевшимся рисунком грязи на штанинах. В целом, он никак не был похож на тех чеченцев, одетых старомодно и аккуратно, из совхозного поселка. Ни нарядом, ни комплекцией, ни обликом подчеркнутого самоуважения и превосходства, чем они когда-то меня и заинтриговали. Хотя все эти черты у Васи присутствовали, но на свой запрятанный манер. Еще он носил стоптанные сандалии на босу ногу.
В первый наш рабочий день чечен со мной не заговаривал, даже не смотрел в мою сторону. Жестами и неразборчивыми междометиями давал понять, где начнем работать, какую сторону улицы мне очищать. Очень скоро он исчез в ближайшей столовой, явно рассчитывая на мою мальчишескую (или глупую русскую? кто его поймет теперь) добросовестность, плюс, конечно, уважительное отношение к старшему. Я же закончил свою сторону улицы, вернулся к той столовой и застал его за беседой с пожилым турком. Разговор шел на турецком языке (это он сообщил позже). Вася, услышав мой отчет, раздраженно заругался, требуя закончить и его работу, я отказался. Он с досадой поплелся работать. Позже мы еще не раз ругались, но к вечеру, когда спала жара и не так донимали клубы пыли от проносящихся машин, мы помирились и выпили пару бутылок отвратительного местного "жигулевского". Все интересуюсь, есть ли селение, где "жигулевское" не хуже прочих сортов пива? В той же Москве хуже, в Минске хуже. В Жигулях поискать думаю. Потом, через два-три дня, Вася слегка подобрел, и даже не раз вел со мной беседы на "жизненные темы", сохраняя мрачное выражение мокрого лица, говорил быстро и неразборчиво, после чего отходил и сердился.
Был я пацаном, но догадался: ему нужен был посторонний, человек, который вскоре выпадет из его круга навсегда, к тому же совсем наивный и добросовестный слушатель, потому и можно было рассказать мне о своих заботах и проблемах.
Чечен Вася рассказал, как неудачно женился совсем молодым. Жена считала свой род более знатным, была глупая, сварливая, натравляла на него своих братьев. Братья (так он говорил, пусть нынче я знаю про нравы горцев совсем другое, но то было советское время и часто иные нравы) приезжали из Чилика и избивали Васю, обзывая ленивым и плохим хозяином дома. Жена нарожала ему много дочерей, даже не запомнил, сколько, а сына Вася не получил, отчего больше злился на жену. У него была очень простая мечта: купить пару ишаков, на них можно возить с окраин города много сена про запас. И тогда вместо двух-трех овец Вася развел бы пару десятков баранов, еще корову и коз, и так зарабатывал бы на жизнь, бросив постылую работу в Зеленстрое.
Я, узнав о его неграмотности, вслух удивился, как это он мог никогда не учиться. Так он с гордостью сообщил сам. А Вася на мое удивление сказал, что если бы он жил дома, то читать и писать научился бы, на родном языке, а здесь чужая грамота и чужие науки ему не надо. Он объяснял, что на Кавказе есть страна с названием Чечня (надо признать, я мог на спор нарисовать карту Африки с границами и названиями всех государств, вплоть до каких-нибудь Лесото или Свазиленда, но в советской геодезии разбирался из рук вон плохо), именно там родина Васи. При том, он родился, как и я, здесь, в степи под синими взгорьями Алатау, но про дальнюю родину говорил много и безапелляционно. Там другие, красивее, горы, там чище и быстрее реки, там лучше трава, земля, солнце и слаще фрукты.
