У Р Ф И Н

К О Р О Л Е В А     И З П О Д З А Б О

сентябрь 1987 — май 1988 гг.

РОК-Н-РОЛЛ

Я слушаю звуки этой лестницы.
Там, наверху, раздаются какие-то крики и детский плач, топот и удары. Дверь распахивается, и на площадку выбегают дети, и за ними жирная баба в домашнем халате. Дети плачут и закрываются ручонками, а она на бегу хлещет их наотмашь хозяйственной сумкой. Девочка — ей лет пять — падает. Мальчик чуть постарше и попроворней. Он без оглядки удирает вниз по лестнице. Толстая баба еще долго визгливо орет ругательства, волоча пойманную девочку за ухо.
Когда эта девочка вырастет, ее назовут Королевой Изподзабо. А пока она еще мала и молча моет пол, получает свои пощечины, читает свои книжки, носит свои лохмотья. Потом она научится заплетать косички, штопать разное старье и начнет понемногу танцевать — когда никто не видит.
Но долго еще будут раскаленный тяжелый утюг, куча белья, которое нужно выгладить, тряпка, ведро, тихие разговоры с собаками на крылечке и вечные окрики хозяев.
Она убежит из дома и станет ходить по дорогам босиком, собирать вокруг себя толпы детей и танцевать под дождем фантастические танцы. Маленькая рыжая Королева Изподзабо, не желающая больше получать пощечин.

* * *

"Вся моя жизнь была обжигающим заблуждением,
но одно я нашла, одним я владела на деле:
дорогой в страну, которой нет".
Эдит Седергран

Впереди чьи-то спины и, видимо, что-то еще. Все куда-то смотрят, хотя темно и не видно. Человек с коричневыми глазами говорит мне, чтобы я уходила отсюда. Вот уже и его спина маячит где-то далеко. Тогда я касаюсь его плеча, посыпанного пеплом.
Он оборачивается и, резким плевком, долго смотрит на меня. Мнет мои руки в своих и говорит, что будет там завтра. Я отвечаю, что в двухтысячном году я его там уже видела. Он смеется и говорит, что год был восемьдесят девятый.
Про себя я думаю, что такого года не существует вообще, есть только облака в лесу, какая-то деревня в России, много-много книг, сухие травинки и снег, а по снегу бегает большая изящная черная собака. Радостно оглядывается на людей и, окуная нос в снег, тихо фыркает. Есть еще огонь в печной топке и маленький ребенок у огня. Сидит и смотрит. Есть еще летнее утро, деревья в тумане и приятный босым ногам холодок от земли. Желтоволосый голубоглазый человек, тоже босой, спешит мне навстречу и смеется.
Радость...
Черное небо чуть-чуть светлеет и, как на листе фотобумаги, опущенном в проявитель, материализуется решетка в окне.
Так всегда.
Меня поведут в комнату без окон и начнут бить. За облака в лесу, за сухие травинки, за снег и за деревья в тумане. А я не скажу ничего. Не скажу, что у меня нет детей, не признаюсь, что не умею толком играть на своей виолончели, не стану рисовать на стенах камеры свою любимую тему. И пускай они думают, что для меня не существует двухтысячного года.
Я копаюсь в земле, поливаю растения, снова копаюсь. Земля коричневая, а небо желтое. Мне сказали, что я не понимаю четырехмерного пространства.
На городском асфальте заплатки плевков. На стене цвета красной охры — желтые колючки. Дорога с белой полосой переходит у горизонта в дрожащие миражи.
...Большие, добрые руки моего Бога...

