***

Свод неба над нами велик и высок,
Мой мир — это стены, пол и потолок.

***

Серебрятся в тёмном небе звёздные поля,
За туман, снега и тучи спряталась земля,
Дышит сыростью холодной слабый невский лёд,
Где-то вдалеке печально колокол поёт;

Носом врезавшись в торосы, стынут корабли,
Фонари тепла и света с лета сберегли;
Стужа носится на крыльях всех ветров и вьюг...
Мёртво, дико и пустынно смотрит всё вокруг.

***

Звезда с небосклона упала на купол Казанского,
Рассыпавшись искрами по золотому кресту,
И ангел — Святой Покровитель по-прежнему ласково
Взглянул на прохожих, спешащих вперёд по мосту.

А там, впереди, за неясной туманною дымкой
То виден рассвет, то зелёная роща дубов,
То смерть — глыба льда за холодной, фальшивой улыбкой,
То снова деревья, то снова лучистый восход.

На лицах прохожих то ужас, то страх безразличья,
Но, сжав кулаки, они молча шагают вперёд:
Одни — обещая победу, хитры и двуличны,
Другие — глаза завязав, ко всему безразличны,
Вздрагивая и роняя слезу, если кто-то
С моста прямо в реку шагнёт.

***

Бурное море. Крушение корабля.
На палубе паника, крики.
В двух — трёх милях прямо по курсу —
земля.
Матросы серы, однолики:
Большие зрачки, шелушится лицо,
И каждый горазд чертыхаться,
От холода спину согнуло в кольцо...

***

Летящая под облаками,
Идущая по камням,
Заточенным острыми брызгами солнечной пены,

Звенящая колоколами,
Сочащаяся по дням,
Упавшая мёртвым цветком под колёса цистерны.

*

Он качается все время
На веревке серой, грубой,
Как немыслимое бремя,
Набок вывалив язык свой.
Тихий стон, и хрип, и скрежет
Вырывается из зева…

Вот так мой колокольчик снова
Забился в судорогах вяло
И что-то тихо прохрипел.

*

Под белой и хрустящей коркой
Оттаивая на песке,
Как рыба бьется мой недолгий
Удел на рваном волоске.

Мой век пройдет, насядет осыпь
Провизий, выборов, счетов, —
Как преждевременная осень,
Бессонница — и сон без снов.

И жизнь покроется коростой.
Но я об этом не скажу, —
Я этим тонким, этим острым
По венам пропорю межу,

И, забывая про химеру,
Что мне явилась в том саду,
Для честности, познавшей меру,
Я в жилах место отведу.
*
Я молода. Как хочется кипеть.
И я горда душою неспокойной.
В дверях — толпа. Ей — зрелища и снедь.
Мне — жадные глаза и смутные поклоны.

А за окном зима. И снегу невпопад
Громить мой город, серые утробы —
Лишь для того, чтоб я могла навзрыд
Промыв глаза, разворошить сугробы.

И, руку положа на мокрый лоб, уже
Сменившие свой цвет от холода ресницы
Я сбрасываю в снег, усевшись на меже,
Бесстыдно обнажив горящие глазницы.

***

Черное непроползаемое
Меркнущее окно.
От этой давящей сажи
Меня отделяет стекло.
Вспыхнула острая грань
Кристаллом поваренной соли
На ладони у мага,
Вспыхнула и закатилась,
Спасаясь от зимней боли,
За здание универмага.
Ночные молекулы слетаются
На свет моей настольной лампы,
Образуя картины:
Серые корни, снежные ветви,
Летучие бригантины…
Они весь город опутали
Нержавеющей паутиной.

***

Ах, если б мне только на час,
На мгновение или менее
Обойти мое неумение
высказать невысказываемое,
Что вертится на уме…

Зачем, говоришь, это мне?
Не чтобы
хворобы
чащобы
душобы
навешать на уши —
мол, слушайте душу! А

Чтобы
От рокота рвущихся фраз
Разразилось землетрясение
Громовым ударом пророчества,

Чтобы
Рваные строки разбрасывали
Росчерком в норы глаз
Зрение..!

***

Я вылезаю из заснеженной норы.
Ночь — как синяк на белой снежной коже.
Комки морозного густого киселя,
Давясь и жалобно скуля,
Заглатывают глoтки подворотен.
Напротив
На посиневшей роже пустыря
Сиреневым отеком вздулся флюс —
Какой-то куст, укутанный покровом рыхлой плоти.
В полете
На хрупких чаячих крылах
В астрологических полях
Витают белые медведи —
"Соседи", —
вздох, —
и мохнатой серой лапой
Чешу холодный черный нос:
мороз.

***

Весь белый зал
фоном отпрянул назад, и реальность
конусовидно сошлась у него между глаз,
вместив
в себя эти две заостренные точки. Он говорил,
и звук был не в воздухе, и не в ушах,
он разливался в мозгу и мурашками щупал кору,
а еще он был там,
за поверхностью влажных,
вовнутрь обращенных зрачков.

Я понимала,
что и для него все прямые сливаются вовсе не там, где срастаются брови
над моей переносицей, но
что и он ощущает стяжение всех параллелей,
где у него так мучительно долго и как-то не к месту
прорезывался третий глаз.

Мир был кроссвордом,
где все зарифмовано: память и вкус,
и тактичность летчиков,
и этот русский,
что, во время войны поселившись
в Англии, взял и завел огород;

американец с улыбкой, способной любого дантиста
лишить надежды на прибыль,
и напугать психиатра — этот fine fellow
летит, улыбаясь, в биплане и пишет роман,
купленный множеством жаждущих сказки людей.

Все это — жизнь, и ее можно мять и лупить,
как резиновый мяч, потому что его как ни бей,
он все равно по упрямству судьбы принимает
прежнюю форму, и разве что только
в конце концов сдуется, или же лопнет.
Что, вообще-то, и требовалось доказать. Ведь на свете
все фигня, кроме пчелок.

Пчелки, впрочем,
тоже фигня.