В моем пересказе это звучит длинно и обильно, он изъяснялся короткими, словно бы вырванными фразами. Буркнув что-либо, чечен вставал и отходил прочь, или даже совал мне инструмент - топор или пилу, - и кричал, что я должен немедленно выполнить. Видать, Васе и говорить хотелось, и брала досада из-за несдержанности. А так, мимо наших разговоров и общения с зеленстроевцами, на которых он зыркал и ругался насчет ишаков, в целом Вася бывал веселым парнем, непременно засматривался на прогуливающихся красавиц в летних нарядах, громко прищелкивая языком. Напевал, любил подшутить, иногда зло, над пьяными или зазевавшимися праздношатающимися гражданами (вроде мелкой кражи, пакости с отдельно выкрашенной .доской на скамье и пр.). Неистощимо старался, чтобы ему работы доставалось меньше, чем мне. Кажется, уважал меня, всегда ратующего за справедливый дележ, хотя вслух грозил и матерился. В ругани легко переходил на незнакомые языки, тогда его речь напоминала клекот птицы. Я понял, Вася добрый, именно по отношению к мальчишкам. И каждый день, придя на работу мрачнее тучи, он спешил выпить грамм пятьдесят водки или вина, тогда настроение начинало подниматься.
Я помню, пристал с вопросами, зачем же чеченцы приехали из благословенного края жить сюда, к китайской границе. Громом среди ясного неба прозвучал его презрительный и гневный ответ: будто бы в войну его народ, целиком, согнали в эшелоны и выбросили сюда, корчиться и погибать в зимней мертвой степи. Потому что Сталин был грузин и ненавидел гордых чеченцев, а чеченцы знают, лучше других, какие тупые и слабые грузины и русские, и Сталин боялся, что чеченцы будут воевать на стороне немцев. И Вася сказал, да, воевали бы, но не за немцев, а за себя. Против кого угодно. Потом признался, что родился здесь, но его мать была в тех эшелонах и умирала той зимой в голой степи.
Я к его рассказу отнесся с недоверием, он заметил, и тогда я услышал, как чеченцы и раньше бились против русских и коммунистов, в 20-е и 30-е годы, как еще раньше, пол-века, русский царь не мог победить Шамиля, хотя все прочие горцы давно сдались на милость гяурам. Говоря про русских, Вася говорил "вы", причисляя меня и мою русско-комсомольскую сущность (для него - один шайтан) к общей ненавистной ему нации и силе, что подмяла его личную и общечеченскую судьбу. Я оторопел, я почти заболел, увидя человека, больше того, представителя нации, который уверял, что он и его нация хранит на меня, на нас глубочайшую и ожесточеннейшую обиду. Но я ему поверил. Потому что поражало и другое: Вася, неграмотный чернорабочий, ничем вообще не интересующийся, знал назубок всю историю борьбы его маленькой Чечни и необъятной, могущественной России. На другие темы говорить связно, сведуще обычно Вася не мог. Но про эту ненависть знал много и знал наизусть.
Когда он услышал, что я скоро уволюсь из "Зеленстроя", он неожиданно стал со мной груб. Опять показалось, это из-за досады на свою откровенность. Украл мою новенькую лопату, а я ее заныкал, решив и сам прихватить домой. Схватил и изорвал на тряпки для помпы мою сменную, чистую и вполне целую рубашку, на моих глазах съел мои же бутерброды с брынзой и с вареньем. Я стервенел и кидался на него, сжимая в руке секатор с щукоподобными резаками, он хохотал и напоминал мне, как много ему должны русские ишаки. Не уверен, правда, что свой долг Чечне я тем и выплатил.
Зато я и приобрел - сомнение. Подозрение насчет "нерушимой дружбы народов". Догадки, что внутри, в толще книг, песен, плакатов и прочей кипы зарыты, но живы, но ждут своего часа, многие давние счеты и обиды. И было ясно, каким-то удивительным вывертом, или же просто законом крови, столь очевидным для Васи, я тоже в ответе за все, совершенное и уничтоженное, совсем давно, мифическим царским режимом, и недавно, советской властью. Вася так считал, выходит, так оно и есть.
Прошло несколько лет, рухнул колосс, распался Союз Нерушимый. Настал год 93-й. Я увидел, как настает время для свершения чаяний моего напарника по работе в "Зеленстрое". И теперь многие русские люди, возможно, бывшие вроде меня несведущими в истории и в географии СССР, тоже узнают про счет Чечни к России.