О СНАХ

Я засыпаю под первые крики вещих птиц, отставив подальше пепельницу из морской раковины с потушенным в ней окурком.
"Дверь снята с петель,
но в дверях никого".
Почему же нет дождя? Есть друзья, но они в этом не виноваты. Есть свобода, она внутри. Говорят, есть еще память и смерть. А мокрая трава под ногами? А церковь без крыши на берегу реки? А когда оглядываешься назад и заносишь руку над трассой, а потом бежишь по обочине к затормозившему КАМАЗу и с тобой бежит кто-то еще? А когда едешь в Таллинн, глядя на Эстонию — другую страну — из высокой кабины и вдруг впереди, чуть справа, видишь на горизонте голубые просветы между зеленью — море?
Как давно нет дождя!
Иногда я принимаюсь любить Город, и люблю его жадно, как голодный желудок любит хлеб, как, выйдя из-под стражи, куришь первую на свободе папиросу, как любуешься красивой фенькой из бисера, подставив ее солнцу.
Я развешиваю на стене картинки моих друзей и свою — "Грустного мальчика".
Я очень хочу знать, где будет мой дом. Скорее всего, это будет палатка на берегу Рижского залива или речки Гауи.
Я хочу, чтобы пошел дождь.
Наверняка, это будет страшная гроза, стог сена, маленький крестик на мокрой шее, рок-н-ролл в сумерках, костер в лесу, девочка Яшка, играющая на скрипке.
Внимательно-странная голова ангела на светлом фоне, а, может быть, в проеме окна.
Я знаю, что в следующей жизни больше не увижу "Грустного мальчика", ведь картинка может затеряться. Мне подарят розы, и я не вспомню, что мне никогда их не дарили, а только узнаю этот малиновый запах. Так все кончится. Я пойду к церкви и встречу маленькую гордую женщину, которая старше меня на целую жизнь. Цветы — ей. А мне дождь и, проснувшись, я услышу его шум, почувствую под ногами мокрую обочину дороги, на которую съехал затормозивший КАМАЗ. И со мной будет бежать кто-то еще.

ВСЕ, О ЧЕМ Я НЕ ПОМНЮ

Я хотела бы подарить тебе все. От гремучих ракушек амурского побережья, летающей по городу газеты, подвесного моста через прозрачную горную речку, коричневого дождя в нищем гетто, где не выходят на улицу по вечерам, до еще не придуманной вышивки по грубой холстине, крашеной в желтый цвет луковой шелухой. И сон под дождем на ночной трассе, и деревянные бусы, вырезанные кусочком бритвы из чешских карандашей, и мокрый — наш с Волком — асфальт в одном московском переулке (в нем отпечаталась ветка дерева), и ту стену цвета красной охры, которую ты помнишь. Чужие подъезды и мои подворотни в любимом городе, и монастырь без крыши недалеко от Москвы, и высохшие растения на трехметровом заборе с колючей проволокой, и отражения в окнах троллейбусов — все, что можно извлечь из маленькой деревянной коробочки, перехваченной резинкой.

_______________________

"А ночью время идет назад".
Боб

(Я снова услышу музыку и снова увижу тот пейзаж. Хмурое небо, голые деревья. По склону бежит человек.)
Эти трехлитровые банки с водой осторожно летят в нашу сторону. Они еще очень высоко, но скоро начнут медленно снижаться — все ближе и ближе — а потом опрокинутся. Тогда мы будем из них пить. Не бойся, это просто весна.
Я тебе все расскажу.
После этого выпал снег, и мы стали ходить по нему босиком, оставляя маленькие следочки. Потом все проснулись и зажгли свет. Вечер. На кухне собирается семья. Они пьют чай и курят. Еще они слушают. Голос маленького братика и его гитары. Голос Джимми Моррисона, который будет всегда. Живых и умерших. И свет горит всю ночь, и кого-то ждут. Кого ждут, неизвестно, но он не должен бояться зимы. Ведь настоящая зима — это люди в мундирах. Это охотники на снегу.
Мы пойдем туда, где скитается бродяжка-осень. Сумасшедшая Офелия.
(Когда-нибудь она будет спать не на лестнице, а дома под теплым пледом. А перед сном, запустив руки в загривок черной собаки и почесывая ей за ушком, станет рассказывать детям сказки.)
Солнце в нашем небе напоминает наркомана, в последний раз сидящего на игле. Тощими исколотыми ручонками оно держится за голые ветки. Ему подольше хочется там повисеть, но ничего не выйдет. Все знают, что оно скоро свалится. Тогда наступит осень. Тогда мы выйдем из метро и увидим, как продают цветы. Это похоже на отпевание тишиной. Я сама видела, как они лежат внутри огромных стеклянных ящиков. Запотевших. Перед каждым цветком горит маленькая свеча. И тихо-тихо. Как будто выгнали торгующих из храма. Только желтые кружочки света в синей темноте.
Потом поднялся ветер. Закончилось лето. Мы радовались теплу, любили, ночевали под соснами, купались в озере, о котором никто не знает. Многие из нас начали тогда что-нибудь писать или полюбили на всю жизнь. Днем мы исследовали брошенные под капитальный ремонт дома, вечерами сидели на затоптанных эльфовских газонах, ходили по крышам, гуляли под дождем, пили дешевое вино. Еще твой младший брат рассказывал мне о море.
(Совсем еще девчонка впервые увидела море и радостно бросилась в него. Потом ее одежду сушили у костра.)
Еще была ночь в самом начале лета. Тропинка, светляки в траве и куча вопросов. "Ну как тебе объяснить? Понимаешь, Бог един..."
И опять в нашу сторону осторожно летят трехлитровые банки с водой.
Чему можно тебя учить? Задерживать дыхание и пугаться страшного? Все науки одинаково жестоки. Наука любить неподвижное. Наука избегать жажды. Наука быть полезным и твердым. Может, она и... Прислушайся!.. Да, это флейта. Иди на звук и не бойся ночи.
(Снова тот же пейзаж. Хмурое небо, голые деревья. По склону вечно бежит человек. У него белые волосы.)

___________________________

Все давно прошло. Остались звезды, остались светляки, остались деревья. Еще остались они.
Они сидели на поваленном дереве и просто на земле вокруг огня. Братья, сестры, дети. Все, кто был, и те, что появились потом. Они греют руки и по очереди играют на флейте. Тихо разговаривают и смотрят в темноту.
— Мама, а может, он только нарисован?
— Нет, малыш. Вот увидишь, он обязательно придет.

БЛЮЗ

Длинные, причудливо изогнутые руки деревьев на одеяле асфальта. Сером и потрескавшемся. Время, когда все умирает снова. Умрет, и его с головой накроют белым. Простыней? Кажется, так принято. Я заметила это, когда умерла моя первая осень. Или двадцать первая. А может быть, единственная. Такая сильная и черная в своей силе. Такая нежная (но, говорили, что она безнадежно больна). Только не верьте вздорным слухам, будто бы она была сумасшедшей. Я слишком хорошо ее знала. И еще я знала его. Мальчика в шапочке, которого она любила.
(В самом дальнем уголке своего сердца, укрывшись понадежней, я скажу вам, что обо всем этом думаю:
"Я уверена: ее убили".
"Кто же?"
"Неважно". — А потом наклонюсь к вашему уху и щекочущим шепотом добавлю: "Отомстить за нее могут только двое".
И, не поняв ни черта, вы согласно закиваете головой.)
Она хотела жить долго. Она смотрелась в лужи, гуляя по ночному городу с Мальчиком. Она любила розы, и никто, кроме меня, не знал, что она сама покупает их для себя у добродушных старух-цветочниц. Она любила. Свидетелями тому были только дождь да задумчивый рябой подмастерье — сирота и мечтатель, живущий неподалеку от городской стены.
Я могу попросить прощения у своей виолончели за то, что частенько превращаю ее в бас-гитару, пытаясь извлечь на свет рок-н-ролл. Но как попросишь прощения у моей умершей?
Почти вижу, как она сидит на скамейке, болтая с двумя девчонками из города. Она что-то им рассказывает, отчего у них делаются такие круглые глаза. А секунду спустя, уже все забыв, играет с их маленькой собачонкой. Она знала, что умрет, и даже забавлялась этим. Она не считала дней. Она была так счастлива со своим Мальчиком!
Как же так? Ведь каждая осень должна умереть. И тело накрывают белой простыней. Каждый год. Так принято. Но почему я не могу к этому привыкнуть? Наверное, потому, что такой, как она, больше не будет. Никогда. И Мальчика в шапочке, идущего рядом с ней. Ведь это ради него она продержалась так долго. Для него она украшала себя дождем и цветами. Дождь и был последним, кто видел ее. Люди говорили, будто она в нем утонула.
До сих пор не пойму, как это случилось. Даже теперь, когда мои руки все время испачканы землей, когда я выискиваю и склеиваю черепки, соединяю в бусы незнакомые бусины, я не знаю, как жизнь сливается с выдумками, как то, о чем врешь людям, делается твоей правдой, живым миром. И, вспоминая, как я спустилась в то утро со своего чердака и увидела белое покрывало на ее теле и Мальчика, исчезающего вдалеке за углом, опять и опять не хочу верить. Я верю во что-то другое, чего так просто не скажешь, и что заставляет меня сегодня заказывать этот поминальный дождь. Дождь в память о ней.

ТАНЕЦ КОРОЛЕВЫ

Ее гнали из Города пинками и копьями, а Город манил ее своими помойными ведрами и черными лестницами, и чем-то, непонятным ей, царившим в прозрачной дымке над его садами, чем-то неясным, отражающимся в куполах его церквей.
Не то, чтобы она была совсем дряхлой или заразно больной — вовсе нет! Она была молода, даже слишком молода и почти красива, и не один подвыпивший вояка или хилый студиозус мог бы о ней вздыхать, будь она немного поприличней одета. Тоненькая, рыжая, в своих пестрых лохмотьях и с колокольчиками на ногах — неизвестно для чего — она была и в самом деле красива в тем минуты, когда танцевала на канате, натянутом посреди базарной площади или, окончив забавлять публику своими рок-н-роллами, собирала скудную дань медяков в стоптанный старый башмак. Обычно подобные занятия прерывал продравшийся сквозь толпу свирепый полисмен. Он же уводил ее в ближайший участок. А наутро любимый Город провожал ее копьями стражников, пинками полицейских и разными криками вроде: "Попробуй, сунься еще в наш город!" "Мы отдадим тебя на съедение крысам, это уж точно!" "В следующий раз эту дрянь наверняка посадят в подземелье!" "Иди, иди, чего встала? Здесь запрещается танцевать на улицах!"
Добрых горожан, впрочем, не особенно задевал этот запрет. Кому из них могло придти в голову танцевать на улице? Они могли, конечно, смотреть ее представления и даже подавали гроши, но какой же приличный горожанин станет танцевать? Вот дети, так они только об этом и мечтали! Собираясь стайкой, они часто приносили ей еду, даже берегли для нее свои праздничные лакомства. Малыши очень ее любили, и она, весело смеясь, принимала их подарки, зная, что больше ей ничем не могут помочь. Кто же пойдет против городских властей? Бог мой, конечно же, никто!
И вот она опять возвращается через дыру в городской стене, снова гордо шествует по спящим еще улицам, окликая встречных кошек — "кис-кис-кис!" — готовая нырнуть в подворотню, издали заметив зевающего полисмена.
Что может быть для нее приятнее этих ранних возвращений? Мимо запертых окон, мимо закрытых лавчонок, мимо черных "Волг" у подъездов, мимо церквей и палисадников. Что может быть для нее важнее?!
И, поднявшись на цыпочки посреди площади, Королева Изподзабо взбирается на канат, который еще не успели срезать, подпрыгивает на озябших ногах, так, что звенят колокольчики, и звонко, на весь город кричит:
— Эй! А я вернулась!.. Вернулась!

НАЗВАНИЕ ЗАЧЕРКНУТО

Темнота пытается схватить меня за ноги и утащить к себе под диван.
Слоняясь ночью по тускло освещенной комнате, шарахаюсь от безмолвных окон. Там, в темноте, сидит снайпер, готовый убить меня. Одно мгновение — и слова медленно растекаются по полу, смешиваясь (жаль, не с волосами) и исчезая. Куча начатых дел и безделиц опрокидывается, как коробочки с бисером, пропадая в пламени моего горящего дома.
...Только сухое дерево, которое ежедневно поливает маленький мальчик с забинтованным горлом — "маленькая немая плотвичка" — мой сын...
Босая рыжая девчонка с колокольчиками на ногах славно умела играть рок-н-ролл. До сих пор неизвестно, сама ли она повесилась на базарной площади ранним утром.
КАМАЗ немного резче обычного затормозил, и его слегка занесло. Дорога была мокрой от дождя.
Ужасно знакомая тоска врывается ко мне в обнимку с ветром, громко хлопая балконной дверью, как мы когда-то в обнимку врывались в Сайгон, пьяные и счастливые (на какие-нибудь полчаса, но счастливые), босые и смеющиеся.
Человек бросает все и уходит.
Больные животные не бросают ничего. Они просто уходят, потому что им нечего бросать.
Вы сами увидите, зацветет ли сухое дерево, которое каждый день поливает мой несуществующий сын.